Полунамёки

— ...Оно сложное и долгое, вы не выговорите. Родители были убеждёнными коммунистами, — она как будто извинилась за то, как её неподходяще назвали, стеснительно опустив глаза, — можно просто Вадя. Вадна. — Вадя звучит очень красиво, — он не мог понять, как продолжить разговор, а паузы становились всё более неловкими, — а вы музыку любите, Вадя? Он снова поднял глаза с её очаровательных округлых коленок, которые хотелось ласково погладить, чтобы капрон скользил под ладонью. Она теперь смотрела ему в глаза из-под ресниц, и взгляд её был тяжёлым и горячим, несоразмерным её собственному невинному смущению полминуты назад. По спине инженера скатилась капелька горячего пота, впитавшись в брюки. — Отчего же не любить, — хрипловато сказала она, не отрывая взгляда, и от неё чудился лёгкий запах вина, красными пятнами застывшего на её щеках, — хотите, сыграю? И, не дожидаясь его ответа, она резко встала, задев его рукавом цветастой блузы и заставив бессмысленным взглядом проводить её крутые бёдра, обтянутые юбкой, грубовато взяла гитару из рук Козлова, старшего научного сотрудника, между прочим, который лениво наигрывал какой-то романс, посекундно сбиваясь. Села снова рядом, жарко касаясь голенью его голени, пробежалась разок по струнам, удостоверившись, что расстроены они не чересчур, и запела приятным островатым сопрано: — Мне сегодня прольется, белой кошке в оконце, лучик бисера пыли… Доброе утро! Мне сегодня воздастся, — она вдруг открыла прикрытые глаза, но посмотрела не на людей, которые с удивлением слушали, а прямо на него, замершего, практически с требованием, обещанием, — три ступеньки от царства, три подковки от Сивки, три копытца от братца… Три попытки вернуться, две попытки остаться… Когда песня закончилась и ей зааплодировали, она шепнула инженеру: — Мне воздастся попытка остаться? Он не успел ответить, все вокруг громко и пьяновато просили: — Ещё, ещё! И она затянула снова, пониже и попроникновеннее: — Ах, мой голубой дельтаплан стрелой пронзает туман, его я обожаю, как брата, — инженер вдруг залился краской, сам не зная, почему, — свободен и лёгок полёт, сам лётчик и сам самолёт, я — птичка в облаке розовой ваты... Летай, пока горячо... Горячо было и было стыдно, ни разу за свою жизнь инженер не вожделел так женщину, ни разу его, даже статного и красивого, щёгольски одетого с его костюмчиками и клипсами, не провоцировали так девчонки в провинциальном городке, где он вырос. Сейчас же, заросший неопрятными бакенбардами, в неснятых очках и смертельно уставший от того, сколько времени он тратит на нелюбимую работу, он и вовсе перестал привлекать кого-то. И тут эта женщина... С её жгучими чёрными глазами, стреляющими из-под густых ресниц, округлыми коленями и бёдрами, пышной грудью и ярким румянцем. Она, как нарочно, была пьяна, и снова спрятала демоническую свою личину за стеснительностью, но всё так же влекла. С ней хотелось плюнуть на присущую ему природную вежливость и обходительность, утащить к себе и съесть. Она ведь это нарочно! Нарочно же?.. Она смущённо прятала глаза после пошленькой шутки кого-то из отдела вакуумных демодуляторов. Да нет же, он сам себе придумал, как она могла кого-то провоцировать. Даже имя какое мягкое — Вадя. У него просто давно не было отношений, вот и всё. К его боку прижалось тёплое мягкое тело, щёку огладили пахнущие сигаретным дымом и мимозой локоны, и на ухо ему горячо зашептали голосом Вадны, обжигая губами раковину: — Глеб, пойдёмте, пройдёмся? Здесь так громко и душно, мне нехорошо. — Да, конечно, — он встал, помогая ей подняться, — совсем нехорошо? Она кивнула, утягивая его за руку вглубь тёмного парка, где уже через десять метров видимость падала до нуля. Освещение облисполком всё обещал провести уже второй год, но подвижек пока никаких — отстранённо думал инженер, чтобы не думать о том, что её тёплая пышная грудь только что касалась его руки. Не думать. Грудь... Они зашли достаточно далеко по простой асфальтовой дорожке, чтобы шум сидящей, танцующей и поющей у НИИ толпы стал отдалённым гулом, и тогда она развернулась, в темноте, должно быть, распахнула широко глаза, ведь видно не было ничего, прошлась по его шее острыми ноготками и практически наощупь нашла его губы своими. Пахло вином, рот её был горячим и невыносимым, руку свою он нашёл под её юбкой, на бедре, закинутом на его ногу, эта самая юбка, кажется, трещала по швам, когда он старался чуть её задрать. *** Наутро трещала голова и болела отлёженная рука. Он с трудом открыл глаза, сухие спросонья, и сразу наткнулся на спину и бёдра, и округлые гладкие белые плечи, со сползшей лямкой фиолетовой комбинации, и невыносимые растрёпанные чёрные лаковые кудри. Она держала в руке его тетрадь со стихами, которую он безбоязненно оставлял на столе — гостей у него сейчас не бывало. — Эй, положи! Это... — Это очень красиво, Глеб, — сказала она мягко, — это прекрасно. И стеснительно из-под ресниц посмотрела на него жаркими, блядскими своими глазами.