Pastime with good company

Рассохшаяся и расстроенная лютня под руками сомнительного менестреля издаёт именно такие звуки, которые Рокэ Алва все свои тридцать-с-хвостиком лет представлял, когда кто-то поминал мяуканье закатных кошек. За дверью лютне подпевают настоящие закатные твари. Думать о них больно. — Да прекратите же издеваться над инструментом, юноша! Ричард поднимает глаза от грифа. «Я не понимаю, чего вы опять от меня хотите», — говорит его осуждающе-растерянное лицо. Что ж, Рокэ действительно сам вручил ему эту треклятую лютню полчаса? два часа? назад. — Так вы решили отплатить мне за… Новый аккорд больше похож не на звук, а на воткнутую в оголенный нерв раскаленную иглу. Рокэ пытается поплотнее увязнуть головой в подушках кресла, но плотнее уже некуда, поэтому приходится пойти на опасный обходной маневр и наоборот — податься к столу, где дожидается бокал Черной крови. — Как вы сами это терпите? Хотя бы колки подкрутите. Он выразительно жестикулирует, и лицо Ричарда проясняется пониманием. Но к колкам он не прикасается. Осторожно — как конь в посудной лавке — ставит лютню на пол и прислоняет к своему креслу. Ричард обижен и не пытается это скрыть. Он наполняет для Рокэ бокал небрежно, даже панибратски — не вставая с кресла. — Гитары у вас здесь нет? Ну давайте тогда сюда свое визгливое чудовище, — Рокэ цепляет пальцами воображаемые струны. На краю сознания рождается мысль, но резко подступившая боль сжирает ее без остатка и сама исчезает тоже. Лютня оказывается не такой уж безнадежной — работу хорошего мастера не смогли уничтожить ни время, ни кошмарное обращение. В камине тлеют угли. Рокэ играет и пьет вино. Ричард наливает вино и смотрит. Что-то или все — неправильно, но если попытаться думать о «что», то придётся думать и о «где», и о «когда», а это уже слишком. Кто-то очень по-человечески скребется в дверь. Потом стучит и голосом Робера Эпине говорит: «Рокэ, это срочно». Рокэ внутренне подбирается. Ему не хочется делать ничего, что «срочно», вообще ничего не хочется делать, но он посылает Ричарда открыть небрежным взмахом свободной от бокала руки. Робер ожидаемо припыленный и несколько замученный. Отвратительная эта его привычка всем на свете демонстрировать свое желание утопиться. Рокэ, может, тоже… — Собирайтесь, Рокэ. Объяснять долго, и, — он выразительно смотрит на Ричарда, — не при посторонних. Мысль почти получается ухватить, но боль становится булавкой, и пришпиливает ее к листу плотной бумаги. Мысль бьется в предсмертной агонии, и Рокэ понимает только что он очень, очень не хочет идти. Ни с Робером, ни с кем-то еще, никуда за пределы этой комнаты. — Рокэ… — Катитесь к кошкам, Эпине. Вам следовало зайти четыре часа назад, а сейчас я безобразно пьян и не могу ни ходить, ни думать. — Рокэ. — Проваливайте, Робер, прошу вас. Пусть Талиг горит сегодня без меня. *** Рокэ играет и пьет, пока глаза не начинают слипаться. Он открывает их только для того, чтобы взять или поставить бокал. Ричард дважды меняет свечи, а потом укладывается головой на подлокотник кресла и только смотрит, как они догорают одна за другой. Вино тоже больше не наливает, Рокэ сам откупоривает новую бутылку и переливает ее в кувшин. Ричард по-детски, во весь рот зевает. Какие твари это сдел… Рокэ думает о том, что Ричард только наливал, но так и не притронулся к своему бокалу. И что, даже если бы — запекшаяся краснота в уголках его рта слишком яркая и плотная, чтобы быть вином. И что он за весь вечер не произнес ни слова, даже в ответ на оскорбительные шутки. Рокэ думает, что более жалких слепцов, чем Рокэ Алва, Кэртиана еще не рождала. — Знаете что, юноша? Даже я кое-в-чем убийственно бездарен. Любой дурак при желани может быть неплохим монсеньером своему оруженосцу, даже вы смогли бы, а я вот — не смог. Рокэ думает, что он найдет их и очень жестоко убьет. Но так и не спрашивает, кому же в этот раз перешел дорогу этот невезучий убийца и клятвопреступник. *** Матушка зовет его «ласточка моя». — Ласточка моя, не спорь с матерью. Отец зовет его «Росио». — Не опозорь память своих братьев, Росио.Тебе нужно продержаться всего полгода. Монсеньор зовет его «Алва». — Прошу вас, Алва, в следующий раз возьмите с собой хотя бы секунданта. Иначе даже некому будет рассказать вашему отцу, как и за что вы были убиты. Выбирая между тем, чтобы глупо по беспечности умереть, и тем, чтобы объяснять отцу, как так получилось, что он, Рокэ Алвасете, ввязался в заведомо неравную дуэль с сомнительными молодыми людьми, а оказался так и вообще — в хорошо спланированной ловушке, из которой его вытащил примчавшийся из казарм с отрядом монсеньер, Рокэ выбрал бы умереть. Тем более, что последний нюанс еще только предстояло обсудить. Он не получил ни одного письма. Но Рафаэль с парнями еще не закатали его в ковер, чтобы перевезти в Кэналлоэ, и даже содержание продолжало поступать. Кажется, от него пока не отреклись. — Алва, в доме двое ваших людей, больше десяти — в квартале, и уж не знаю сколько во всей Ракане. Чем они все так заняты, что никто не проверил Ноху и окрестности на предмет… подозрительных молодчиков? Займитесь сами, или я приставлю к вам своих людей. В свои семнадцать Рокэ врет лучше, чем герцог Окделл — не кто-нибудь, а комендант, на минуточку — в тридцать с небольшим, поэтому отвечает: «Не беспокойтесь, монсеньор, я приму меры», хотя прекрасно знает, что за ним и так таскаются два или три агента, и что не почтовые голуби привели герцога Окделла в Ноху сегодня. Герцогиня Айрис зовет его «Рокэ». — Вы беспечны, Рокэ. Вы слишком беспечны. Ваша тайная стража, плетущаяся подворотнями, не успела бы. Почему вы, кошки вас дери, шатаетесь по ночам без эскорта?! Правильный ответ: «Я был неосмотрителен, это не повторится». Или: «Благодарю за помощь, герцогиня». В крайнем случае жалкое, но честное: «Хотел не привлекать внимания». Но герцогиня Айрис не в духе и хочет закуситься, а матушка учила Рокэ, что желание дамы — закон. Поэтому вместо правильного ответа он произносит: — А что без эскорта на ночной улице делала герцогиня Окделл? Она вспыхивает от злости, но берет паузу и принимается почти спокойно чистить и перезаряжать лежащие на углу стола пистолеты. Пистолеты, похоже, из Дриксен, не такие изящные, как — морисской работы — у Рокэ, но идеально ложатся в маленькие руки герцогини Айрис и — Рокэ имел возможность оценить — хороши в деле. Монсеньор бы сказал, что большего от оружия требовать и не следует. Когда Рокэ начинает казаться, что его в высшей мере оскорбительный выпад останется без ответа, герцогиня Айрис убирает пистолеты в ящик стола и возвращает ему свое внимание. — Позорила честь семьи, разумеется. Чем еще может заниматься вне дома Айрис Окделл? Тем более, ночью и без эскорта, — она вызывающе улыбается, и вызов этот не на разговор, а на дуэль, причем не на шпагах. В свое время герцогиня Айрис застрелила несколько несдержанных молодых людей и даже парочку языкастых дам, после чего дуэли с участием женщин в любом виде и дуэли между мужчинами на пистолетах были срочно запрещены под страхом смертной казни. Матушка поминала герцогиню Айрис вместо закатных кошек, поэтому Рокэ был хорошо осведомлен, за какие именно смертные грехи ей полагается гореть в Закатном пламени после смерти. Вассальством сэц-Приддам, эспиратизмом и кровной враждой дело не ограничивалось. Во-первых, в свои тридцать она не замужем, во-вторых, в исключительном порядке наследует герцогу Окделлу, в-третьих, имеет репутацию настолько кошмарную, что даже последний лавочник не сомневается в том, что она любовница короля, королевы, своего старшего брата, половины Раканы и самого Леворукого по очереди и одновременно. Герцогиня Айрис может себе все это позволить, потому что носит на поясе пару заряженных пистолетов и кинжал, которым на заре своего фрейлинства заколола покушавшегося на жизнь королевы заговорщика. Сильнее всего во всем этом Рокэ злит то, что он каждый день видит кинжал, которым был на месте убит Рубен, шпагу, смертельно ранившую Карлоса, и людей, это сделавших. И эти люди рискуют собой, когда Рокэ подставляется, и позволяют держать в своем доме кэналлийцев, но до сих пор живы. Безумие. Объяснить это отцу будет невозможно. Это невозможно объяснить даже себе. *** Это хорошо, что вы не держите на нее обиды, когда она, да и вы сами уже… — Я понял вас, юноша. Вы были самым несчастным человеком в Золотых землях, а я — чудовище — еще смел над вами потешаться. Ричард неловко и шумно меняет свечи. Рокэ пытается прикинуть, сколько проспал, но в комнате без окон, где никак не дотлеют угли в камине, а свечные огарки Ричард убирает с глаз долой, оценить время решительно невозможно. Ричард расставляет канделябры на места в углу, и собирается вернуться в кресло. И только теперь, в круге света Рокэ наконец видит это — запекшиеся дорожки на шее, начинающиеся от ушей и уходящие через тонкую полоску заскорузлого, в красных пятнах ворота рубашки под колет. Под красный колет, на котором, разумеется, не видно засохшей крови. Какие твари… Мысль не успевает утонуть в болоте тупой вязкой боли. — Да вы издеваетесь, юноша! Немого проводника я еще мог представить, но вы, как обычно, превзошли ожидания. Ричард внимательно следит за тем, как Рокэ размахивает руками, распаляясь, всем своим видом выражает раздражающее «я не понимаю, чего вы от меня хотите». — Меня не интересуют ваши шарады! И ваши Закаты и Рассветы, или для чего там вы морочите мне голову! Рокэ не помнит, когда встал с кресла, и, почему так болят ноги, но вот он уже гоняет позорно отступающего паршивца по комнате, и все неправильно, потому под натиском превосходящего противника Ричард Окделл должен быть сосредоточенно-злым, а он улыбается, как буянящему сумасшедшему и кружит-кружит-кружит. И все-таки Рокэ уверен, что перед ним не одна из лиловоглазых тварей, а Ричард Окделл во плоти. — Читайте по губам, юноша. Я знаю, вы умеете, когда хотите. Ситуация патовая: они заняли позиции с разных сторон стола, и огибать его в обход какого-то из кресел — долго, а перед креслом — рискованно. Расстояние от стола до кресла Ричарда — больше, может выгореть, но и Ричард это, похоже, уже понял. — Читайте по губам: воз-вра-ща-ем-ся. Ричард улыбается — грустно и мечтательно, как будто Рокэ подбивает его на покупку баснословно дорогого подарка для дамы сердца, а не на… Перед глазами плывет. *** Рокэ напивается с Лионелем Савиньяком. Лионель выжат, как будто работает за двоих. Он на самом деле работает за двоих, а еще отдыхает, шутит и чувствует. И даже не догадывается, что их должно быть двое. Рокэ знает, что их может быть двое, и что Ричард Окделл может сидеть с ними за одним столом и быть выше, шире в плечах, злее. Среди неправильных и незнакомых лиц островком стабильности остается Ее величество. Кто бы сомневался. У Рокэ уже в печенках сидят эти штучки. *** — Мы воз-вра-ща-ем-ся, — повторяет он, и успевает ухватить красный колет, перегнувшись — почти распластавшись — через стол. Ткань трещит, отлетают пуговицы. Удар получается смазанным, но нос точно сломан, кровь хлещет, и Рокэ глупо радуется, что хоть в чем-то он, как учитель, был хорош. Рокэ метелит своего глухонемого проводника — осязаемое воплощение древней магии, в которую он до конца не верил, — и даже не сомневается, что ему это аукнется. За каждый удар, от которого Ричард не успел закрыться, Рокэ ждет здесь — в Лабиринте — что-то очень нехорошее. Дышать свернутым набок носом трудно и приходится ловить воздух ртом. Рокэ давно не дрался так грязно, и Ричард, кажется, сломал ему несколько ребер. Шпаги болтаются в ножнах бестолковым грузом и только цепляются за все подряд. Какой-то бред. *** Рокэ захлопывает дверь пинком, в коридоре не остается ни тепла, ни света. Только твари. Они роняют из огромных глаз огромные слезы, следят за Рокэ голодно и зло. Ричард перестает вырываться, расслабляет заломленные руки, и Рокэ — на пробу — отпускает его из захвата. Ричард баюкает особо пострадавшее запястье, хрипит и осторожно поверхностно дышит. И твари дышат. Дышат и смотрят. — Идемте, юноша. Рокэ говорит для себя — по привычке и для храбрости. Для Ричарда предназначается искусственно-небрежный взмах руки. Весь он сейчас искусственный, а его живое существо сжалось пружиной в ожидании худшего. Глаза живое выдают — бегают от твари к твари. Не к Ричарду. Его Рокэ видит самым краем зрения и, закрываясь от тварей, открывает ему спину. Рокэ знает, что может себе это позволить даже теперь. Особенно теперь. Ричард распрямляется. Вырастает скалой, возвышается за правым — это тоже неправильно — плечом Рокэ и сердито сопит, поджав губы. Но смотрит не на Рокэ, а на тварей, и они смиреют, жмутся к стенам, уступая дорогу. Рокэ идет, сопровождаемый тяжелыми шагами Ричарда и жадным вниманием тварей. Они облизываются и тянутся, но отшатываются напуганные, только взглянув Рокэ за спину. Почти как при дворе, только наоборот. Тварей становится меньше и меньше, а в воздухе появляется пока тонкий, едва различимый запах жизни. Рокэ пружинит шаг и вдыхает жадно и глубоко, насколько позволяют покалеченные ребра, а Ричард замедляется и хрипит, как больной воспалением легких. У Ричарда под колетом на груди и на спине — помнится, говорили, что пуля прошла навылет — расползаются пятна крови. Рокэ не может этого видеть, но понимает шестым чувством. Еще десять шагов, двадцать, тридцать. Ричард идет все медленнее и тяжелее, и натекшая кровь противно хлюпает в его сапогах. Одинокая тварь, спасающаяся бегством, наступает в кровавый след, визжит, бежит быстрее, почти по-человечески плачет. Ричард останавливается совсем и смотрит на обернувшегося Рокэ устало и печально. — Устали, юноша? Подставить вам плечо? Смотрит. — Юноша? Смотрит. — Ричард? Ричард улыбается уголками губ, как будто услышал смешную шутку, а не собственное имя. Он услышал, он теперь может, Рокэ знает, не может знать, но знает. — Не сработает. Я же не выходец, — голос скрипучий и хриплый, но это голос не твари, не миража, а Ричарда после ангины или приступа грудной хвори. Рокэ закусывает губу. Других козырей у него не осталось. — Не бойтесь, эр Рокэ, дальше их нет. Проводник вам больше не нужен. Да он издевается! — Меньше проводника, Ричард, мне нужен только оруженосец. Не валяйте дурака, идемте. Ричард стоит, не шевелясь. С колета капает, и под ногами уже скопилась кровавая лужа. — Я должен вас поуговаривать? Мотает головой, но не двигается с места. Ну нет, так не пойдет. Рокэ отходит на несколько шагов, чтобы свободнее двигаться и не смотреть совсем уж снизу вверх. — Чего вы хотите, Ричард? Человеческого жертвоприношения? Извинений? Ричард морщится. Есть контакт. — Я хочу, чтобы вы сгорели в Закатном пламени, Рокэ, — «но Заката нет» проступает на лице и остается невысказанным. — Я хочу, чтобы вы умерли. Рокэ уже видел его таким. История повторяется, как фарс. — Так подойдите и убейте, кто ж вам мешает! — Рокэ делает несколько шагов спиной вперед, разводит руки в приглашающем жесте, — Четверо ушли, ваш король умер, от меня вы отреклись сами. Кто может вам запретить?! Создатель? Рокэ зол, у него чешутся кулаки: буквально, на стянутых свежей коркой костяшках, и фигурально. Он готов подойти и убить сам, потому что Ричард снова корчит лицо в раздосадованном «да что вам от меня надо?»—выражении. Сейчас лилово блеснет глазами и пустит слезу. Но не блестит и слез не льет. Смотрит-смотрит-смотрит. Рокэ хочет, чтобы он еще и думал, но это уже роскошь. Ричард делает шаг, второй, третий, пристраивается слева — не за плечом, просто рядом — и идет, глядя в одному ему понятное никуда. — Гальтара отойдет мне, — подает он голос, когда у Рокэ в ушах гул шагов перемешивается с напряженной пустотой Лабиринта, и начинает звенеть, — а все, что мы откусим на севере, и титул Повелителя Скал — тому, кого я назову. — «Когда вы научились торговаться, Ричард?» — думает Рокэ, но вслух ворчит. — И сдалась всем эта Гальтара. Рокэ согласился бы и на трон Талига, и на Кэналлоа, и на сердца девственниц каждое новолуние. Он механически переставляет ноги и все силы бросает на то, чтобы не слишком демонстрировать, в каком он ужасе. Он спустился в Лабиринт от отчаяния, ни на что особо не рассчитывая, а возвращается… с достоверно мертвым Ричардом Окделлом. Не выходцем, не крысенышем, не Хексбергской ведьмой и не Лабиринтовой тварью. С кем? *** От света Ричард не прячется — с плохо скрываемым наслаждением подставляет солнцу лицо, глубоко вдыхает влажный лесной воздух, потягивается, разминает руки, как после сна. Они оба выглядят отвратительно — побитые, подранные, но по сравнению с Ричардом, от груди и до подошв залитого подсыхающей кровью, Рокэ аккуратен и свеж. Впрочем, ничего нового. — Клейдесдали? Не мориски? — Ричард со всей нежностью воркует над любопытным надорским жеребчиком. Кони не боятся, и Рокэ выдыхает, но тут же обмирает снова: через несколько часов они доберутся до людей, и Ричард узнает во всех грязных подробностях, как Рокэ застрелил Карваля.