A Long Time to Wait

      Леону нравилось думать, что он весьма терпеливый парень, но тихий повторяющийся скрип ботинок по линолеуму в течение нескольких часов мог заставить лезть на стену даже святошу. Скрип-скрип-скрип. Как мышь, которая пищала, нажравшись яда. Леон переминался с ноги на ногу на больничном стуле. Скрестил руки на груди. Широко расставил ноги. К несчастью, скрипучие ботинки были именно у него. Стул ужасно неудобный — плоская спинка, плоское сиденье, опущенная подушка такой высоты, чтобы впиваться прямо в его спину, — но это даже не близко к причине, по которой Леон не мог ровно усидеть на месте. Не отходя от больничной койки Джилл, он пытался не сойти с ума.       Четыре года — бесконечно долгий срок. Достаточно долгий, чтобы начать думать, что твоя возлюбленная погибла. Прошло четыре серых и изнурительных года с тех пор, как Леон видел Джилл, как слышал ее смех, как держал ее в своих руках, — и схватка с ней, когда она пыталась убить его под воздействием вируса, контролирующего ее сознание, не в счет. Но они спасли ее — вернее, Крис спас ее — и мир Леона, перевернувшийся с ног на голову, разрушенный после известия, что поместье Спенсеров проглотило ее целиком, как дикий зверь, кажется, теперь восстанавливался с неистовой силой.       Доктор сказал, что понадобится от четырех до шести часов, чтобы она пришла в себя после воздействия какого-то сильнодействующего успокоительного. Вся эта херня с P30 и разговорами о суперсолдате — вовсе не шутки. Взгляд Леона задержался на большой вырезанной дыре в больничном халате Джилл, где виднелся чистый край бинтов. Устройства, вводившего вирус в организм, нет, вместо него — марлевый тампон. Если всё пройдет хорошо, по словам врачей, она должна прийти в себя сразу, как только действие успокоительных закончится.       Прошло четыре года. Он сможет подождать еще несколько часов, пока она очнется.       За исключением того, что тридцать минут назад время ожидания уже затянулось на четыре часа, и Леон сходил с ума от волнения. Проклятый поезд, следующий без остановок прямиком в бездну, под названием «Леон, которому нет ради чего или кого-либо жить», вот-вот готов слететь с рельсов. Джилл, возможно, не сможет нормально жить без P30, циркулирующего по ее венам. Она, возможно, не проснется совсем. Она, возможно, проснется и снова попытается убить всех своих друзей. Она, возможно, больше не была его Джилл.       Трясущаяся нога Леона продолжала стучать по полу.       Джилл определенно не похожа на прежнюю себя. Больше нет той брюнетки с мягкими чертами и волевым подбородком, которую он поцеловал на прощанье в своей квартире много лет назад. На смену ей явилась женщина на три оттенка бледнее, ужасно худая, с темными кругами под глазами и жесткими линиями, которые лишь подчеркивали болезненный вид. Она изменилась. Что бы ни делал с ней Вескер, это полностью лишило ее пигмента; ее волосы выглядели ломкими и приобрели пшеничный оттенок. Но, несмотря на всё это, несмотря на всё, что произошло, в глубине души она все еще Джилл Валентайн. Она должна ею быть. Он не знал, что будет делать, если она не осталась ею. Потерять ее однажды было невыносимо. Но потерять ее во второй раз? Суперклей, собранный со всего мира, не смог бы склеить его.       Леон оперся локтями на край больничной койки и ладонью провёл по лицу. Ее грудь размеренно поднималась и опускалась, будто она крепко спала, а не просыпалась впервые за много лет. Кажется, это должно что-то значить. Она лежала на подушке, укрытая мягким розовым одеялом, которое прикрывало живот и руки. Оно совсем ей не шло — Джилл предпочитала голубой — и Леон глупо надеялся, что это не дурной знак.       Он мучался неизвестно сколько, продолжая наблюдать за ней и скрипя своим чертовым ботинком. Часто смотрел на время, но цифры исчезали из головы сразу, как только он убирал телефон обратно. Могло пройти пятнадцать минут, а может и целый час; сколько бы он ни ждал, он не будет морально готов, когда это наконец случится.       Джилл пошевелилась.       Легкое движение под ее темными веками, и этого достаточно, чтобы нога Леона замерла. В комнате воцарилась звенящая тишина, как будто даже розовые занавески в тон одеяла и тумбочка рядом с койкой тоже затаили дыхание.       Где-то за толстой дверью, за миллион миль отсюда, по коридору грохотала тележка с липкими колесами.       Губы Джилл подергивались. Ее светлые ресницы затрепетали.       Сердце Леона, возможно, готово было остановиться, когда она медленно открыла веки. Наверное, ему следовало вызвать докторов для Джилл, но он не смог даже произнести ее имя. В голове нет слов, только громкий стук сердца. Он находился в состоянии напряженного ожидания, желая узнать, как же сложится его дальнейшая судьба.       Моргая и щурясь от яркого света, Джилл заерзала на подушке. Она подняла руку. Или попыталась это сделать. Ее рука выскользнула из-под нежно-розового одеяла и замерла на месте — ее запястья удерживал толстый мягкий ремень, плотно привязывающий к кровати.       Леон тупо уставился на ремень. Жестокость этого зрелища ошеломила его.       Четыре года в заморозке, использования словно чашка Петри, подавления экспериментальным препаратом для контроля сознания, и она просыпалась вот так, в гребаных ремнях? "Безопасность" ничего не значила, когда Леон увидел, как Джилл отшатнулась назад. Неистовая ярость разливалась по его венам. Не имело значения, был ли Крис тем, кто вернул ее, не имело значения, что он друг Леона; если ее приковали по его приказу, то Редфилд уже труп.       Раскаленный добела гнев Леона погас в тот миг, когда Джилл начала сопротивляться. Она не в себе, ее взгляд затуманен и отстранен, движения вялые и заторможенные из-за успокоительных, но она изо всех сил пыталась вырваться.       — Джилл, — успокаивал он, схватив ее за сжатую в кулак руку. — Джилл, эй, эй! Всё хорошо. Ты в порядке.       Сердце Леона заболело. Оно как перезрелый плод — плотное и мягкое, обесцвеченное и мятое. Джилл, кажется, не слышала его, учащенно дыша и слабо брыкаясь, как умирающая лань, попавшая в ловушку. Леон взял ее за запястье. Она вырывалась из его хватки — и будь он проклят, если это хоть немного навредит ей, — но он держал недостаточно крепко, потому что манжета на липучке с треском, похожим на раскат грома, оторвалась.       Что-то в этом шуме или в том, что Джилл освободила руку, привело ее в чувство. Она перестала бороться, посмотрела на ладонь, зажатую в пальцах Леона, и наконец повернулась к нему.       Ее зрачки сузились до размеров булавки — в глазах мелькнуло осознание. Она видела его, она знала, что это он, и ее губы приоткрылись, а язык коснулся зубов, чтобы произнести букву «Л» в его имени, но его присутствие ничуть не успокоило. Она попыталась вырваться с новой, неистовой решимостью.       — Нет! Убирайся! — блеяла она, невнятно и нечленораздельно. — Ты должен… должен уйти!       И так раздавленное сердце в груди Леона теперь разбилось вдребезги.       Она все еще думала, что в опасности. Она все еще думала, что являлась игрушкой в руках Вескера. С пересохшим горлом он выпустил ее руку из своей хватки. Что еще он мог сделать? Она заключена в собственном теле, ее использовали и будут использовать еще не раз; а он ни за что не станет очередным человеком, который попытается удержать ее в плену.       Джилл отшатнулась, упираясь освободившейся рукой ему в грудь, чтобы оттолкнуть его.       — Ты должен уйти…       Она резко замерла. Ее взгляд прикован к пальцам, лежавшим прямо на груди Леона. Ее пальцам. У него перехватило дыхание под ее ладонью. Он боялся дышать, как будто малейшее движение могло прервать понимание, которое проступало на ее лице: я сделала это.       Она опустила подбородок, чтобы рассмотреть повязку, выглядывающую из-под мятого воротника больничного халата. Леон наблюдал, как она осознавала, что под тонким тампоном нет никакого устройства. Это заняло несколько секунд — они укрыли ее рану каким-то сверхпрочным материалом.       И затем она подняла на него свое новое лицо, чтобы посмотреть в его, такое знакомое. После секундного колебания, словно не совсем веря, что способна на это, она подняла руку и тяжело опустила на его щеку. Ее глаза прояснились, пальцы задрожали, и Леону показалось, что он вот-вот потеряет сознание, расплачется или утонет в космосе.       Он не мог себе представить, что творилось у нее в голове, когда она впервые за много лет двигала рукой по собственной воле, но у Леона нет столько свободного времени. Глаза Джилл ввалились, болезненно бледная кожа вокруг них побагровела, как от синяков, ресницы белые, но все, о чем он мог думать, — это то, что ее глаза такие же нежно-голубые, как и раньше, когда он рассказывал ей особенно дурацкую шутку.       Она здесь. Ее большой палец скользнул по его щеке, покрытой щетиной. Она действительно здесь, прямо перед ним.       Джилл сглотнула. Облизнула пересохшие губы.       — Я умерла? — хрипло спросила она, и Леон поджал нижнюю губу.       Господи, она не могла представить, что смогла вырваться из-под контроля Вескера каким-то другим способом. Боже…       Слезы потекли быстро и горячо, заливая его лицо так сильно, что становилось больно. Он закрыл глаза рукой, чтобы она не увидела, как его разрывало на части, но не мог заглушить хныканье, которое вырывалось у него вместо слов утешения. Ему так много хотелось сказать — «я люблю тебя», «прости, я чертовски по тебе скучал», «Вескер мертв и больше не сможет причинить тебе боль» — но Джилл терпеливо ждала, наблюдая за ним, хмуря брови, желая узнать, жива ли она.       Он шмыгнул носом, смахивая слезы.       — Нет, Джилли Бин, ты не умерла.       — О, — выдохнула она так просто, будто у нее совсем нет мнения по этому поводу. — Наверное, это хорошо.       Затем в уголках ее губ появилась кривая, сонная улыбка, и на мгновение она стала настолько похожа на себя — на ту, какой была раньше — что самообладание Леона грозило снова рассыпаться в пух и прах.       — Ты здесь.       — Да, — он протянул руку, чтобы сжать ее ладонь в своей. Его кровь забурлила, когда она сжала его в ответ. — Я здесь.