В один из дней в память о Меркурии решили устроить поход на выживание. Отправились в него всем ШНыром, включая Суповну и Кавалерию. Родион со Штопочкой остались охранять гиел. Продукты погрузили на ослика Фантома, который уныло трюхал между деревьями, пыхтел, временами разминал куцые крылышки и неуловимо напоминал поэта Лохмушкина. Под ногами у Фантома вертелся и тявкал Октавий.
<<...>>
Новички стали рассказывать о себе. Пытались угадать, после каких поступков за ними могла прилететь золотая пчела. Этого никогда нельзя знать наверняка, да и поступков может быть много, но все же порой что-то предположить можно.
(ШНыр. Сердце двушки)
Поход на выживание в память о Меркурии был странным — и странность эта, собственно, и заключалась в отсутствии Меркурия. Никто не задавал старых шныровских задачек, не улыбался при виде воробьёв в седеющую бороду, не ронял коротких рубленых фраз ("Было. Время. Бабки по тридцать. Вёрст проходили. Как нечего делать. А вы на двадцати кэмэ. Сдаётесь"). Никто не вносил внезапных условий, вроде того, что товарищ ранен, и нужно срочно мастерить носилки и бодрым шагом тащить его, сменяясь, следующие несколько часов. Никто не назначал приседаний младшим шнырам, когда те начинали вопить, что устали. "Силы жаловаться. Есть. Значит и идти. Тоже есть", — говорил прежде Меркурий. Впрочем, думала Рина, странностей в ШНыре хватало с лихвой. Разве же могла она когда-то представить ШНыр без Сашки, Кавалерии, Насты, Яры?.. Сейчас, впрочем, и Сашка, и Кавалерия, и даже Яра с Ильёй были рядом. Рина шла вместе с Сашкой, слушая, что он рассказывал о Гавре и песочной гиеле, и понимала, что, хотя он по-прежнему скучает по ШНыру, кризис миновал. Всё же Сашка, в отличие от Родиона, не умел подолгу страдать, выискивая у судьбы повод быть недовольным, и был способен находить утешение в маленьких каждодневных радостях. Не теряя надежды когда-нибудь вернуться в ШНыр — в конце концов, чем чёрт не шутит, вдруг Гаю на голову свалится с неба метеорит и закладка, обрадовавшись исчезновению вселенского зла, подобреет и объявит амнистию проштрафившимся — Сашка отнёсся к обустройству игольного завода со всей ответственностью. Рина же, хотя порой и называла его шутливо "мастер умелые ручки", в глубине души его хозяйственность ценила. Вот и сейчас к обустройству лагеря привлекли в первую очередь кого? — правильно, Сашку. И пока они с Улом строили шалаши и рыли землянки, параллельно обучая этому новичков, Рина успешно настрочила несколько страниц, посвящённых сентябрьской природе, буйству красок, запаху прелых листьев и серебрящимся на тоненьких ветках паутинках. Ведь что может быть лучше, чем подробнейшее описание осеннего леса, врывающееся в текст в самый напряжённый момент — между признанием в любви от маркиза дю Граца и скромной дуэлью на бензопилах с бароном де Лбушем? Тем временем стемнело. Суповна, выкорчевавшая с корнем столетнюю ель для костра, а потом приготовившая немыслимых размеров казацкий кулеш, подобрела и начала петь. В её глубоком голосе сквозило нечто грустное, светлое, прекрасное, и Рине казалось, будто эти звуки исходят не от Суповны, а словно сами по себе, вплетаясь в рассыпающиеся от костра искры и вместе с ними поднимаясь к небу. После этого пения все долго молчали, будто провожая растворившиеся в тишине песни, а потом как-то разом заговорили все. Вадюша попытался толкнуть речь о важности шныров для всего человечества, но, расчувствовавшись, сбился. Яра, улыбаясь, шептала что-то малышу, прижимаясь щекой к его макушке. Даже сама Суповна, растаяв, примирилась с Кузепычем. Новички стали рассказывать о себе, гадая, после какого поступка их могла выбрать пчела. Дина промурлыкала что-то про старый матрас, который она помогла тащить незнакомой бабульке, Ева вспомнила облезлого кота с лишаем, Маша — сделанный за кого-то конспект... Фёдор с сомнением почесал в затылке, после чего изрёк, что две недели не ругался с бабушкой. "А за что вообще сюда можно попасть? Может, я ещё соображу", — предложил он, и совершенно неожиданно для себя все шныры оказались втянуты в этот разговор. Даже Влад Ганич, ворчавший, что не подписывался участвовать в вечере откровений, притих, озадаченно вспоминая, за какие такие заслуги пчела могла его выбрать. Ул пошевелил палкой костёр, подталкивая оказавшиеся в стороне поленья к самому огню и уговаривая их не жадничать и поделиться теплом. Пару раз айкнул и чудо-былиинкнул от обжёгших его искр. Затем, видя, что никто другой не спешит открываться, в очередной раз рассказал, как тащил пианино для двоюродной сестры. История это была известна решительно всему ШНыру, но своё действие оказала: за Улом решились и остальные. — Когда я была во втором классе, — задумчиво начала Яра, — на меня налетел одноклассник и боднул меня в нос. А потом врезался в окно и выбил стекло. Нос у меня был в крови и учительница, естественно, подумала, что окно разбила я. Ну я и не стала спорить. Орали на меня долго. — Можно неприличный вопрос? Он тебе нравился, да? Одноклассник? — оживилась Лара. Яра с усмешкой покачала головой. — Нет. Он вообще был противный. Просто сдавать его не хотелось, что я, доносчица, что ли... И вот стою я, прижимаю к носу тряпку, а там пчела. Ну и лет через семь попала в ШНыр. С другой стороны от Яры сидела Окса, периодически порывавшаяся гулить и умиляться над Ильёй. — А мне парень подруги встречаться предложил! Нам тогда лет по пятнадцать было. Женька ни о чём не знала, а он за её спиной всем её подругам писал! Я отказалась. Хотя он мне нравился. Красивый был, собака. Я ещё тогда не знала, что он ко всем так, он клялся, что это любовь... Но ради дружбы и Женьки отказала. Потом он всё-таки к другой подруге ушёл, Женька плакала, а я её сама и утешала. Сидевший рядом с ней Вовчик приподнял брови. Почему-то он всегда считал, что до знакомства с ним Оксе даже гипотетически никто не мог нравиться. — Какие драмы, — вполголоса пробурчал он, затем, поняв, что все ждут его вклада, выпрямился и сделал геройское выражение лица. — А я друга спас! — От своего общества? — не удержался Афанасий. Кавалерия смерила его пристальным взглядом, и тот закашлялся. Вовчик кисло посмотрел на кашляющего Афанасия и продолжил. — От старшеклассников. У меня был приятель, ему нравилась девушка, одна из главных красавиц параллели. Ноги, там, волосы, всё такое... — мечтательно начал он, но осёкся, увидев опасный прищур Оксы. — Ну и он ей тоже. Да только старшие там такие были... В общем, им не понравилось, что кто-то ещё на неё претендует, и сговорились его избить. А я случайно услышал и рассказал. Хотя, узнай они, что это я его предупредил, уже мне бы прилетело, — поёжился он. Следующим был Афанасий. Сначала он по привычке выдал сразу несколько громких подвигов — как в одиночку уложил удравшего из зоопарка озверевшего медведя, спас от банды хулиганов прекрасную девушку, вынес из огня детей, когда в их школе начался пожар — но потом неожиданно для себя озвучил правду. Правда эта заключалась в том, что он лет в семь зачем-то нацарапал камешком звёздочку на тёткиной машине, и она хотела было идти скандалить к соседям с детьми, потому что никак не могла предположить, что это сделал такой вежливенький положительный Афанасий, но он признался сам. И тем летом, когда он отбывал наказание у тётки на даче, с ненавистью ковыряясь в сорняках и отмахиваясь от слепней и комаров, к нему прилетела золотая пчела. И все поняли, что это было правдой, потому что чем нелепее и приземлённее история — тем больше в ней правды, пусть даже страдания в огороде звучат куда менее героически, чем победа над медведем. Рядом с Афанасием сидел Макс, который, отчаянно заикаясь, поведал, что ещё в бытность вендом никогда не понимал, почему те же пнуйцы бьют шныров, если шныры тоже против ведьмарей. Пчела же к нему прилетела, когда он помог скрыться от берсерков раненому шныру. И когда вскоре после этого сам Макс попался ведьмарям и был спасён Родионом и Штопочкой, то без колебаний пошёл за ними. Самих же Родиона и Штопочки рядом не было — они остались в ШНыре присматривать за пегами — но даже если бы были, Рина сомневалась, что они стали бы рассказывать перед всеми о таких личных моментах. Так или иначе, сплетничать о них было удобно. Правда, за что Родион попал в ШНыр, никто толком ничего и не знал, знали лишь, что это было связано с какой-то девушкой. "Естественно", — хмыкнула Юля. Все в ШНыре давно уже привыкли, что, хотя Родион был известен своим негативным отношением к представительницам прекрасного пола, почему-то все приключения, проблемы и ключевые моменты в его жизни были связаны именно с девушками. — Да не, — рассеянно вспомнил Афанасий, — вроде бы дело было как раз в том, что девушка была некрасивая и ему совсем не нравилась, а он, несмотря на это, ей помог... Не знаю. Историю Штопочки знала вездесущая Окса. Когда-то, незадолго до ШНыра, Штопочка потеряла место в цирковом училище, жила в подъездах, а питалась тем, что оставляли на столиках фудкортов в ТЦ. И, естественно, охотясь за недоеденными бургерами и ломтиками картофеля, она становилась невольной слушательницей разговоров посетителей. И если что-то и раздражало по-настоящему шестнадцатилетнюю Штопочку, так это слышать, как её гораздо более обеспеченные и удачливые ровесницы — те, кому ни разу не приходилось просыпаться оттого, что какая-нибудь бабка в подъезде выливала на них ведро ледяной воды — жаловались на судьбу. Девицы эти, постукивавшие длинными наманикюренными коготочками (с которыми и кулак-то не сожмёшь) по новым смартфонам, жаловались на то, что родители не собираются оплачивать им самый дорогой вуз, а готовы раскошелиться лишь на "середнячок". Другими излюбленными темами девиц были диеты (недоедавшей в то время Штопочке само понятие "диета" казалось кощунственным) и парни (и Штопочка одновременно презирала их и завидовала их рассказам). Всё это продолжалось ровно до того дня, как в том же ТЦ Штопочка не наткнулась на одну из этих смазливых девиц в туалете. Девица эта прежде казалась ей самой стервозной и высокомерной из всех, потому что едва размыкала губы на встречах с подругами. Однако в тот день девица взахлёб рыдала в туалете из-за бросившего его парня, и даже не задумывалась о том, каким красным и некрасивым выглядит её всхлипывающее опухшее лицо. И потрясённая Штопочка открыла, что и избалованные куколки, прежде казавшиеся ей воплощением эгоизма, умеют любить. Да и вообще молчаливость девушки оказалась следствием не высокомерия, а застенчивости. Ну а когда, закончив утешать её, Штопочка отправилась на выход, за ней увязалась золотая пчела... Вдохновившись всеобщим вниманием, Окса рассказала о поступках оставшихся в ШНыре Нади — та ухаживала за одинокой, к тому же глухой, соседкой, Гоши — он заботился о проблемной собаке, заведённой изначально его сестрой, но быстро спихнутой ему, и Насты — та вылечила и выкормила найденного у дороги полудохлого ежа. Рузя, услышав имя Насты, издал тоскливый вздох. Желая подбодрить пингвинчика, Рина спросила о его поступке. Рузя говорил неохотно, долго и путано, так что под конец его речи большинство уже перестало слушать, но смысл Рина уловила. С первого по шестой класс Рузя предсказуемо был школьным изгоем, ловя пинки, тычки, плевки и издёвки со всех сторон. Противостоять травле он не умел, да и не считал это возможным, жаловаться учителям или родителям было бессмысленно и могло повлечь за собой клеймо ябеды. Один раз, правда, Рузя озверел и спустил с лестницы одного из обидчиков — даже при отсутствии спортивной подготовки лишний вес был в этом деле подспорьем, — после чего его на неделю оставили в покое, а потом снова начали красть вещи и спускать за шиворот фантики. Всё изменилось в седьмом классе, когда в их класс пришла новенькая — Олеся. Никакой романтик лав стори между ними не случилась, но своим появлением она невольно спасла Рузю. Тощая, вечно чему-то радующаяся, похожая на Чучело из советского фильма, она сразу заняла место главного изгоя. Все, прежде травившие Рузю, с радостью переключились на неё, потому что издеваться над хрупкой беззащитной девчонкой было гораздо легче, чем над массивным Рузей. К тому же Олеся представляла куда более интересную мишень в психологическом плане: если Рузя на оскорбления лишь вздыхал, то она ударялась в слёзы. И вот однажды, когда главный заводила травли, крикнул на весь класс: "Да тебя вообще все ненавидят, уродка! Ну, подняли руки те, кому она вообще нужна!" — единственная поднявшаяся рука была трясущаяся рука Рузи. Последним из средних шныров остался Витяра. Выглядел он скверно. Обычно радостно-мечтательный, он был грустен, под глазами залегли тени. Рузя шепнул Рине, что Витяру мучают кошмары. "Наверное, после нырков отходняк", — сочувственно подумала Рина. Впрочем, сейчас, вспоминая о своём поступке, Витяра слегка улыбнулся. — От ты дуся! Ну, это зимой было. Я иду — а он лежит! — Кто лежит? — поинтересовалась Юля. Уши Витяры замерцали. — Не знаю! Просто человек. У остановки. И люди мимо проходят. А он лежит, мёрзнет. — Пьяный, наверное, — предположил Ганич. — И что? — оскорблённо взвился Витяра. — Пьяный, он что — не человек? Вот и там все так же!.. Все мимо проходили, и кривились, мол, пьяный!.. А у меня дед от инфаркта умер! Так же, на улице, и никто ему не помог. И потом, я говорю, зима ж была! Он бы там совсем замёрз! — И что ты сделал? — спросила Рина. — От ты дуся! К метро дотащил. Там хорошо, воздух тёплый... Я и сам тогда замёрз. А уже в метро, в вагоне — пчела! В декабре! Вотанная тутонная! — ещё раз улыбнулся Витяра и дёрнул себя за мочку уха. Рина улыбнулась вместе со всеми, хотя внутри у неё всё на мгновение парализовало от паники. Следующей после Витяры должна была быть она, и рассказывать всем, что она дочь Долбушина и ведьмари специально подстраивали обстоятельства так, чтобы она очутилась в ШНыре, у неё не было желания. Её спас Ул, заметивший, что она медлит. "Склероз, что ли? Забыла, как куртку нашла и закладку себе не оставила? Или приступ скромности?" — удивился он. Рина ухватилась за подсказку и рассказала историю своего знакомства с Улом. Новички уважительно косились на неё. Одно дело — когда тебя вместе с другими шестнадцатилетками привозит маршрутка № N, которую вам только и остаётся, что разносить по дороге, и совсем другое — когда за тобой посылают три сборные четвёрки. То, что Рину и Ула могли сто раз убить, от новичков как-то ускользало. За Риной наступила очередь сидевшего с ней рядом Сашки. Сашка досадливо поморщился. Он не любил говорить об отце и о том, как пытался бороться с его алкоголизмом. Хотя в памяти эти моменты сохранились особенно отчётливо. Вот он торопливо, пока отца выворачивает в ванной, прячет по шкафам оставшиеся бутылки, вот пытается скандалить и кричать, а вот они с мамой утром первого января тихонько уезжают к бабушке, закрывая отца дома. Да, когда у него начались первые запои, мать Сашки ещё была жива. Обо всём этом Сашка не имел ни малейшего желания рассказывать. Но быть единственным сачканувшим ему не хотелось тоже. В результате он выбрал нечто среднее, без всяких подробностей сухо рассказав, что однажды сердобольные родственники предложили ему написать на отца заявление, чтобы того лишили родительских прав, а Сашка доносить отказался. Рина ободряюще сжала его ладонь. В такие моменты её с пронзительной ясностью накрывало осознание того, что Сашка вырос не просто без матери, но с отцом, которого презирал. В какой-нибудь книге герой с подобной историей наверняка бы стал злодеем, мстя всему миру за детские травмы. Сашка же ухитрился пережить всё это не только не озлобившись, но и вынеся из этого опыта твёрдую решимость не вставать на зыбкий путь искушений. Следующим был Даня. Рассыпаясь в вежливых "Господа!" он поведал о том, как в их физико-математический лицей приезжало некое научное светило. Это светило начало объяснять какую-то теорему и, по мнению Дани, совершило ошибку. Их жаркие дебаты шли не менее получаса, после чего Даня был вынужден признать, что у оппонента всё было правильно, а ошибся он сам. Потом была Лена, немногословно рассказавшая о волонтёрстве в приюте. Лара долго вспоминала, что же такого могла сделать, пока Фреда не догадалась спросить у неё про сестру. Рассказывая, как она терпела, пока пятилетняя Эвелина, упорно пыхтя, пыталась заплести ей "каситьки", Лара едва не заплакала. Чувствовалось, что пожертвовать своей причёской ей было катастрофически сложно. Кирилл отговорил какую-то незнакомую девчонку прыгать с моста. Причём отговорил не благостными "подумай о своей семье" или "в жизни есть много хорошего", а совершенно равнодушно брякнув "удачного полёта". Девчонка назвала его психом, соскочила с перил на мост и убежала. — Неплохо! — одобрила Юля. Кирилл воспринял это как добрый знак и спросил, за что она сама попала в Шныр. В следующий миг Юля повернулась к нему так резко, что он трусливо схватился за нерпь, не исключая, что его сейчас начнут убивать. — Я? Я вообще само совершенство! И подвигов навалом! Тебе с какого начать? Как лопатой эльба уложила, который сестру мою убил? Или как этого, — она ткнула в плечо Макара, — от колёс спасала? Или как у Арно прыгун спёрла? Разбушевавшуюся Юлю насилу успокоили, после чего очередь перешла к Макару. Тот заорал: "А ча сразу я?", но Юля уговорила его не дурить, треснув по затылку и чмокнув в нос. История Макара заключалась в том, что он сначала ненадолго позаимствовал кошелёк у бабки в автобусе, а потом выяснилось, что там были все её сбережения до следующей пенсии, и... В общем, тем же вечером кошелёк снова оказался у старушки. Ганич от необходимости рассказывать всем о поступке был явно не в восторге, но на него обрушился с праведным негодованием уже Макар, вопя, что он предаёт коллектив. Сашка хрюкнул в кружку. Ну да: если уж из самого Макара признание вытащили едва ли не клещами, то теперь он точно проследит, чтобы и остальные не смели отмалчиваться. Пожелав Макару заткнуться, Ганич капитулировал. Его пчела прилетела в день, когда на его глазах машина сбила возле школы младшую сестру его одноклассника. Ганич набрал скорую, и, полагая, что его гражданский долг этим выполнен, хотел было с чувством собственного удовлетворения отправиться на очередную сделку. Но тем утром в том же районе произошёл пожар, и все машины скорой были там. И тогда Ганич, скрепя сердце, оплатил такси для девчонки до больницы. "Но это так, разовая акция! Я в спасатели не нанимался! И, кстати, Горошко, ты мне триста должен!" — буркнул он. Сидевшая рядом с Ганичем Алиса сначала попыталась отбрыкаться своими фирменными "Отвалите!", "Да не буду я ничего рассказывать!" и "Не хочу морщить мозг!", но потом всё же сдалась. — Короче, — начала она, намотав на палец цепочку с жетоном, — ходила я на курсы, «Школа юного филолога» от МГУ, меня мать туда записала. И была там на потоке девчонка... ну не инвалид и не даун, а такое... — она защёлкала пальцами. — ДЦП? — встрял Вовчик. Алиса кисло на него посмотрела. — В медкнижку я ей не заглядывала! — отрубила она. — В общем, помимо всяких там проблем с речью, её всю перекашивало и оттого были какие-то сложности с ходьбой. Ну, я разок и помогла ей спуститься по лестнице, а ей хватило ума меня запомнить. Так вот это и стало моей почётной обязанностью! Я же сестра милосердия! У меня на лбу написано, что я спасительница человечества! Услышав, что её голос начинает опасно звенеть, Лена молча продемонстрировала ей литровый пакет сока. Алиса предусмотрительно заткнулась: ей вовсе не хотелось, чтобы содержимое пакета оказалось у неё на голове. Рина тем временем понимающе переглянулась с Сашкой. Вряд ли кто-то прям уж так насильно заставлял Алису помогать едва знакомой девчонке. Просто чем ещё скомпенсировать доброту, как не циничными воплями? Оказавшаяся последней Фреда долго бухтела, что не собирается ни с кем откровенничать, и её лицо приняло упрямо злое выражение. Рина прекрасно понимала, в чём проблема Фреды. Поступок представлял из себя какое-то движение души, отказ от эгоизма, светлый жертвенный порыв. Ну как о таком рассказывать, если у тебя репутация местной железной леди? Это ж так, чего доброго, тебя и за человека считать начнут, а не за танк. Спасла ситуацию Алиса. — Что, боишься? Небось, влюбилась в какого-нибудь препода? Или два дня матерью не руководила? — насмешливо поинтересовалась она. Фреда побагровела. С помощью льва метнула в Алису полено, которое Сашка чудом успел отклонить русалкой. Затем рявкнула, что всякие дурацкие влюблённости презирает, а её отношения с матерью — не Алисино дело. И только потом с обиженным видом выложила, что всё прошлое лето терпела жутко медленную тётку, у которой гостила на каникулах. После рассказа Фреды наступила тишина. Теперь, когда все знали истории друг друга, что-то неуловимо изменилось. Рина не могла чётко сформулировать, в чём это заключалось, но чувствовала, что запомнит этот вечер надолго. И ещё — что все остальные открылись ей словно с новой стороны. Точно мир, казавшийся серым и тусклым через грязное окно, обретает новые краски, стоит протереть стекло, — так и все вокруг в глазах Рины преобразились. Переступивший через жадность Ганич. Решительная Юля. Благородный Витяра. Маленький герой Рузя. Штопочка и Родион. Рина поняла и почему Кавалерия не мешала им высказываться, хотя кто-то и мог бы посчитать их истории в какой-то мере нескромными. Скорее всего, Кавалерия понимала, что непросто любить тех, кто рядом, тех, чьи недостатки знаешь наперечёт. Гораздо проще очаровываться издалека, рисуя себе идеальный образ. Вблизи позолота иллюзий слишком легко стирается, убитая суровой правдой жизни. И вот уже рядом с тобой не герой-шныр, приносящий бесценные закладки, а осточертевшая соседка, которая никогда не возвращает на место ножницы, слишком громко разговаривает по телефону и лопает по ночам шоколадки, заразительно шурша фольгой. А потом вдруг что-то новое проглянет из человека, и соседка подставляет плечо, и вместе с тобой отправляется спасать мир. Сколько раз Рина думала о тех же Вовчике, Кирюше или пустоголовой Ларе, недоумевая, за что они вообще попали в ШНыр... А сейчас вдруг поняла, что глупо считать себя умнее двушки. Глупо сомневаться в её решениях. Глупо судить других. Каждый, даже самый неожиданный человек может оказаться способным на поступок. И двушка непременно отзовётся. Золотистый сноп искр, вырвавшийся из костра, устремился ввысь. И, несмотря на прохладную осень, всем стало тепло.