Песнь сирены

      Только блеснёт на небе колесница Эос, взойдёт на прибрежную скалу, прославленный по всей Элладе музыкант Лекс, чудесной игрой на лире, развлекая богов, и облегчая труд удильщиков, ежедневно выходящих в море за уловом. Фигура его, величественно застывшая на краю, видна до позднего заката, и пропадает, вслед за Геспером, догоняющим хвост божественной небесной процессии.       Каждый, кто встречал Лекса, вспоминал отца его, Аполлона, от которого юноша унаследовал не только приятную наружность, но и музыкальный дар. Однако имея талант к игре на лире, он отличался ужасным голосом, поэтому прослыл в обществе пиитов белой вороной.       За свою недолгую жизнь, Лекс написал много стихов, преисполненных, как и всё его существо, глубокой печали, но никогда не выпускал устами безрадостных строк. Бывало, прочтёт одними губами, и делаясь ещё угрюмее отложит лиру, мечтательно устремляя взор далеко за морской горизонт, где стаи тритоны, оседлав морские валы, пускают пенные барашки к подножью скал. Иногда в чутком юношеском сердце, зарождается желание ступить вниз, и море, будто испуганная мать, поднимает воды свои ему навстречу. Всегда, светловолосая Ирида, следит за сыном Аполлона, и стоит тому решиться на погибель, дарует знамения жизни, окрашивая лазурное платье Эос, радужными красками.       Сегодня, Лекс пребывал в ещё большей апатии, чем прежде, отвергнутый накануне вечером избалованной дочерью архонта, и тем сильнее становилась юношеская печаль, чем больше вспоминал он жестокие слова красавицы:       «Недурен ты собой, — так началась её речь, — и строками своими, сумел меня развлечь, но слышать тебя, больше не могу; только уста откроешь — сразу убегу».       И она убежала, как оказалось утром, увлечённая посредственным флейтистом, какой уже давно имел прожекты на её сердце. Лекс намеревался написать филиппику, и публично унизить негодяя. Однако ораторствовал он неважно, и знал, что в устном бою, ему ни за что не победить, даже с помощью отцовской помощи. Тогда задумал растопить холодное сердце возлюбленной чувствительной балладой. Но стоило пальцам коснуться струн, рифма сбивалась, слова путались, и ничего не выходило.       Убитый горем, Лекс снова стоял на скале, возвышаясь над береговыми песками, пустынными по случаю праздника. Опять в голову закралась дурная мысль, и одна стопа уже зависла на краю обрыва, но вдруг, сквозь влажную пелену, он заметил, как нечто, больше чем рыба, и меньше чем человек, лихорадочно бьётся о песок.       Решив, что это выброшенная на берег жертва кораблекрушения, Лекс устремился на помощь.                                                                               ***       Афродита, первая красавица среди богов, давно наблюдающая и посылающая пузатеньких амуров на помощь Лексу, печалилась не меньше своего протеже. Возлежа в яблоневом саду на Олимпе, она жаловалась под аккомпанемент кифары, на жестокое сердце дочери архонта, отцу своему, Зевсу.       — Ах, почему из двух, один всегда страдает? Отчего горечь его сердце снедает, пока вторая пьянеет от винá?       — Это не наша ви́на. — Зевс нахмурился, глубоко вздыхая, менторским голосом изрёк: — Будит им урок: один сердце закалит, из лепестка в гранит, другая минуя ложь, истину узрит.       — Но как же, как же быть? Как Лексу мне, любовь подарить?       — Свою ли?       — Папенька, вы злы!       — Напротив дочь, я пытаюсь объяснить, что как бог со смертным не может быть, так и лёд объятый пламенем, быстро в воду обратится, и два сердца, что на противоположные направлены полюса, не могут в унисон биться. Речь моя ясна?       — Да уж вполне! Но грустно мне, что получается всё так.       Этот короткий разговор услышал Посейдон, гостивший тем днём у брата, и повелел морским нимфам, выбросить на берег одну из провинившихся сирен, что накануне не сумела соблазнить моряков сладострастным звучанием. Он не стал говорить опечаленной Афродите о своём маленьком вмешательстве, но намеревался проследить за судьбой морской певицы, какая вот-вот, должна была встретиться с опечаленными музыкантом.                                                                         ***       Сначала Лекс опешил от вида обнажённой блондинки, после, заметив у неё вместо ног, большого размера плавник, испугался, и принялся бежать, попутно призывая отца своего даровать ему защиту, ибо в случившемся увидел предзнаменование несчастья. Однако не пробежав и сотни шагов, остановился, размышляя, что если ему суждено погибнуть, то куда более поэтичной станет смерть от рук прелестной сирены.       Лекс снова побежал, но теперь навстречу выброшенной на берег сирене, и как ему думалось, своей гибели. Преисполненный энтузиазма умереть, он бежал так быстро, и выглядел при этом так устрашающе, что испугал бедную певицу. Она стала грести руками, по привычке работая плавником, но неприспособленная к суше, проползла совсем немного, прежде чем её настигли.       — Давай, скорее, сведи меня с ума, — принялся Лекс кричать, — мне не люба жизнь, я устал страдать, и только забвения желаю одного. О, как стало бы хорошо, утратить разум, и рассудком более не обладать, от всех глупцов сбежать, туда, где нет солнца, и ветра тоже нет, там лишь темнота, и бесконечный бег, бичуемых страдальцев под Цербера надзором...       Лекс, как и все пииты при декламации стихов, застыл в эксцентричной позе, но оборвал душевные излияния, заметив, что сирена потеряла присутствие духа. Омываемая волнами, она лежала лицом в песке, не выдавая жизни ни единым движением членов.              Когда Лекс наклонился, чтобы проверить жива ли сирена, она неожиданно повернулась и вцепившись острыми когтями в юношеские плечи, повалила несчастного влюблённого на песок.       — Отец помоги! — По привычке закричал Лекс.       И солнечный луч, яркой стрелой, пронзил очи сирены, осклабившей клыков острия.       — Пощади меня! — В ответ кричала она.       — Ах, нет, умереть мне надлежит, — принялся Лекс повторять, и губы сирены к своей шее направлять; но в сторону ушли прелестницы уста. — Давай же, убей меня!       — Пощади меня!       — Убей!       — Пощади!       Огромная волна, посланная игривыми тритонами, ударилась об берег, охладив их пыл. Они перестали кричать, и только лежали, глаза в глаза, и грудь их вздымалась всё медленней, а страх первой встречи отступал. Лекс, возжелав узреть во всей красе лицо сирены, нежным прикосновением ладони убрал прилипшие к щеке волосы, и стрела Амура, посланная на милость страждущих, поразила их сердца, пробудив любовное влечение.       «Я искал смерти, но нашёл новую причину жить». — Одними губами произнёс Лекс.       «Меня наказали, но сделали счастливой». — Редея, подумала сирена, прозванная Люси.             Некоторое время, они лежали, любуясь друг другом, пока холодные ветра не заставили Лекса, задуматься о сохранности сирены. Уверив её, что вскоре вернётся, он побежал в прибрежную рощицу, принимаясь таскать ветки для шалаша. И натаскав нужное количество, возвёл для Люси незатейливое убежище на предстоящую ночь, не забывая, озаботится о костре.       Люси укрыв сверкающий златыми чешуйками хвост в конусообразных стенах шалаша, обернулась прекрасным ликом к незнакомому юноше, и оперевшись подбородком на выставленные ладони, глядела чарующим взглядом. Лицо её, сделавшись цвета пиона, хранило неловкое удовольствие. Никогда прежде, она не видела людей так близко, если не считать соблазненных моряков, но Лекс ни телом, ни лицом, нисколько на них не походил, и во всём существе его ощущалось нечто величественное, сокрытое под образом печального пиита.       И верно, Лекс печалился ещё большей печалью чем прежде, но причиной тому становилась не архонтова дочь (о неё, влюблённый юноша позабыл), а прелестная сирена, вызывающая в его душе самые нежные чувства. Ей, конечно, придётся покинуть пляж с новым приливом, и одна мысль о предстоящей разлуке вызывала в трепетном сердце тяжёлые страдания.       Положив пальцы на струны лиры, Лекс стал играть, как может играть только сын бога. Говорить на языке музыки, создавая перед слушательницей утопические образы. Залитая полуденным солнцем гавань, наполненная неспешно снующими по рынку горожанами. Скамья под сенью древ, хранящая тайны чутких признаний. Теплота на губах, после прикосновений к загорелой коже. Венец из лилий на девичьем челе...       Ещё никогда жизнь на суше, не казалась Люси такой притягательной. От нахлынувших эмоций, глаза её заволокла влажная пелена, и Лекс, живущий в созданных им образах, и понимающий, что всё это лишь миражи его мечтаний, плакал вместе с ней, преисполненный в этот момент, необъяснимой чуткой красотой.       Мелодия сделалась лиричнее, и Люси, ощущая нужду говорить, запела:       Я больше в жизни не хочу, ни о чём другом мечтать, только бы с тобою, розовые рассветы встречать, только бы с тобою, по цветочным полянам блуждать, только бы с тобою!..       Только бы с тобой о нас молчать, только бы с тобой обо всём забывать, только бы с тобой себя терять, и снова находить.       Только по тебе, себя изводить, только по тебе, слёзы лить, только по тебе.       Только о тебе (Лекс уста разомкнул, и отец его, Аполлон, в слова вдохнул, сладости отрадное звучание), стихи писать, только о тебе, засыпая вспоминать, только о тебе, в округе всей кричать, только о тебе, помнить и знать.       Только для тебя, подвиги совершать, только для тебя, химер свергать, только для тебя, моря покорять, только для тебя, минотавра обуздать.       Только для тебя...       Последние аккорды стихли вместе с треском тлеющих веток. Над Элладой воспарила мрачная Нюкта, под своим тёмным плащом, скрывая неловкую нежность влюблённых. Лекс, упиваясь отрадой сладкоголосого звучания, убаюкивающим шёпотом декламировал свои лучшие стихи, возлежа головой рядом с макушкой Люси.       Так они провели свою первую ночь вместе.                                                                   ***       Это, как и предшествующие им события, сквозь магическое облако, видела Афродита, всё так же возлежа в яблоневом саду. Она очень негодовала из-за увлечения своего протеже, и приказала сонму пузатых амурчиков, как можно скорее найти негодяя, посмевшего связывать сердца Лекса с кем-то, кроме архонтовой дочери. Виновником оказался быстрокрылый Гименей. Представ перед дышащей гневом богиней, он вёл такую речь:       Меня ругать спешить не надо, будь милостива к сердцу брата. Любить ему не запрещай, и мне не воспрещай, его на верный путь наставить, верным стать проводником, все козни злобные отвадить, когда божественного вмешательства нужда, потребует плечо подставить, я буду первым, кого увидит он.       Чтобы союз их увенчать — украшение будущим веснам цветущим, готов жизнь свою отдать, под взором Зевса вездесущим.       Не смей меня больше призывать, не желаю тебя знать, и ничего слышать более не хочу. Прощай Афродита! Я лечу. Туда, где полно зависти, обмана, подлости и лжи, туда, где низменное всё, лишённое божественной души, и потому настоящее такое.       На землю путь держать спешу...       Воспарив высоко вверх, Гименей растворился в облаках, под взором негодующей Афродиты. Она, не привыкшая к отказам, ещё больше возжелала расстроить союз Лекса, в сердцах переживая за любимого протеже, и считая, что сирена, как и подобные ей сладкоголосые певицы, соблазнила его со злым умыслом.       Дождавшись пробуждения Эос, Афродита ниспослала на землю сонм верных амурчиков, даруя каждому по стреле, исписанной именами первых красавиц Эллады. Но ни одна из них, при попадании, не затмила чувства бережной нежности в сердце Лекса, а напротив, лишь укрепила его во вспыхнувшей любви, и усилила беспокойство за судьбу любимой сирены.                                                                          ***        Проснувшись Лекс долго наблюдал за спящей Люси. Промозглой ночью, она подобралась совсем близко к нему, наполовину покинув шалаш, как моллюск раковину, и свернувшись эмбрионом возле головы. Он чувствовал исходящее от неё тепло, и солёный запах; пальцем вытирал кристаллики соли с плеча, и наполненный нежностью не смог удержать прикосновения губ к бархатной коже.       Прикосновение это, лёгкое, как поцелуй бабочки, пробудило Люси. Подняв сонные очи, наполненные особенной утренней красотой, она, преисполненная сладостной неги, опустила голову на юношеский торс, выдыхая одними губами в губы Лекса. Произошедшие накануне события, всё ещё казались грёзой наяву, и желая убедится в правдивости происходящего, её ладонь то и дело касалась ключицы возлюбленного. Сначала подушечками пальцев. После губами.       Чуткие по своей натуре, они ждали этой встречи с рождения, и стрела Амура, что пронзила их сердца, связав нежными узами, не сделала большого дела, ибо даже без неё, возлюбленные сумели бы ощутить в душах друг друга обоюдное влечение. Шалость Гименея, и помощь Посейдона, лишь создали подходящий случай.       Упиваясь блаженством поцелуев, возлюбленные слишком поздно заметили приближение удильщиков. Они могли неверно истолковать появление Люси, и тем более, причинить ей вред. Сирены имели дурную славу, особенно в последние года. Поэтому Лекс, призвав любимую скрыться в шалаше, сел спиной к входу, таким образом, закрывая её от посторонних глаз.       Проходящие мимо удильщики, обменялись с известным пиитом добрыми приветствиями, и тон, каким произносились слова, говорил о явном расположении морских добытчиков. Они попросили Лекса сыграть, и он, возбуждённый прикосновением первой весны, не посмел отказать.       Только зазвучала лира, послышался прелестный женский голос, казалось принадлежащей самой богини. Люси, понимающая и разделяющая чувства Лекса, не могла скрыть внутренних треволнений, и пела о них, прижавшись грудью к спине возлюбленного, и очи её, угольками, сверкали в полумраке шалаша.       Общество рыбаков решило, что сам Аполлон, отец Лекса, даровал ему тайную помощницу, сокрытую от глаз смертных, а быть может видимую, но слишком стеснительную, чтобы появляется перед восторженной публикой. Все нашли пение очень приятным. К вечеру, пляж вокруг шалаша, наполнился новыми гостями, приносящими неизведанному гласу, щедрые дары. И только к полуночи, все разошлись по домам, низко кланяясь божественному дуэту.       Среди даров, отыскался алый хитон, и серебряный венец, очень подходящей к белоснежным локонам Люси. Она стала скрывать свою наготу, впрочем, вскоре обнажилась, чтобы омыться прохладной ночной водицей. День на суше для сирен настоящее испытание, и теперь, имея свободу покинуть шалаш, Люси резвилась на кромке берега. Пыталась окунуться в море, но каждый раз грозная волна, посланная ревностными блюстителями воли Посейдона, выносила её назад на песок.       Ночью, Люси пригласила Лекса в шалаш, и возлюбленные, сплетаясь членами в тесных стенах, и расточая страстные ласки, до появления Эос не смыкали глаз. Лишь когда горизонт осветил яркий солнечный диск, они, лишённые сил и довольные, покинули ночное укрытие, развалившись тюленями на ещё холодном после ночи песке.       Говорили разное и среди речей, прозвучало предложение Лекса:       — Я так боюсь тебя оставить, и как подумаю, тот час грущу.       — Не оставляй меня, прошу, причин для этого, ни одной не нахожу.       — Ах, Люси (губы их коснулись нежно) приятно и неспешно, мы можем жить здесь, на берегу, но что если — Аполлон, защити, молю! — явится сюда злая толпа, ведомая лишь мыслями дурными.       — Не случалось этого доныне, и кажется, вовсе не случится.       — Не сможет моё сердце биться; стучать спокойно, служа аккомпанементом твоему, до тех пор, пока в нашем маленьком раю, опасности существует появление. Вот что мы сделаем: я добуду зелье, что тебя из сирены, в человека обратит; конечно, мне претит, природы твою сущность изменить...       — Должна тебя я отпустить?! Что молвишь ты несчастный, никак не могу этого допустить.       Ты должен простить, моей заботы проявление, и даже мгновение, без тебя не смогу пробыть.       — Но как же нам быть? Коль хотим сохранить союз отрадный.       — Ведать не могу.       — Один день, и я приду...       — Молчи, слышать не желаю!       Нырнув под плечо возлюбленного, словно отыскивая защиты от гнетущих мыслей, Люси, больше не проронила ни слова, и молчаливо размышляла, как им быть дальше. Она понимала, что удильщики вскоре заподозрят неладное, и раскрыв её происхождение заклеймят кровопийцей, а Лекса обвинят в сношении с монстром. Последнее печалило больше всего.       Поутру, ласки возлюбленных хранили отпечаток печали, и уже не ощущались ими столь радостными. Обоим делалось грустно. Пришедшим удильщикам, желающим вновь услышать сладострастный глас, пришлось удить в тишине. Ни Лекс, ни Люси не желали музицировать, и сокрывшись в шалаше, провели время до вечера в крепких объятьях.       После наступления темноты, когда последние удильщики покинули пляж, Лекс задремал беспокойным сном, а Люси, пожелав размять затёкший плавник, и немного намочится в мягком приливе волн, выползла наружу. Только она покинула уют шалаша, море, вспенившись барашками волн, вытолкнуло на сушу троицу морских нимф, верных прислужниц Посейдона. Они явились, чтобы забрать дитя моря назад домой, ибо изгнание её, подошло к концу.       Люси пыталась сопротивляться, захотела закричать, но вдруг поняла, что утратила голос. Это царица Амфитрита, любимица Посейдона, вступившая накануне в коварный комплот с Афродитой, наложила чары безмолвия, чтобы ночное похищение, осталось бесследным. Она сделала это беспокоясь за судьбу дочери моря, наслушавшись страшных историй, где бедных сирен, пойманных в рыбачьи сети, или выброшенных на берег, превращали в игрушки для ублажения самых низменных из человеческих потребностей.       За борьбой с высокого Олимпа наблюдала Афродита. Преисполненная злорадного триумфа над своей соперницей, она особенно радовалась, замечая тщетные попытки сирены дозваться Лекса. И не сдержав ярости, взяла одну из молний отца Зевса, да метнула на землю. Яркий снаряд озарил тьму. Но ни Люси, ни шалаш, где почивал Лекс, не пострадали благодаря быстроногому Гименею, что расправив крылья над ними, принял удар своим маленьким телом. И осыпавшись пеплом, сдержал слово, данное на высоком Олимпе.       Когда на небе занялась Эос, пробуждённый Лекс, застал усеянный пеплом пляж, и широкую кровавую борозду на берегу, уходящую далеко в море.                                                                   ***       После роковой ночи, Лексу сделалось очень дурно, и сам отец его, светозарный Аполлон, спустился с Олимпа, чтобы стать утешением расстроенному сыну. Представ перед ним в образе молодого кучерявого блондина (ибо боги никогда не входят в сношения со смертными в своём истинном обличии), он пытался развеять сыновью тоску игрой на лире, но ничего не могло унять боли разбитого сердца.       Тогда, Аполлон, аккомпанируя себе, заговорил так:       — В любви отрада — ожидание, новой встречи гадание, и мое предсказание, услышишь юнец: новой встрече быть, это ещё не конец, и кто думать так изволит, конечно, дурак; я знаю как, вам снова друг друга отыскать. Для начала перестань, томно вздыхать, и играй, играй, как играл всегда, пусть за струной, звучит струна, пусть голос твой, услышат небеса, и Зевс снизойдёт сюда, чтобы вниманием тебя почтить. Может быть, (добавил он лукаво), сможешь его удивить, и тогда в награду просить, всё, чего изволит душа.       Закончив свою речь, на глазах у сына, Аполлон обратился светлым шаром, и указывая ему путь, отвёл к прибрежной скале, туда, где прежде, до встречи с Люси, он ежедневно играл на лире. Вот и сейчас, Лекс заиграл, и музыка его, исполненная тоски и печали, пробуждала в сердцах собравшихся внизу удильщиков, уныние. Они перестали удить, и опустившись на песок, тяжело вздыхали, каждый своим мыслям.       Как только заиграла лира, Аполлон, исполнивший свой отцовский долг, оставил сына, рассчитывая, что музыка, исходящая от чистого сердца, сможет достигнуть даже дворца Посейдона, где, как ему казалось, и находится сейчас прелестная сирена.       И верно, Люси услышала музыку, но не могла ни ответить чудесной песней, ни закричать, ибо до сих пор на ней лежали чары Амфитриты, считающей произошедшую историю большой ошибкой. Она запретила сирене думать о Лексе, но тронутая игрой, смилостивилась, разрешая, в виде единичного исключения, посмотреть на него.       Когда Люси вынырнула из моря, увидела на краю отвесной скалы, едва различимый силуэт, но не сомневалась, кому он принадлежит. Лекс играл для неё, играл о постигавшем одиночестве, разрушенных надеждах, и глубокой печали, вылечить которую сможет только забвение.       Неожиданно, Люси услышала чарующий голос. Обернулась, и заметила, как несколько сирен накладывают стихи на музыку Лекса, заманивая искусного музыканта в сети своих чар.       Лекс тоже услышал их, но сразу разгадал, что голос принадлежит не возлюбленной. Впрочем, он не оставался уверенным до конца. И делая перерыв от игры, думал, может ли Люси взывать к нему? Быть может она в опасности, а подруги, что заботятся о ней, таким образом, пытаются призвать его на помощь. Это казалось очень вероятным.       После нескольких часов тяжёлых размышлений, Лекс решился на плавание. Взяв судно у местных удильщиков, он уже собирался отчаливать, когда его окликнула с берега архонтова дочь. Она рассыпалась в самых нежных заверениях в любви, и умоляла, оставить тщетные попытки отыскать сирену.       Афродита, не отводящая глаз от трагедии, намеренно внушила архонтовой дочери сильное чувство, и желала, чтобы она помешала Лексу отчалить, ибо в море, его ждала погибель.       Но Лекс ничего не слушал, и только крепче налёг на вёсла. Водные нимфы подхватили его, оттолкнули от берега, и судно само поплыло далеко в море. Он стал играть на лире, декламируя любовные стихи, и вскоре десятки игривых сирен, собрались вокруг, внимания его устам.                               ...Только для тебя, моря покорять,                               только для тебя...       Среди красивых лиц, окруживших лодку, показалось лицо Люси, но прежде чем, она успела безмолвно размокнуть уста, кровожадные сёстры, накинулись на Лекса, столкнули его в воду, и принялись за кровавое пиршество.       В попытке отбить возлюбленного, Люси получила несколько глубоких ран, и только когда тело его превратилось в безобразный ошмёток плоти, стая сирен, насытившись вдоволь, уплыла.       Обняв возлюбленного, Люси медленно опускалась на дно, где вслед за Лексом, испустила дух. Тела их, по воле олимпийцев, обратились в красивый коралловый риф, и проплывая мимо него, водные жители, часто слышали чудесное пение.                               ...Только по тебе, слёзы лить,                                только по тебе.