Должен, может, обязан

Ичиго смотрит на свое лицо в зеркальном отражении — но не видит. Не видит в нем ни отца, ни матери. Видит мужчину в черном плаще и как набатом: «Император должен. Император может. Император обязан». У Ичиго карие глаза, да только к их оттенку кто-то будто подмешал красного вина, смешали коньяк с каберне и выдают за бурбон. Да только и цвет не тот, и вкус, и даже бутылка поддельная. У Ичиго рыжие волосы, в них будто само солнце заблудилось. Заблудилось да так и осталось, режет-обжигает своими острыми лучами. Таких ни у кого больше нет, таких ни у кого и не было никогда. Даже у мамы они пусть рыжие, пусть теплые — совсем-совсем другие. Мягкие, пушистые, оттенка меди, а не апельсина. Были когда-то. Он устало трет руками лицо и выходит из комнаты не оглядываясь. Он знает, что за спиной стоит Старик, знает, что тот смотрит ему во след. Помнит, как маленький жался к нему, кутался в плащ, захлебываясь слезами и слабостью, чтобы на утро вновь стать самым старшим мужчиной в семье. Самым ответственным — уж точно. А к Старику ли? — старательно гонит он от себя. На кухне Рукия о чем-то оживленно спорит с Карин, увлеченно размахивая палочками, тихонько подхихикивает от этой сцены Юзу, привычно кривляется отец у портрета мамы на стене. Ичиго прикрывает на миг глаза, перед тем как окончательно спуститься. Он старается не видеть, не ощущать, как трепещет судьба каждого из них тенями по стенам. Не думать, как просто поймать ту, погладить, изменить или просто стереть в порошок. Походя и шутя. Император может. Император должен. Император — это про квинси. Тех самых, которые вроде как давно того самого этого — и Урю будто бы последний из оставшихся в живых, но нет. Нет-нет-нет, глупцы, кто поверил, глупцы, кто забыл. Для прочих душ существует Король. Но Ичиго не хочет думать об этом, не хочет анализировать и сопоставлять. Король жив? Спит? Да здраствует Король! Император может. Король должен. Ичиго улыбаясь целует в щеку Юзу, треплет за волосы тут же надувшуюся словно хомячок Карин, пропускает мимо — прямо в стену — отца. Кивает Рукии, которая старательно делает вид, что они друзья: от этого и смешно, и горько. У Рукии судьба — замена для замены. Она будто суррогат, вечно в этой тени, сама себя загнала в рамки и пути-выхода не видит. Она холод, она лед, она сковала себя-живую, себя-Рукию в погоне за собой-Кучики и не получила ничего. Рукия раз за разом проходит по краю, балансирует по лезвию — ей пока везет. Ведь рядом с ней Карин и Ичиго не хочет, чтобы сестру вдруг задело брызгами-осколками. Сестра ведь и так забрала его крест, его ношу — и за это ему и до конца жизни не испросить прощение. Он приглядывает за ней. Отводит беду, отпускает Зангетсу запугивать Пустых и саму Пустыню каждый раз, как Рукия и ее шлейф неудач тянут туда Карин. Он позволяет ей расти и развиваться, драться и побеждать — а иногда и проигрывать, но ничего действительно опасного. Ичиго отводит ее клинок раз за разом за миг до черты из-за которой нет возврата. Его сестра — ребенок. Ей всего пятнадцать, его храброй малышке. Ей рано-рано-рано, но птицу в клетке не закроешь. Он пропустил — упустил точку невозврата, отчаянно опоздал. Птица учится летать — он не даст сломать ей перья. Юзу не такая, Юзу — земная. Она теплая, она — очаг. Тот который всегда ждет, всегда согреет. Она и сама себя греет; Ичиго каждый раз трепетно поглядывает на ее тень и каждый раз же успокоено выдыхает. Рукам грешников не запятнать это чудо, не дотянутся. Завтрак, университет, занятия с мечом. Ичиго танцует с клинком, скрытый пеленой дождя. Тот бьет и бьет землю, давая жизнь, давая надежду. А Ичиго танцует, отрабатывает удар за ударом, переходы, финты и связки. Перед глазами у него, сквозь пелену косых струй, безмолвный наблюдатель. Мужчина, завязший в янтаре, в кристалле-тюрьме, кристалле-ловушке. Мужчина с коротким ежиком рыжих волос, в которых будто заблудилось солнце, и даже медовому преломлению янтаря этого не скрыть. Император должен. Король может. Ичиго вновь смотрит в зеркало, но отражение в том неизменно. В углу спальни шевелится живая тень — и тени судьбы у той нет. Но он молчит, молчит и Ичиго. Молча же раздевается, готовится ко сну. Он знает, ночью придут кошмары. Ночью судьбы тысяч и тысяч, их чаянья и поражения, боль и радость будут проноситься перед ним. В нем. Но рядом с ним будет сидеть он, протирать влажным полотенцем лоб, перебирать волосы, чуть массируя макушку. И кошмары будут будто слабее. Будто дальше. Будто забранные кем-то другим. Кем-то. Кем-то. Смешно. Король обязан. Император должен. Они все-все запутались в паутине их связей. Их всего трое, но все они молчат и только смотрят-смотрят-смотрят. Заботятся, но будто исподтишка, неуверенно, неумело. Ломанные-переломанные, а самый целый из них — немой и беспомощный. Он — наблюдатель, вынужденный и смирившийся. Король — кусок янтаря с последними проблесками жизни и сознания. Император — власть и сила, ненависть и месть, скованные долгом, что сам себе придумал, бежа от одиночества. Ичиго… Ичиго — будущий Император. Ичиго — будущий Король. Как Император — он должен всему народу квинси. Как Король — он обязан всем душам на Земле и соседних планах. Как Ичиго он может выбирать… Да только Куросаки Ичиго давно уже нет. Император должен. Король обязан. Ичиго во сне растит фруктовый сад. И тени-судьбы найдут в том покой. А может быть и нет.