Прощальные стихи
На веере хотел я написать —
В руке сломался он.
Басё
На подступах к столице у Мэй горело нутро. Она не могла спать — бессонница мутила ей сознание, и путаные кошмары следовали за ней пламенными, стремительными тенями. Притихшая и будто от болезной устали задремавшая, с утра Мэй, так и не заставившая себя заснуть, держалась рассеянно — как веющий с далёкого, туманного горизонта южный ветер, принесённый в осеннюю дождливую пору бог знает зачем; лишь ближе к очеркам ночных, неясных островов её явно залихорадила душевная сумятица, больше похожая на леденящий трепет кинжала в руке. Мэй умела управлять им — её рука крепка, и сталь сверкала в крови естественно и верно; но теперь, когда ей сковали запястья обстоятельства, кинжал судьбы, выскользнув из ослабевших рук, готов пронзить уже ей беззащитную грудь. От этих мыслей становилось душно: она уходила на корму. Весть о лисицыной сущности подкрепила её бороться; весть об императорской крови, тёкшей в её жилах, — убила в ней всякую уверенность в завтрашнем утре. Мэй, державшаяся в густых лунных тенях, взглянула зачем-то ниже, за борт: в лицо ударил бриз, свежо и мягко; пенная кромка воды серебристо лизала корпус корабля. В тихом плеске ей будто послышалась чья-то переливчатая песнь, и Мэй отдалась печали и страху — поддавшись призрачной иллюзии воды… Кадзу подступился к ней со спины; она вздрогнула, обернулась — ладони обожгло докрасна от внутреннего магического огня. — Ты чего, бессонная? — прошелестел он с осторожным беспокойством и, приблизившись, одним движением погладил запястье грубой, широкой ладонью. Мэй смутилась почти испуганно: Кадзу понял — он всегда понимал. Постарался успокоить её расшатавшееся хладнокровие своей неосторожной, оттого несколько неуклюжей и приятной, лаской. Мэй это бы польстило, обязательно бы польстило, но сейчас она могла лишь мелко дышать стянутой в тиски грудью. Нахмурилась, постаралась удержать себя в руках. Выходило скудно: она душой была неугомонной огненной лисицей — неудивительно, что с неё начала спадать холодная и цепкая шкура, когда первым подвело сознание. Удивительно только, что в столь острый, неподходящий момент; но с Кадзу она всегда чувствовала себя странно и сломанно в ледяной отчуждённости. — Я в порядке, — проговорила медленно, но ровно. Она лишь поразилась — изнутри грузно и неприятно что-то грызло в беспокойной груди — не то скорое сожаление, не то утомительная разлука. Лисицыно чутьё всегда обманывало своей нервной поспешностью и очевидностью, теперь — своей непостоянностью и неясностью. — Нет смысла спрашивать, зачем ты здесь сейчас? Кадзу нахмурился: — Не спится. Чувствую себя заперто, неуютно в болтающейся каморке. Корабль утомляет, но спать не могу. И из-за тебя — тоже. Она похолодела, но щёки у неё, напротив, горели. Вздохнула судорожно — позволила себе вздохнуть при нём. Кадзу погладил её по щеке невесомо, притянул к себе, положа крепкую ладонь на спину, — ближе, теснее. Твёрдое, горячее, родное тепло. Мэй доверчиво закрыла глаза и уткнулась ему в плечо вспотевшим лбом — лишь сейчас ощутила за беспокойством душную морскую болезнь. Голову ей закружило весомее. Жилистая рука гладила ей волосы без вылитой безупречности и хладнокровия: гладила просто, по-ребячески неуверенно. Юноши всегда осторожничают — и Кадзу был в этом до болезненной истомы искренен. Она поверила: перед ней снова, чересчур живо и трепетно, стоял обыкновенный юноша. Не мужчина, не убийца, не ниндзя — юноша, лишённый детства и прошлого. С Кадзу не нужно было слов: слова грубы, кривы и неповоротливы. Но ей хотелось говорить с ним обо всём — и ни о чём; ей хотелось разрыдаться ему в плечо; ей хотелось попросить позволить лечь с ним в одну могилу; ей хотелось единой смерти от его ласковых рук и злого взгляда… — Зачем же ты такая, пушистая? — прошептал он ей в волосы. Мэй мотнула головой, потеревшись горящей щекой о его плечо, заулыбалась про себя одной полуулыбкой. Самой бы знать. Мэй не плакала, но всегда пускала редкую слезу в неподходящие моменты. Эта слабость язвила ей злобной дерзновенностью, достойной, пожалуй, лишь прикидной придурковатости Сатоши. С Кадзу, однако, любые моменты были впору: как шёлковое кимоно, как нетерпеливые на коже поцелуи — там, где было нужно и хорошо, как тёплые руки в морозные вечера. Ей нужно было счастье, которое она выгрызала себе сама. Сердце в ней было лисье, горячее; но руки всё ещё холодны и терпеливы, и Мэй до сих пор не знала: расплавить ли окову холода, разбить ли на осколки свою пламенную душу? Корабль покачивался, убаюкивал, но не успокаивал взбудораженное тенями предстоящих кошмаров сознание. Мэй лишь теснее пыталась втиснуть в грудь особенный, терпко-родной запах Кадзу, боясь, слишком боясь, что это станет последним воспоминанием о нём. И мысль была и глупая, и страшная, и тяжёлая — ведь Кадзу был тут, рядом, под её рукой, и сердце в его груди билось так же, как всегда: уверенно, звонко, любяще… Закат, догорающий на горизонте рыжеватым прерывистым всполохом, был похож на гаснущий пожар, развернувшийся до тонкой кромки неба где-то там, на западе, откуда они плыли на восток, пока ночь холодным сумрачным покрывалом вела их вперёд, к войне. И Мэй лишь казалось, что от Кадзу веяло тем самым сладким, далёким дымком костра на грязной тропе их первой встречи.