Темная история. Чело-Вечность.

Наступило бескровное осеннее утро, выцветшее и хмурое, а за ним день, такой же анемичный и блеклый. Я по-прежнему, не меняя положения в пространстве, сидел меж высохших мёртвых корней, что некогда питали раскидистый старый дуб. Теперь они больше не могли извлекать из почвы живительные соки, и грандиозное дерево, застилающее ветвями полнеба, как мифический Иггдрасиль, погибло. За всё время нашего теснейшего соседства я будто бы сплелся с ним, сросся со скрипящим унылым голосом тлеющей древесины, совместно с ней высыхая и рассыпаясь – таким глубоким было моё отречение от всякой борьбы. Но Бодхисаттвой я тем не менее так и не стал. Может, всё дело было в дереве, под которым я тщетно искал Просветления, а, может, во мне – никак не рассчитанном на подобные трансцендентные переживания. Но кое-что, пускай и не такое грандиозное, я всё-таки уразумел: например, что давно уже не жду Хранителей, не трепещу пред ними и с содроганием не предвкушаю свой Страшный Суд. То, что прежде было моим ежеминутным кошмаром, теперь ни мало не волновало меня: леденящий кровь страх стал смешным недоразумением, и я полностью потерял к нему всяческое уважение. Мне хотелось бы сказать, что я умирал, но это было не совсем так. Я угасал. Как светила на небосводе, выгорающие изнутри миллионами и миллиардами лет. Только вот сроки моего вырождения существенно сжались. Я знал уже почти что наверняка, что за мной никто не придёт: мой Рай.. позабыл своего падшего во мрак нижних миров, ангела; мой единственный идол, которому я до сих пор тайком поклонялся, украдкой вознося безответные мольбы в каждом стенанье, отверг собственного заблудшего сына. Он меня создал, и Он меня бросил на произвол всех стихий – осознание этого было, пожалуй, самым невыносимым и тягостным в череде моих скорбных раздумий. Когда ты отрекаешься от Бога – это одно. А вот когда Бог отрекается от тебя – совсем другое. ..На закате, когда пылающий раскалённой медью Солнечный диск царственно опускался за край неба, заливая кроны деревьев на горизонте ализариновыми чернилами, в тот самый миг, как я из последних сил поднял взгляд к прозрачной синеве купола мира, чтоб напоследок запомнить чарующую глубину чужой атмосферы, пред моим внутренним взором внезапно предстал эпизод одного из моих видений. Должно быть, это незамутнённая небесная бирюза, особенно светлая пред темнотой, напомнила мне… ..Я стоял на коленях и смотрел в Его глаза. Бездонные, кристально прозрачные, обжигающе ледяные, искрящиеся, будто топаз и излучающие спокойное отстранённое безразличие. Какую-то неописуемую величественную бесстрастность и отрешённость. Но, вместе с тем.. тонкий флёр неизъяснимой печали будто бы витал за холодной завесою равнодушия. Печали неутолимой, как бесконечное одиночество. Не этой ли пронзительной тоской рождаются на свет миры? Что бы заполнить.. её. Хоть чем-то.. заполнить. Увиденное сызнова заставило меня содрогнуться. Я испуганно заморгал. Его взгляд буквально пронизал меня насквозь, прошив миллионами крошечных стежков всё моё беззащитное существо. Я забылся, как бывало и раньше, но.. за новым затмением очередного видения не последовало. Лишь обволакивающая душная Тьма. Вот только на сей раз я не пытался выкарабкаться из неё, что есть мочи. Мне было так легко и спокойно, что я беспечно позабыл всё на свете. Всё, кроме.. этих странных и страшных глаз. Глаз заглянувшего за край Пустоты. И познавшего её. Сполна. «At fiat voluntas tua» (лат. Да будет воля твоя), – тихо прошептал я Великому Ничто. ..Итак, меня не стало. Ни одной из категорий и терминов какого бы то ни было мира, я не отваживался бы живописать данное состояние из-за отсутствия в нём любых категорий и терминов. Однако Пустота, к моему величайшему изумлению, была и не пустынна вовсе. Это всё, что мне удалось вынести из неё. Она обняла меня, точно любящая мать, истосковавшаяся в разлуке. И отпустила. Моё самосознание вдруг воспрянуло разбуженной птицей, вспорхнувшей над тёмной волной, и вновь чей-то знакомый Голос всё тем же насмешливым тоном произнёс: «Nosce te ipsum» (лат. Познай себя). ..Смеженные веки, подрагивая, медленно поползли вверх, и в глаза мне ударил нестерпимо яркий, ослепительный свет. Чувство было болезненным и жгучим. Не выдержав, я закричал, так, словно в лицо мне плеснули расплавленным серебром. Затем, бурным каскадом, осколками и брызгами на меня обрушился тяжёлый поток разрозненных картин, впечатлений и воспоминаний, «завтра», «сегодня», «вчера». К великому моему сожалению, очнувшись, я не мог вспомнить практически ничего, кроме одного отрывочного фрагмента, отчего-то запавшего в душу: тихий день. Медленно кружась в хрустальном воздухе, снег укутывает мир самотканым саваном. Хлопья, словно в степенном старинном танце, размеренно движутся по плавным траекториям, и, мерещится, не падают, но парят. Я лениво слежу за ними с чувством глубокого, поистине неведомого упоения. Безмолвие нарушает лишь ритмичный шорох, подобный эху прибоя, без устали шлифующего морскую гальку. Потусторонняя зима неотвратимо заполняет мои тающие в снегопаде мысли, и только чья-то ладонь, осторожно касающаяся моего лица, удерживает искру сознания тлеющей. Я кажется, счастлив. Так счастлив! В каких временах и мирах это было? Или.. когда это будет? Сложно было даже вообразить. Придя в себя, я понял, что, как и прежде, нахожусь ни где-то, но в безмолвном осеннем лесу. Однако мне совсем не хотелось покидать чертогов дивного видения. Невзирая на все мои пожелания, покинутая реальность рьяно тянула меня к себе, так, словно я был нужен ей куда больше, нежели она мне. В итоге, не в силах долее удерживать волшебный мираж, я смирился. Шум моря стих. От кружевных хлопьев остались лишь призрачные фантомы, парящие перед моим взором и постепенно блекнущие в янтарных бликах последних осенних листьев. Именно с того запоминающегося момента я стал вожделенно мечтать о зиме. А, раз уж у меня были мечты, следовательно, и сам я.. был.