Понимание средь обломков

      Минуло много лун с момента не самым приличным словом много раз помянутого пробуждения, чуть меньше прошло минут с того мгновения, когда пало позорно и смехотворно то, из-за чего он просыпался. А впрочем, времени здесь, в этой уж извечно заснеженной тюрьме и нет будто бы, часов тиканье наверняка бы завывание заглушило, а стагнация с невиданной жадностью поглотила ощущение того, что час бредёт исправно, а не на месте стоит. Только солнцу и луне трудиться остаётся, оповещая заточенного о том, что день сменился ночью, давая ему то, что у них есть и не опуская грустно голов из-за того, что больше ничего они не могут сделать. А сам он, заточённый, тоже вне времени существует: застрял он в прошлом и цепляется за него даже тогда, когда немеют конечности, ибо по вине сложившихся обстоятельств нет у него больше ничего, ни настоящего, ни будущего. К тем самым обстоятельствам он, ведомый жгучей завистью и желанием отвоевать по праву ему принадлежащее, руку тоже приложил и скрывать этого не смеет, как и вешать на себя тяжелейший вины за содеянное груз. Ему не жаль ничуть, его не грызла ни разу за сие действо совесть. Зато очень хотелось бы перегрызть одному помеченному молодому на вид человеку глотку...              Час неприметен, но умеет кое-как врачевать и шагает неустанно, неизменно, если конечно что-нибудь постороннее не вмешается или не подставит во имя своих целей подножку. И именно он, держа крепко за руку общие усилия коварно-разных, которые сначала были печально односторонними по вине закономерного, сильного как метель недоверия, сумели сформировать общий язык и переменить в их отношениях несколько моментов: Двойник боле не ощущал в себе такого сильного желания встать, как следует замахнуться и со всей силы впечатать кулак в лицо, которое должно принадлежать лишь ему одному. Должно было. Альбедо же, для которого общение — не самая лёгкая задачка, что даже с подробными, написанными на всевозможные случаи переменчивой и непредсказуемой жизни инструкциями может решаться совсем не так, как того хотелось бы или как предполагалось ранее, сумел подступиться и заставить неприятный ступор, врезающийся прохладой в тело и мутирющий в какую-то раздражающе недосягаемую чесотку в груди, отступить, а на острые выражения почти перестал отвечать, если только говорящий их палку не перегнёт так, что та уже потрескивает, угрожая сломаться на две половинки и оставить на память либо занозу, либо ранку. И всё ж, несмотря на вполне положительный исход шаткого события, нужно держать руку, что называется, на пульсе, несмотря на закатывание глаз и недовольное: «Да не трону я твою драгоценную семью, уймись».              — Я кое-что понял, — пробормотал на снегу сидящий Двойник сонно, глядя вниз куда-то. Глядя на то, как солнца лучик пытается замаскировать уродливость снега. Рука, неустойчиво свисающая с колена, упала безвольно и оставила на блестящем покрове недолговечный след. Такую же участь ранее постигла другую ногу, которая своим положением напоминает то ли острый, то ли прямой угол.              — Ты снова не спал? — несколько обеспокоенно спросил не совсем удобно устроившийся рядом на камне Альбедо. Его, несомненно, интересует умозаключение, наверняка добытое немалым трудом, но какое-то подобие нехорошей наклонности к самоликвидации или простое, но не менее губительное пренебрежительное отношение к здоровью, волнует сильнее. Насколько же сильны могут быть желания, что после смерти их в безымянную могилу к ним ложится ещё и воля к жизни?              Двойник несколько долгих секунд молчал, созерцая прогулку всё тех же лучей по снегу, который у них не выйдет побороть, а затем продолжил говорить, игнорируя заданный вопрос.              — Рэйндоттир любит своих детей и желает им счастья, — столь же тихо молвил он, после чего замолчал и глубоко вдохнул. Так обычно поступают, когда сказать о чём-то трудно. И довольно часто это «что-то» так или иначе оказывается тяжело важным. — А я не ребёнок.              «Я не ребёнок», — звучит приговором, который почему-то всё не свершается. Словно палач вдруг потерял над собой контроль и замер с поднятым, заточенным да угрожающе сияющим на солнце орудием. Альбедо чуть-чуть губы поджал, ибо разговоры с ним о мастере редко заканчивались чем-то хорошим. Но вместе с тем, подобно светилу, что находится на грани вымирания, замигал интерес, потому что всегда беседы о ней носили злой окрас, кишили оскорблениями и ядовитой неприязнью, но никак не были полными скорби по почившему будущему.              — Я неудачный эксперимент, — продолжил он ещё более печально. — И никто скучать по мне не будет. Никто же не скучает по выброшенной им же в тёмный угол комнаты бумажке, — последнюю фразу определённо подпитала злая обида.              Молчание воцаряется вновь. Тяжкое, полнящееся горем, которому не суждено высохнуть, и гневным, извечным вопросом.              «Почему, мама?»              Матерью он хотел её называть, но всегда себя останавливал. Если только не прибывала в качестве незванной, но вполне понятной гости злость, мешающая исправной работе тормозов.              — А ты... Надеялся, что она скучает? — осторожно, едва ли не заботливо спросил Альбедо, чтобы понять, чтобы вникнуть в суть переживания. Зачем-то же он начал говорить именно о тоске в разговоре о мастере...              — Не знаю, —  огрызается двойник в ответ, едва ли позволив Альбедо закончить фразу. После этого он скрестил ноги, а затем и руки на груди, шумно вздохнул и помотал головой. — Тебе жизненно необходимо было начать задавать вопросы или что? Рот закрой, всезнающий.              — Я не желаю тебе зла. Я хочу помочь, — привычно-спокойным тоном ответил Альбедо, понимая, что для его собеседника это, скорее всего, прозвучит смешно, издевательски и неубедительно. Его доверие ко всему было втоптано в снег размеренными шагами прочь, невинность утопла в яде и сгинула вместе с добрым, но безнадёжно порочным драконом, а всё остальное всё ещё держится на злости, которая направлена на одну и ту же личность. Личность, что когда-то имела для него несоизмеримое значение, что получала от него робкий подарок в виде ромашек и была надёжной родительской фигурой, целым, крепким миром. Но Альбедо больше нечего сказать, ибо всё остальное будет другой вариацией уже сказанного. Возможно, помогли бы действия, но привыкшие к темноте глаза такого не оценят...              Двойник, злостью пожираемый, губы поджал, отвёл взор, вновь начав мучить его снежным пейзажем, и ушёл то ли в себя, то ли наоборот как можно дальше ото всех, от всего. В себе ему находиться противно до дрожи, до рвотного рефлекса.              — Наверное, — обиженно едва ли не прошипел он. — Я не знаю. Я не знаю. Может она меня вообще не любила никогда и где-то на начальных этапах поняла, что результат долгих трудов не окупится. Может меня смеху ради оставили в живых и позволили привязаться. Может с нетерпением ждали подходящего момента, чтобы от меня избавиться ко всем чертям... — тараторил он с отвращением то ли к ситуации, то ли к тому, что всё-таки каким-то образом пробудился и теперь вынужден что-то чувствовать. Тараторил и закрывался: колени к себе поджал, чуть сгорбился, намереваясь сжаться, уменьшиться.              Горячий поток губительных предположений, среди которых затерялось случайно обронённое откровение, оборвала оказавшаяся на плече прохладная рука в перчатке. Двойник вздрогнул и с непониманием и негодованием в глазах поднял взгляд на Альбедо. Почему-то капелька, оставшаяся после растаевшей снежинки, стала очень ощутимой, когда принялась стекать по коже бледной вниз. Это почти что утешительное действие было, мягко скажем, последним, чего он от Альбедо ожидал.              — Ты увлечёшься, — объяснил Альбедо причину своего поступка, а затем, столь же неожиданно для двойника, присел рядом. Опустился чуть ниже, чтобы попытаться его расслышать.              Двойник пренебрежительно фыркнул, закатывая глаза.              — Как будто тебе дело есть, — горько и злостно сквозь зубы процедил он, отворачиваясь в сторону.              — Есть. Иначе мы бы с тобой не разговаривали.              — А в тебе часом мазохизм не взрастили?! — вскричал неожиданно двойник, резко к Альбедо повернувшись. — Всякий раз возвращаешься, несмотря на то, что от меня доброго слова не дождёшься! Тебе слушать это нравится или что?!              Обычно двойник не позволял себе так сильно повышать голос, потому что, вопреки многочисленным предостережениям и неоднократным, придающимся огласке трагическим несчастным случаям, на Драконий хребет всё ещё суются с целью найти сокровище, местность изучить или ещё что-нибудь, из-за чего его могли услышать, но по понятным причинам принять за Альбедо и пойти посмотреть, что же собственно происходит. Но тормоза снова отказали, а причина тому осталась той же: гнев. Гнев, направленный не на атаку, а скорее на оборону.              Альбедо убрал руку. Разумеется он старание это заметил, а потому когда-то принял решение, что называется, на расстоянии держаться какое-то время, дабы двойник привык к его отчасти упрямому присутствию, к визитам, которые нельзя назвать ни частыми, ни редкими, и к тому, что у всего этого есть определённая, требующая времени и терпения цель. Теперь смягчились углы. Теперь пробили часы.              — Не взрастили, — вздохнув и тем самым прогнав начавшее было возрастать волнение, ответил Альбедо. — И я заметил, как сильно ты хочешь меня уколоть, такое сложно пропустить мимо ушей. И всё же, я здесь.              — Я вижу. А лучше б дорогу сюда забыл!              — Как мама?              И вместе с выдохом и последовавшим за ним сразу же судорожным вдохом улетучились всякие слова, какие-либо ругательства. Немота настигла неожиданно, из-за чего случайно заблокировала доступ к кислороду, пришлось вздохнуть ещё пару раз и обжечься морозным воздухом, чтобы не закашляться и не потерять из виду наглеца. Наглеца, которому стоило бы вырвать язык и скальпелем вырезать гадкую, золотую метку без наркоза.              — Ты... — звучит почти неслышно, с явным усилием.              — Забыть дорогу и бросить тебя? Как мама? — повторил он, немного раскрывая мысль, определённо вскрывая рану и зачем-то надавливая на больное. И он знает, что делает. Он специально сыпет щепотки соли на увечья.              — Рот закрой..!              — Нет, — Альбедо отрицательно покачал головой. — Не забуду.              Что-то надломилось. Треснуло оглушительно, известив о необратимом разрушении, а затем принялось с грохотом приземляться, задевая и нанося слишком ощутимый вред уязвимым местам: заноза здесь, рана там, противная царапина здесь. Всё то, что так старательно защищалось льдами, что спало беспробудно под хладным щитом снова кровоточит, снова болит настолько нестерпимо, что все силы отнимали вдохи и выдохи рваные, а слова мутировали в неподъёмный груз. Их не получалось проглотить, не выходило вымолвить хотя бы обрывисто, хотя бы с заиканиями, хотя бы с неистовой дрожью. Дрожало только тело, а в кожу нещадно вонзались маленькие лезвия, коварно замаскировавшиеся под вполне привычные снежинки. Тело подчинилось лишь раз, чтобы сжалась рука в кулак, а после оно замерло ослабевшим узником в оковах поднявшегося ветра и жгучего гнева.              — Выстраивать с тобой относительно нормальные взаимоотношения, пытаться тебя понимать и узнавать о тебе больше, чтобы потом просто развернуться и молча уйти? Не спорю, такой исход возможен, но на практике стало ясно, что подобного рода решения не принесут ничего хорошего. Такой ошибки я не повторю.              Ни одной дрогнувшей буквы, ни единого полного сомнения слова. Голубые глаза взглянули на него с любопытством, желая узреть реакцию на только что сказанную речь, которой суждено продолжиться. А у него груди возникло нечто то ли острое, то ли горячее, а затем расползлось во всевозможные стороны так, как делает это фейерверк.              — Даже прозванные гениями ошибаются. Ошибаюсь я, из-за чего не все, далеко не все эксперименты проходят удачно. Ошиблась она, посчитав тебя неудачным экспериментом, из-за чего ты мучаешься. — трудно было понять, что ошибаются даже боги, это слышится в голосе Альбедо, что стал каким-то смиренно-печальным. — Ты волен её не прощать никогда, волен отзываться о ней не самым лучшим образом. А ещё волен печалиться, смеяться, учиться, видеть, совершать ошибки и давать себе ещё один шанс, иметь одежду, оружие и имя. Потому что ты — человек, ты заслуживаешь шанса.              «Потому что ты — человек, ты заслуживаешь шанса», — то ли помилование, то ли беспечным движением руки брошенная пыль в начавшие слезиться глаза.              — Я не шутил и не лгал, когда говорил, что не желаю тебе зла и хочу помочь. Но примешь ты мою помощь или нет — решай сам.              Насыщаться он мог всё ещё дыханием неровным, но гнев сменился непониманием снова, а затем его заменил в горле ком и желание плакать вместе с ним. «Ты человек», — всё ещё звучит эхом, повторяясь снова и снова. «Ты человек», — всё та же голова, свыкнувшаяся давно с диаметрально противоположной мыслью это отвергает отчаянно, противясь перемене, желая вернуться к привычному ритму, даже если он губителен, даже если ноты фальшивые. Там уже давно изучено всё, там уже нагрето место и обеспечены просторы для ведущих к одному и тому же дорог, там всегда царит ночь, что даже не мыслила о том, чтобы уйти.              Но вот пришёл принц Мела, а вместе с его шагами прибыл и тёплых оттенков рассвет. Глаза заболели, ибо слишком это всё ярко...              — ...В чём подвох?              Альбедо улыбнулся слегка, закрыл глаза и покачал головой. Чего-то такого он ждал.              — Подвоха нет. Зато есть, скажем так, обратная сторона медали. — он поднялся на ноги с небольшим усилием. — Мы с тобой оба являемся вполне опасными созданиями, которые могут разрушить всё, что попадётся под воспламеневшуюся руку и навредить тем, кто просто пытается защитить то, что очень дорого сердцу. И было бы очень неплохо держать друг друга в поле зрения, чтобы в случае чего предпринять хоть какие-нибудь меры.              — Вот это уже больше похоже на истинные намерения, — уловив возможность съязвить, двойник освобождается.              — И всё же это не отменяет того, что я хочу помочь, — отметил Альбедо, а затем сделал пару шагов медленных, остановился перед двойником и протянул ему руку.              ...И снова оказывается пойман.              — Ты идёшь?              Двигаться не хотелось. Хотелось раствориться в ненавистных льдах, увязнуть в повторяющихся кошмарах и намеренных пропусках приёма пищи, которые случались просто интереса ради. Но солнце... Звучит теплее.              — Иду. Посмотрим, чему ты научился.              — И чему научишься ты.              Где-то за кулисами улыбнулся Бог. Ветер унялся.