Дневник

Здравствуй, меня зовут Макс Мэйфилд. Если ты это читаешь, то скорее всего, мой дурацкий блокнот пошёл по рукам. Но я уже смирилась. Почти. Наверное. Всё началось с того, что мой психиатр дал задание писать этот дневник. Или нет. Ещё раньше. Всё началось после самоубийства моего дорого отца. Сэма Мэйфилда. Одним тёплым майским днём 1981-го года. — Я пришла! — громко сказала Макс, заходя в дом. Сегодня в школе был прекрасный день, она умудрилась списать годовую контрольную по физике и не спалиться, мистер Томпсон, старый вредный хрыч, со скептисом принимал её работу, но всё-таки принял и поставил «C –». Всё, школа, прощай! Впреди целое лето, а значит она будет все дни напролёт кататься на скейте в одном из парков ЭлЭй, бегать на побережье к океану, купаться, читать запоем Стивена Книга, гулять с друзьями по заброшенным заводам в Калифорнии, родители конечно не знают о её трипах, но это не страшно, и много чего ещё. Их дом, расположенный на окраине Лос Анджеласа, не большой, но очень уютный, со множеством картин: портретов и пейзажей, натюрмортов и даже глиняных скульптур встретил Макс молчанием. Её мать — Сьюзан Мэйфилд была ещё на работе, у отца же сегодня был выходной. Сэмюэл Мэйфилд был человек добрый, тонко — чувствующий, по профессии он работал художником, расписывал стены зданий и домов на заказ, делал иллюстрации в детских книжках и учебниках по биологии. Отец для Макс был примером во всём, он был её родственной душой, понимая и принимая дочь больше, чем мать. Макс всегда восхищалась его умом, видением прекрасного, силой творческого начала. Он очень сильно заботился о ней, ведь она была первенцем и единственным ребёнком в семье. Долгожданным ребёнком. Они могли часами болтать об искусстве, обсуждать мировую литературу и кинематограф, могли что-то мастерить в его мастерской, в гараже, петь песни под гитару, читать стихи. Сэм для Макс был лучшим другом, опорой и поддержкой. Но случилась трагедия. Спустя семь лет после рождения дочери, Сэм Мэйфилд заболел эндогенной депрессией. Ни один врач не может точно сказать, особенно на тот момент, во второй половине 70-х в Америке, из-за чего произошёл этот сдвиг по фазе. Начались необратимые органические изменения в головном мозге, разрывы нейронных связей и их последующее невостановление. Будучи по натуре шизоидным типом личности, как и все люди искусства, он был изначально склонен к подобным ментальным расстройствам психики. Болезнь подкралась незаметно. Сначала была бессонница, которая усугублялась, и Сэм Мэйфилд не мог спать сутки, двоё, трое, четверо, пять. Возникла тревога. Бесконечная. В голове горело пламя, был пожар, тревога появлясь из ниоткуда и не могла уйти, исчезнуть. Хотелось бежать куда-то и от чего-то, не возможно было сидеть, стоять, ходить, говорить. После тревоги, появилась апатия. Её приступы начинались как алкогольное опьянение, будто человек разом выпил бутылку вина, после чего невозможно было поднять ни руку, ни ногу, не держалась даже шея, как у новорождённого, длились они по пять — восемь часов, когда ничего другого не оставалось, как просто лежать на полу и смотреть в потолок. Он терял аппетит, перестал за собой следить, причёсываться, умываться, ходил по дому в халате и босой. И дозу окситоцина получал только, когда писал картины. Но и любимое дело уже не приносило радости, на него просто не было сил. Рисунки стали мрачными, даже пугающими, Макс после его смерти нашла и пересмотрела все скетчбуки отца. Перед самым суицидом начались галлюцинации, Сэм Мэйфилд ощущал себя в перчатках и носках, будто на коже появился второй слой, ему стали в буквальном смысле мешать глаза, их хотелось выколоть, язык и зубы, он будто чувствовал собственное сердце, которое вот-вот вывалится из грудной клетки. Он боролся с чудовищем целых девять лет, вплоть до самого шестнадцатилетия дочери, её день рождения был 20-го мая. А спустя пять дней Сэмюэл Мэйфилд покончил с собой, выстрелив в себя из охотничьего ружья в собственном гараже. Он никогда не использовал оружие по назначению, слишком любил природу и животных, чтобы охотиться даже на птиц. Оно было в доме, просто по старой—доброй традиции типичных американских семей того времени. — Пап! Папа, ты где? — Макс искала отца по всему дому, заходив на кухню, в ванную, в гостинную, даже в свою комнату, ну мало ли он решил расписать ещё один угол. «Наверное, он как обычно в гараже сидит и рисует», — подумала я тогда и стала спускаться в подвал. В гараже не было машины, ибо мать взяла её по службе, она работала главным редактором в местом журнале для домохозяек, добираться из одного конца города в другой было трудно на автобусе, потому без машины обойтись было никак. Открыв дверь, Макс зашла, начав спускаться по ступенькам. Первая ступенька, вторая, третья, четвёртая, пятая, шестая. Да, их было шесть. Я запомнила это на всю жизнь. Сначала она увидела ноги отца. Он был в старых, синих джинсах, на которых по бокам виднелись пятна масляной краски. Шнурки чёрных кед, как обычно, не завязаны. «Боже, да он упал в обморок! Сегодня такая жара, а винтелятор сдох!» — возникла первая мысль. — Папочка, вставай давай, пап! — Макс подбежала к отцу и увидела следующую картину. Мужчина с растрёпанными длинными светлыми волосами, которых уже коснулась седина, лежал в огромной луже крови, будто кто-то разлил краску, он был высок и очень худ, острые скулы скрывала жёсткая щетина, Сэм уже не брился. Не хотел и не мог. В его грудине зияла огромная рана, сквозь которую были видны рёбра и внутренние органы, то, что от них осталось. Он выстрелил себе в живот, глаза же его, большие и небесно-голубого цвета, которые достались по наследству Макс, были открыты. На впалой щеке была видна моркая дорожка. Его взгляд был умиротворённым. На нём не было следа мучений. Спустя минуту я громко закричала. — Время смерти «13:47», 25 мая 1981 года, — диктовал криминалист помощнику, который быстро записывал в бумаги по делу. — Послушайте, — рыдала Сьюзан, — послушайте, но как же так? Ну, это же… Господи, — у женщины закружилась голова. — Мэм, присядьте, — следователь её подвёл к дивану в гостиной, — скажите, миссис Мэйфилд, ваш муж принимал какие-то препараты? — Что вы! Какие препараты, он даже не пил никогда и не курил! — вскрикнула женщина. — Хорошо, очевидно у него было депрессивное состояние, он наблюдался у врача? — Нет, Сэм не любил, — Сьюзан всхлипнула, — он не любил по ним ходить. И вообще медицине не доверял. — И терапию не принимал, да? — следователь вздохнул. — Дааа! — вновь зарыдала бедная женщина. — Вам сейчас окажут психологическую помощь наши специалисты. Так, теперь девочка, — Макс стояла вся белая и смотрела в стену, картину отца, на которой был изображён одинокий подсолнух. — Максин, иди сюда, Макс, верно? — следователь взял её за руку, подводя ближе к столу, за которым работала команда людей, — скажи, пожалуйста, что ты видела, когда зашла в гараж? — То же, что и вы, я ничего там не трогала, — слабо ответила она. — Записка. Ты её брала? Она была там? Где она? — мужчина тряс невменяемую Мэйфилд. — Да, — девчонка разжала кулак. На ладони была тонкая измятая бумажка в линию, карандашом на которой было написано короткое: «Я очень устал. Простите меня. Люблю вас». Макс закрыла глаза. По её щекам покатились первые слёзы. Первые часы после увиденного она не плакала, просто молчала. Чтобы совершить самоубийство нужно много сил. Физических. Это буквально всплеск энергии, когда в голове человека ломается самый главный и превобытный инстинкт. Инстинкт самосохранения. Тогда уже ты не думаешь не о близких и том, что они будут чувствовать, как им будет плохо, тебе плевать на законы морали, заповеди, Бога, ад и вечное пламя, пожирающее грешную душу. Папа, я не знаю о чём ты тогда думал, но мне кажется, ты просто хотел покоя. Писать картины и гулять на природе. Папа, я так по тебе скучаю. Я помню его лицо, оно уже было с закрытыми глазами, когда он лежал в гробу. Весь холодный и жёлтый. Мне хотелось поцеловать его, обнять, прижать к груди и сказать, что «всё будет хорошо, только не уходи, останься, ты нужен, мы вместе победим эту тварь, это чудовище, которое тебя преследует и пожирает изнутри, только дай мне шанс, пожалуйста, всего один». В день похорон, 27-ого мая 1981-ого года лил дождь. Этот холодный, противный дождь. Папа любил дождь, называл его красивым. Я стояла в осенних чёрных ботинках на высокой шнуровке возле раскапываемой могилы, в подошвам при каждом шаге липла грязь. Странно, Лос Анджелес, конец мая, а дороги всё к чёртовой матери размыло, хлестал ливень, гремела гроза. Я тогда ещё не знала, что подобная погода будет меня преследовать отныне всегда, когда мы с матерью переедем в этот захолустный Хоукинс. Шум колёс поезда мерно постукивал. Они ехали в поезде два дня, шестнадцать часов. Потом ещё два часа на такси. Сьюзан отдала последние деньги на похороны Сэма и ей не хватило на билеты на самолёт. Директор редакции переводил её на новое место работы, в Хоукинс, штат Индиана. Заняв у коллеги несколько сотен долларов, Сьюзан с дочерью, сели на поезд и уехали из Калифорнии навсегда.