Агния

      Фёдор Басманов не испытывал нежных чувств к ведьме.       Проклятая девка вызывала в нём раздражение, ярость, слепое, безудержное вожделение, но никогда — любовь. Злые языки твердили, что околдовала чертовка царского кравчего, привязала к себе ворожбой да зельями, только Басманов уже давно не обращал на людские толки внимания. Разве можно было это назвать приворотом? Он бы сам поволок её на костёр без всякой жалости по указу царя, своими руками бы поджёг хворост и не отвёл глаз, покуда огонь не пожрал бы ведьму полностью.       Бросаясь в омут страсти с головой, не привязывался опричник ни к телу мягкому, ни к душе отсутствующей и подавно. Сколько таких было, и сколько будет после: все одинаковые, а эта даже не ровня красавицам московским. Резко, грубо хватал, грозясь выпороть иль на цепи по всей столице протащить. Не было у них ничего общего и быть не могло.       Взгляды украдкой, ухмылки дерзкие. Подчинить, подмять под себя желал с каждым днем всё больше.       Ночами Фёдор забывался в её объятиях, кусал и тут же зализывал, зацеловывал белоснежную тонкую кожу. Любо ему было смотреть на опухшие от ласк губы и ловить совершенно пьяный взгляд из-под подрагивающих ресниц. С замиранием сердца вспоминать, как, бесстыже расскинувшись на кровати, знахарка сперва манила пальчиком к себе, а затем выворачивалась и заливисто смеялась, дразня. Игра всегда заканчивалась одинаково — стонами, охами и протяжным "Феденька", срывающимся с уст.       Это было наваждением, сладкой пыткой. Невозможно было не думать, не хотеть, не чувствовать рядом с ней. Из её рук опричник выпил бы чашу яду до дна, перегрыз бы глотку за один лишь косой взгляд ей в спину. Ведьма, змея подколодная, бесовка.       Пальцы переплетеннные, сердца пылкие. Укрыть бы, спрятать, да только длинны государевы руки, повсюду дотянутся.       Она рыдала беззвучно, давясь слезами и лишь изредка хрипя и срываясь на кашль. Цепляясь за его кафтан онемевшими пальцами, проклиная царя и всех его псов, шепча ругательства, за одну мысль о которых можно было лишиться головы. Прижималась доверчиво, отчаянно даже, а Фёдор никогда не расцеплял рук, пока она сама не попросится прочь из объятий. Гладил, оставлял невесомые поцелуи в светлую макушку и бормотал какой-то вздор. Тихо, будто бы себе под нос, а она кивала, успокаиваясь. Волшебница, чародейка, его знахарка.       Только ей Басманов позволял вплетать цветы себе в волосы и не кривился, когда кудри топорщились во все стороны. И у царя на пиру не снимал василькового венка, восседая гордо, с ленцой оглядывая захмелевших собратьев. Даже растрепанный был краше всех в палатах Ивана Грозного, приковывая к себе взгляды и зависть разжигая. Одного Федору Басманова царь вниманием да жемчугами одаривал, лишь с него очей не сводил. Предан был опричник, а в мыслях все же другой образ лелеял, и, собственной головой рискуя, не выдал бы речи дерзкие, что от ведьмы слышал.       А то, что якобы слёзы по ней лил Фёдор Басманов — так то наговор и слухи пустые. Где ж это видано, чтобы царский кравчий безбожницу оплакивал? Вздоха жалобного не проронил, пока к столбу привязывали ту, что на Михаила Черкасского руку поднять осмелилась. Подле царя стоял в первом ряду и неотрывно смотрел, пока дым горький глаза не застлал. А после, оставшись наедине, не проклинал себя за трусость да предательство в час решающий, не мучился долгими ночами в попытке отогнать прошлое. Давно то было и неправда, нечего и вспоминать теперь.       Фёдор никогда не произносил её имени. Она была всего лишь ведьмой — пусть таковой и остаётся.