Возвращение

      Он вышел к Каланчёвской площади вечером, думая о том, что темнеть начало слишком быстро, да и вообще, кругом всё слишком серо и мрачно, и с каждым днём оно ощущается только больше. Дурацкая осень! В животе противно урчало, и холодно было до трясучки. Ещё и ноги промочил. Непонятно, что хуже – когда в животе урчит, или когда в ботинках на каждом шаге хлюпает, и от этого кажется, будто тебя засасывает асфальт. А когда всё вместе, и ты при этом один в центре огромного непонятного шумного города, совсем паршиво. Даже когда в этом городе уже около месяца находишься, и даже когда ты под два метра ростом и тебе скоро двадцать четыре. Лягушки в болоте, наверное, и те лучше себя чувствуют. Там хоть теплее, и они себе, небось, такими нелепыми не кажутся. Другое дело – когда вокруг все такие аккуратные, ни дать ни взять, лондонские джентльмены, а ты один среди них немытый, потрёпанный и с хлюпающими ботинками. Ещё и рыжий и похожий на шкаф. Захотелось спрятаться. Шура пнул валявшуюся на земле консервную банку. Легче от этого не стало, он только вдруг ещё больше застеснялся самого себя. Вокруг туда-сюда сновали чужие, тошнотворно-идеальные люди, многие вдвоём или даже компаниями, и почти все смеялись и о чём-то разговаривали. Откуда-то играла незнакомая, но страшно привязчивая мелодия. Наверное, нужно было зайти куда-нибудь поесть – благо, волшебные пятьдесят тысяч от командора-таки сохранились! – но больших кафе Шура стеснялся, и вообще, туда не хотелось. Слишком много шику. К подобному он не привык, и, кажется, не смог бы привыкнуть, даже получив такие большие деньги. Благо, нашлась в окрестностях какая-то достаточно человеческая – то есть, не слишком вылизанно-джентльменская – столовка. Правда, много съесть Шура не смог, несмотря на голод – почему-то, наверное, от нервов, затошнило. Не так, чтобы невыносимо, но кусок в горло решительно не лез. Даже пить было противно – он как будто чувствовал, как переслащенный компот внутри хлюпает, подобно его многострадальным ботинкам и тому болоту. В носу тоже почему-то начало хлюпать, так, будто он только что ревел, как маленький. От мысли, что он действительно рисковал разреветься, причём, не особенно понятно, почему, стало совсем ужасно. В столовке было слишком душно, и Шуре показалось, что от запахов еды вокруг и взгляда на собственное недоеденное подобие ужина его скоро вывернет, и он вышел обратно на улицу, подышать воздухом.       От ветра и холода теперь стало полегче – осенняя погода будто отрезвила, привела в чувство. Он пошёл по улицам, куда глаза глядят, и вдруг подумал, что можно было бы, наверное, попробовать добраться до пресловутого Гранд-Отеля и отыскать командора. Эта мысль была практически тут же откинута по двум причинам – во-первых, Шура понятия не имел, где, собственно, находится этот Гранд-Отель, а во-вторых, к таким местам он в целом приближаться боялся, по той же причине, что не любил дорогие рестораны. Ему стало бы попросту стыдно и неловко. Да и как бы он стал искать командора? Подкараулил бы около отеля? Слишком долго находиться там Шура не вынес бы, к тому же, его наверняка бы заметили, и могли бы возникнуть вопросы – он пока не представлял, какие, но точно бы возникли. Или войти внутрь отеля, что уже как минимум морально практически невозможно, и спросить, мол, не останавливался ли тут такой Остап Бендер? Это было бы уж совсем глупо. Ну, и ехать второй раз в трамвае после сегодняшнего совсем не хотелось, а Шуре почему-то воображалось, что до этих мест можно добраться только на определённом трамвае, как до некоторой волшебной страны или портала в другие измерения. Нет, Гранд-Отель пролетал. К тому же, слишком было стыдно перед командором.       Он шёл дальше, не разбирая дороги. Вокруг по-прежнему было шумно, несмотря на вечер, и Шура вдруг подумал – тем лучше. Только бы не одиночество и не пустота! Оказаться совсем одному в этом огромном недружелюбном городе, где в трамваях орут незнакомые тётки, а вокруг сплошные Гранд-Отели, было бы, наверное, ещё кошмарнее. Шура представил, как все трамваи и улицы опустели, и он действительно остался единственным даже не жителем, а так, недожителем Москвы, и от этого всерьёз стало жутко, хотя в подобной ситуации такого, как сегодня, точно бы не случилось. Он пошёл быстрее. На такой скорости фонари били по глазам, а ещё вокруг было много разноцветных вывесок, прочитать которые не представлялось возможным. Шура вообще читать не очень любил – буквы у него всю жизнь неумолимо прыгали и менялись местами перед глазами, а сейчас будто начали делать это с каким-то двойным энтузиазмом. Вот сейчас, например, на здании впереди высветилось крупным шрифтом отчётливое «ДОИМ СТРОМ», через секунды размывшееся ещё во что-то невнятное. Хорошо ещё, когда из контекста понятно, что написано. Там, например, точно речь шла про стройку дома. А вот если какие-то незнакомые длинные фамилии, которыми Москва кишела, или буквы прописные… Или, ещё чего хуже, незнакомые длинные фамилии, написанные прописными буквами! Стараясь не думать о прыгающих надписях, Шура свернул в незнакомый переулок. Фонарей там было меньше, и от этого стало почему-то не по себе. Сердце бешено колотилось, и вообще было паршиво, и Шуре показалось даже, что он вот-вот умрёт, мгновенно и некрасиво, как Паниковский тогда. Хотя мгновенно – это, наверное, лучше, чем долго и мучительно. Интересно, а если он и вправду умрёт, кто-нибудь его похоронит, или не заметят, и только птицы будут клевать его бездыханное тело?.. От этой слишком яркой мысли Шуру передёрнуло. Если подумать, то он действительно вполне мог сейчас по-настоящему умереть, по крайней мере, судя по тому, как подкашивались ноги и раскалывалась голова. Почувствовав, что устал идти, Шура опустился на скамейку. Город постепенно затихал, и всё это только нагоняло дурацких мыслей о смерти и прочем очень-очень плохом. Хотелось спать, но отчего-то – может, в том числе, от таких мыслей – было страшно. Ещё и сверху снова начало капать. А если ливень?.. И без того же холодно! Впрочем, как только Балаганов оказался на скамейке, организм словно отказался функционировать, и как его срубило, он не запомнил. Кажется, несколько раз за ночь он просыпался от того, что во сне передёргивало, а ещё ливень и вправду начался, но вставать сил не было. Под утро, в который раз проснувшись от того, что чуть не упал со скамьи, Шура решил, что спать уже невыносимо, и сел, озираясь по сторонам. Мало того, что так и не выспался, ещё и промок окончательно, и, по ощущениям, теперь сам превратился в один большой дырявый хлюпающий ботинок. И из носа текло неумолимо. Шура с небывалым энтузиазмом вытер его рукавом, проклиная про себя всё на свете. Теперь, когда рассвело, переулок, в котором он заснул, казался совсем другим, но хотя бы не таким недружелюбным, как ночью. Шура попытался разобрать название, но оно было таким длинным и непредсказуемым, что прочитать его просто не представлялось возможным. Вначале то ли «криво», то ли «кровь». Захотелось уйти отсюда, куда угодно, но только уйти. Но тут Шура понял, что забыл, с какой стороны пришёл. Да и чёрт с ним – в любом случае, выйдет куда-нибудь. На чистой силе интуиции он двинулся вперёд по Криво-крово-какому-там-ещё-переулку. Мокрая холодная одежда мерзко липла к телу, и в целом, идти было тяжело. В ботинках теперь так вообще, по ощущениям, плескались маленькие океаны, которые со всей силы придавливали к земле, и всё это очень мешало двигаться и соображать. Шура прошёл некоторое время, смотря под ноги, и не видя толком, куда идёт, пока его не окликнул чей-то резкий голос:       – Молодой человек!       Он вздрогнул, оборачиваясь, и практически столкнулся с незнакомой пожилой женщиной, державшей в руках его видавшую виды клетчатую кепку. С головы слетела, что ли, а он и не заметил?..       – Молодой человек, вы, кажется, уронили…       – Ага, спасибочки, – буркнул Шура, водружая кепку обратно на голову. Эта женщина ему сразу не понравилась – слишком напомнила ту тётку из злосчастного трамвая, у которой он вчера чуть не украл сумочку. Понятно, что не она, но типаж тот же. Такие его всегда напрягали. Нет, может, обычно они и ничего, но как разорутся… Эта так вообще чуть до полусмерти не напугала, когда так закричала. И главное, по какому ничтожному поводу! Он-то подумал, что уже снова успел что-то натворить, только проснувшись…       Он свернул куда-то из переулка, и с ужасом понял, что заблудился. Эта местность была ему совершенно не знакома. И ведь он жил в Москве уже около месяца, и раньше здесь иногда бывал! Угораздило же забыть всё, что можно… Или это мир и вправду так стремительно менялся? На улице было всё так же холодно, сыро и серо, и пахло тоской. Хотя, чувства, наверное, не пахнут, но если бы они могли пахнуть, тоска бы точно пахла именно так. Захотелось зайти куда-нибудь погреться и выпить чаю, а ещё с кем-то поговорить по душам. Вот только с кем?.. Командор, небось, с любым случайным прохожим бы заговорил, а Шурке смелости не хватало. Да и как начать разговор? Не вываливать же всё наболевшее первому встречному-поперечному… Ещё чего доброго, сбежит.       Высморкавшись в ладонь и небрежно вытерев её о штаны, Шура пошёл дальше по чужой серой улице, время от времени осматриваясь по сторонам, словно в поисках чего-то неопределённого, что могло бы спасти ситуацию. Вдалеке снова играла музыка, но на этот раз она была какая-то слишком грустная. Захотелось то ли плакать, то ли изо всех сил кого-нибудь поколотить. Ну, или что-нибудь. Шура ударил стену, ободрав до крови костяшки, и тут же зашипел от боли. Вот гадство! Ещё и затошнило опять. Он встал, прислонившись к той же стене, на которой только что вымещал злость, и попытался перевести дух. На счастье, подул ветер, и немного отпустило. Недолго думая, он перешёл на другую сторону улицы – эта ему совсем не нравилась. Да и вообще, казалось, что с каждой секундой Москва становится всё более недружелюбной, и давит-давит-давит, сжимая в тисках. И голова кружилась, то ли от голода – хотя вряд ли, по Шуриным меркам, относительно недавно же ел… – то ли потому что не выспался. От всего этого снова стало страшно, что он скоро умрёт, и резкий порыв эмоций заставил ускорить шаг. В ботинках захлюпало с новой силой, но это уже почти не волновало – за всё время Шура даже успел привыкнуть.       Остановившись перед переходом, он сунул руки в карманы, и вдруг нащупал размокшую бумагу. Только вытащив листок, он вспомнил, что это, собственно, было. Письмо Козлевича?.. Наплевав на собственные сложные отношения с буквами, он развернул письмо – то, хоть и промокло, но, на счастье, нигде не порвалось и уцелело. Пробежавшись глазами по строчкам, Шура зацепился за фразу, на которую раньше почему-то старался не обращать внимания. «А если вам плохо, то приезжайте, как-нибудь перебьёмся» … То ли раньше он и вправду не чувствовал себя настолько плохо в Москве, то ли отказывался это признавать. Сейчас же вдруг захотелось бросить всё и действительно рвануть в Черноморск – благо, теперь деньги были. Только бы выйти снова к вокзалам, и не заблудиться ещё сильнее… Вот удивится Козлевич! Остановив первого попавшегося прохожего, показавшегося ему достаточно дружелюбным на вид, Шура спросил прямо:       – Простите, а вы случайно не знаете, как отсюда пройти до Каланчёвской площади?       – Честно, понятия не имею, – пожал плечами незнакомец. Шуре показалось, что будь этот прохожий менее тактичным, покрутил бы у виска, таким взглядом он вдруг окинул Балаганова.       – Ну ладно. Всё равно спасибо!       Шура снова огляделся. Ничего особенно не менялось – все дома по характеру и форме здесь были примерно одинаковые, разве что некоторые разных цветов и с разными вывесками. Наверное, стоило поймать извозчика – плевать, что командор говорил, что это карета прошлого, зато не трамвай и не такси, которых Шура всё же стеснялся. И пусть там в сидениях водятся хоть мыши, хоть крысы – главное, чтобы до вокзала добросил, а там уже можно садиться на поезд и ехать навстречу приключениям, подальше от Москвы! Главное, разобраться. Почему-то сейчас Шура чувствовал себя совершенно беспомощным, и неловко было от пятидесяти тысяч в кармане.       Поймать извозчика в столице, на счастье, было проще простого, хотя этот род транспорта и вправду постепенно начали вытеснять автомобили. Уже минут через десять Шура ехал в сторону Каланчёвской. На душе полегчало – теперь у него как минимум была цель, а значит, всё налаживалось. Разве что почему-то укачивало, наверное, впервые за жизнь, и вообще, физически было откровенно не очень, но это уже дело третье. Вдруг страшно захотелось поговорить, не важно, о чём – лишь бы не молчать. Шура, не сильно задумываясь, как это будет выглядеть, решил рассказать извозчику о вчерашних переживаниях:       – Как думаете… А как там лягушкам в болоте? Может, им стыдно… А ещё всё хлюпает… Мокро же.       – Вот уж понятия не имею… – хмыкнул извозчик – он был уже немолод, бородат и крайне колоритен – Шура любил встречать подобных на улицах, особенно в Москве, ведь такие люди заметно разбавляли серую массу! – Странный вы… О лягушках каких-то думаете… Ходють тут, о лягушках думають… – сказал он, по-видимому, сам себе.       Оставшаяся часть пути прошла, по большей части, в молчании, только проезжая Сухаревку, Шура, не удержавшись, воскликнул, что однажды раньше здесь был. После недавних похождений увидеть знакомое место было почти таким же подарком от судьбы, как повстречаться с командором. Извозчик это никак не прокомментировал – видимо, окончательно убедился в том, что Шура странный, и до Каланчёвской ехал с одной этой мыслью. А может, и не с этой? Много чести ему, всю дорогу о Шуре думать – они ведь первый раз видятся!       До вокзалов доехали быстрее, чем Шура думал – в этом городе вообще всё было парадоксально близко, вот только заблудиться в нём, как выяснилось, можно было на раз-два-три, если ты на нервах и если идёшь куда-то без определённой цели. Зайдя на знакомый уже Казанский вокзал, где он ещё недавно ночевал, Шура решил немного посидеть в зале ожидания и собраться с силами – отчего-то сразу покупать билет на поезд было страшно. Оказавшись в зале и немного согревшись, он даже задремал на какие-то полчаса, но быстро проснулся – слишком было неудобно спать сидя. Правда, соображалось теперь совсем туго, ещё хуже, чем утром, и вообще, в целом было противно. Шура бестолково уставился на мозаику на одной из стен, как вдруг его снова окликнули:       – Молодой человек!       Шура повернулся. На этот раз рядом с ним сидел старик, чем-то напоминавший Паниковского, только более длинный и в очках, как тот, из Вороньей Слободки, с которым когда-то препирался Бендер. Захотелось сбежать.       – Молодой человек, вам не плохо?       – Мне прекрасно, – отмахнулся Шура. Вздумали тоже, так нетактично спрашивать, не плохо ли ему! Сидит, никого не трогает, а тут… Неужели по нему настолько видно, что он успел пережить за последние два дня, да и не только за них? От этого совсем сквозь землю захотелось провалиться. И главное, надо же, дёргать его с такими вопросами, когда они с этим дедулей первый раз друг друга видят! Шура даже почти разозлился, но быстро прогнал это чувство – в конце концов, глупо было злиться по таким пустякам. Тем более, этот дед всё равно лучше, чем мадам из трамвая. И ситуация не такая жуткая – вроде, у него Шура ещё ничего машинально не украл. После вчерашнего в целом не тянуло ничего красть. Хотя и вчера не то чтобы тянуло – он, казалось, правда вытащил ту сумочку в трамвае совершенно механически, не осознавая, что делает, и сам себя испугался.       Старик, минуту назад интересовавшийся, не плохо ли Шуре, начал читать газету. От нечего делать, Балаганов подсел ближе и тоже скользнул глазами по заголовкам. Теперь, когда он немного успокоился, буквы уже не прыгали так сильно, хоть и по-прежнему ни в какую не желали стоять на одном месте – но как минимум читать стало хоть немного возможно. Он вдруг выцепил из текста словосочетание «ПОХОРОННОЕ БЮРО», и аж дёрнулся – в голову снова полезли мысли о смерти. Следующая случайно замеченная им фраза тоже была про смерть, а конкретно, про то, как кто-то умер от столбняка. В этот момент Шуре вдруг показалось, что у него точно начинается столбняк, и что он теперь тоже скоро умрёт, как и предполагал вчера. Точно – он же как раз недавно споткнулся, упал, ободрал колени и немного руку! А столбняк вроде передаётся через раны… Теперь понятно. То-то его так трясёт и мутит! От этого всего снова стало очень страшно. Умирать не хотелось совсем, даже сейчас, когда было так мерзко на душе и когда он потерял командора. Тем более, выход-то нашёлся, оставалось только собраться с силами и купить чёртов билет! Даже деньги есть, в кои-то веки.       – Как думаете… А столбняк через разбитые коленки передаётся? – вдруг спросил Шура совершенно серьёзно. Сейчас было сто раз плевать на то, насколько глупо он выглядит, так стало не по себе от мысли, что он взаправду может в ближайшее время умереть от столбняка, как кто-то из той газеты.       – Понятия не имею… Вроде не должен, – обладатель жуткой газеты пожал плечами и продолжил читать. Шура, тем не менее, немного успокоился. Кто знает, может, это ещё и не столбняк, а так, нервное. В конце концов, от столбняка вроде челюсти сжимаются, и вообще, адские конвульсии, а его просто трясёт, причём, больше как-то внутренне. Странное чувство. Но челюсти, кажется, относительно в порядке. Значит, если он и умрёт от столбняка, то ещё не сегодня. Это немного обнадёживало.       – А вы когда-нибудь были в Черноморске? – спросил Шура, вновь поворачиваясь к старику с газетой. Очень хотелось поговорить, не важно, с кем и о чём – главное, не молчать.       – Не помню, – угрюмо отозвался старик, не отрываясь от газеты.       – Меня Шура Балаганов зовут, – ляпнул Шура, не бросая попыток начать разговор, но безымянный старик в ответ на это уже тактично промолчал. Надо же – сначала сам первый так интересовался, не плохо ли Шуре случайно, а теперь не хочет с ним разговаривать! И зачем тогда, спрашивается, лез?..       – Ну и ладно… – бросил Шура уже в пустоту, ни к кому не обращаясь, и встал, направившись прочь из зала ожидания. Сидеть в одном и том же месте он устал, да и пора уже было собраться с силами и пойти разобраться с чёртовым билетом до Черноморска. Только сейчас он понял, что со вчерашнего дня так ничего и не ел, и нужно было хотя бы немного это исправить. Есть, правда, не хотелось – только пить, и желательно, что-то тёплое, вроде чая. Так он, впрочем, и поступил – взял чай и какую-то символическую булочку в той же столовке, где ещё недавно не смог доесть свой ужин. Это место хоть проверенное. После того, как он перекусил, немного полегчало, даже мутило уже меньше. Наверное, ему от голода тогда так было плохо, и от усталости. Хотелось как можно быстрее попасть на вокзал, купить билет, и не быть уже в этом нервном ожидании лучшего. Допив чай, Шура практически сразу же вышел на улицу и направился в сторону вокзала – благо, теперь у него была цель, и заблудиться здесь было практически невозможно. Главное, чтобы поезда в сторону Черноморска ещё ездили, и чтобы не все билеты на них раскупили… ***       Он мчался в сторону Черноморска, лёжа на верхней полке и снова отчего-то чувствовал себя страшно неловко. С ним в купе ехали трое, по-видимому, студентов, может, даже чуть младше него по возрасту, и они, кажется, познакомились уже очень давно и были закадычными друзьями – во всяком случае, судя по тому, как весело и непринуждённо общались. Очень хотелось как-то влезть в разговор и тоже с ними со всеми подружиться, но Шура чувствовал, что точно будет не к месту. Они говорили, судя по всему, о книгах, которых он, конечно, не читал – не было на то ни времени, ни концентрации. Для него и письма-то читать иногда было подвигом, что уж там говорить об огромных книгах с незнакомыми сюжетами. Он повернулся на живот и стал смотреть в окно, но за ним лишь иногда мелькали фонари, а ничего другого было не разглядеть. Скучно… Но ничего, может, как рассветёт, будет поинтереснее. Скорей всего… Когда он в последний раз так долго ехал в поезде, по пути были леса и ещё много всякого красивого. И погода по пути как-то стремительно менялась. В Черноморске, небось, сейчас теплее, чем в Москве… Хорошо бы. И чтобы дождей не было. Снова промокнуть до нитки как-то совсем не тянуло – он и сейчас-то ещё не успел полностью высохнуть. Но хоть мокрое пальто можно было снять и повесить, уже хорошо.       Студентам внизу, видимо, стало нечего делать, и Шура услышал, как они на ходу начали придумывать стихи по строчке:       – Борис любил котов…       – Котов любил Борис…       – Хоть в пекло был готов, хоть в петлю был готов…       – Но всё же он раскис!       – … И над мостом повис.       – Над трепетным челом кошачий хвост дрожал…       – Держать Бориса кот, наверное, устал, – вставил Шура, свешиваясь с верхней полки. Голос его звучал сейчас хрипло и сдавленно – влезать в чужое коллективное стихотворчество было слишком стыдно. Да и кто он им вообще? Они, конечно, не такие вылизанные, как большинство москвичей, но по сравнению с тем, как сейчас выглядел сам Шура, вполне презентабельные. А он что?.. Ещё чего доброго, напугает их, и они сбегут, и будут всю ночь сидеть и дрожать где-то в коридорах поезда…       Студенты, однако, ни капли не испугались, и, похоже, были совсем не против того, что незнакомый порядочно потрёпанный жизнью парень лезет в их рифмы. Даже больше – они… Обрадовались? Один из троицы улыбнулся Шуре и продолжил с ещё большим энтузиазмом:       – И вспомнив про утюг, он без хвоста ушёл!       – И вскрикнув как индюк…       – Борис ко дну пошёл!       Тут Шуре стало очень жалко Бориса. Как так-то, жил себе, любил котов, и тут так глупо утонул из-за каких-то экзистенциальных кризисов! Ещё и кот, его верный кот, взял и бросил его, вспомнив про утюг… Утюг! Какой-то железный бездушный агрегат ему дороже Бориса! Нужно было как-то исправлять ситуацию во что бы то ни стало.       – Но он не утонул, – вставил Шура, надеясь, что никто не будет против такого поворота событий. Студенты начали оживлённо перешёптываться.       – То есть, как это, не утонул?       – Может, плавать умел... Нужно придумать, с чем бы срифмовать.       – А может, ему дельфин попался?       – Точно, дельфин! Значит, так… Какая там была последняя строчка… Но он не утонул… Его дельфин боднул!       – И Пушкин… Подтолкнул!       – Но он не потонул!       Шура наверху лежал молча и пытался сообразить, при чём тут Пушкин. Сложно было, конечно, даже с его отношениями с литературой, не знать хоть что-то о солнце русской поэзии, которое в своё время чуть не сбросили с корабля современности, но каким образом он появился в реке, куда свалился Борис? Но это, как выяснилось, было ещё не самым страшным, ведь дальше полёт коллективной студенческой фантазии начал генерировать полнейшее безумие. Дошло до того, что кот, тот самый, что ушёл без хвоста, вспомнив про утюг, снова образовался в кадре, и этот же утюг проглотил, а откуда-то сверху на него полились потоки из еды, и всё это в стихотворной форме. Заканчивалось всё строчками «Как выручить кота, скажите, господа?».       – А выручить кота поможет лишь одна… – попытался продолжить Балаганов. Студенты внизу переглянулись.       – Может, лучше просто «поможет лишь одна»? А то что дважды «выручить кота» … Как-то не вяжется, – предложил один из троицы.       – Я не против, пусть будет, – Шура сел, чуть не ударившись головой о потолок, – Чёрт! Я лучше слезу… Можно я немного с вами внизу посижу? А то неудобно…       Студенты не возражали, и Шура слез и подсел к ним, всё ещё, однако, стараясь держаться в стороне – он по-дурацки их всех стеснялся. Дальше последовали такие стихотворные повороты:       «Поможет лишь одна       Штуковина – она       Чернявая, как ночь,       Больная, как луна,       И липкая, как скотч,       Как будто бы пьяна.       Возьмёт она его       За шкирку, и потом       Прольётся суп с котом,       Прольётся в ничего.»       Насчёт последней строчки студенты долго спорили. Она была создана тем, что предлагал не ставить фразу «выручить кота» дважды – как выяснилось, звали его Петькой – и немного Шурой, и изначально звучала как «и будет ничего». Собственно, «ничего» предложил именно Шура, когда студенты не могли придумать, что же будет. Так, смеха ради. Потом, чтобы звучало красивее, её исправили на «прольётся в ничего», но друзьям всё казалось, что не хватает какого-то ещё более безумного финального аккорда. В итоге решили закольцевать и вставить в уже получившийся конец последнюю строчку «Борис любил котов», и на этом уже успокоились. Тут Шура совсем растерялся – последние полчаса, пока они придумывали эту своеобразную Песнь о Борисе, было так весело, что всё на свете забылось, и он смог почувствовать себя почти своим, а теперь снова стало непонятно, как себя вести.       – Меня, кстати, Шура зовут. Балаганов, – выдал он наконец. В конце концов, чего это он – придумывает с ними стихи, сидит рядом, а они до сих пор не знают, как его зовут, хотя друг друга, понятное дело, всю дорогу по именам называют!       Студенты, имена которых уже были Шуре известны – Петька, Аркадий и Гриша – добродушно улыбнулись и ещё раз представились. Потом один из них вытащил пряники и бутерброды, и начали есть всей компанией – даже с Шурой поделились, за что он был им страшно благодарен. Вообще, с этими тремя он постепенно перестал чувствовать себя таким огромным, нелепым и неуместным, как тогда, слоняясь бесцельно по Москве, и ему стало даже весело, за что он тоже готов был благодарить их тысячу раз. Ещё некоторое время они пообщались о том о сём, а потом студенты начали ложиться спать. Шура тоже залез к себе на верхнюю полку, но уснуть так и не смог – всё казалось, что он свалится вниз, как только хоть немного задремлет. Вспомнилось, как он, наверное, первый раз в жизни спал на кровати в ГОПе. Ощущения были в чём-то похожие. Ну, во всяком случае, полежал некоторое время с закрытыми глазами.       Троица студентов вышла чуть раньше Черноморска, и остаток пути Шура ехал в купе один. Теперь, когда рассвело, можно было разглядеть пейзажи за окном. Всё ещё было пасмурно, но местность казалась уже какой угодно, но только не московской. От этого на душе полегчало. Теперь мимо и вправду проносились леса, и периодически показывались деревенские дома. Отчего-то стало интересно, кто там может жить. Наверняка какие-нибудь угрюмые старики вроде покойного Паниковского. Хотя нет, Паниковский вряд ли согласился бы жить в подобной глуши – ему Бобруйск подавай… Да и не такой уж он был угрюмый. Смешной даже, если подумать. Жалко, что умер… Шура зажмурился и шмыгнул носом – от этих мыслей всяческие противные настроения, отпустившие на время разговоров со студентами, снова проснулись. Но вроде одежда хотя бы высохла и тошнить перестало – уже хорошо.       Пейзаж постепенно становился всё более городским, и чем сильнее это ощущалось, тем волнительнее становилось. А вдруг он умудрится заблудиться в Черноморске? Или с Козлевичем что-то случилось, и он больше не стоит на той бирже, о которой писал? Ладно, в любом случае, Черноморск – не Москва, и там уж точно уютнее. На самый крайний случай, всегда можно возобновить карьеру сына лейтенанта Шмидта. Хотя, признаться, после всего пережитого возвращаться к этому роду деятельности совсем не тянуло – слишком оно теперь казалось скучным и бессмысленным. За оставшееся время пути Шура успел выпить ещё стакан чаю, закутаться снова в уже подсохшее пальто и перечитать ещё раз драгоценное письмо Козлевича. Вроде тот писал, что стоит на углу улицы Меринга… Не перепутать бы! А вдруг Шура неверно прочитал, и там не «Меринга», а ещё какое-нибудь слово? Представив такой провал, он почти было расхотел туда ехать, но постарался прийти в себя и успокоиться. В конце концов, хотелось всё же верить в лучшее. Ну не мог же Шура не распознать, что там не «Меринга», а что-нибудь другое, перечитав треклятое письмо столько раз! ***       На черноморском вокзале было шумно – не так, наверное, как в Москве, но всё равно приятного мало. Шура попытался сбежать оттуда при первой возможности – а то вдруг ещё что-нибудь машинально у кого-нибудь вытащит, и тогда уже точно придётся плохо. Город встретил его непривычно солнечной, по сравнению со столицей, погодой, но прохладно было всё равно. Может, это он так промок, что всё никак не согреется окончательно?..       Выходить со стороны вокзала оказалось непривычно. В этой части города Шура никогда не был – в Москву-то уехал из совсем других краёв, а из Черноморска в последний раз выезжал на Антилопе вместе с остальными. Как отсюда идти, было решительно непонятно. Шура вдруг почувствовал себя совершенно беспомощным, осознав, что по этому городу, в общем-то, ходил всё это время практически только в компании командора и остальных, и места особенно не запоминал – лишь шёл туда, куда его вёл Бендер. Собственно, из всех городов он, наверное, ориентировался хорошо только в Арбатове, из которого не выезжал много лет и который, понятное дело, знал, как свои десять пальцев – да и в те времена можно было полагаться только на самого себя. Ну, и в Энске, где он в своё время попал в ГОП, тоже успел все возможные закоулки обойти и запомнить. А ведь раньше он думал, что очень даже приспособлен к жизни, и заблудиться где-то – не про него! И был уверен, что даже если заблудится, уж точно не испугается. А сейчас… Как будто ему всё ещё десять. И как остальные люди не заблуждаются?.. Внутренний указатель у них, что ли, встроен? Сейчас Шура из-за собственной неудачи разозлился на весь мир. Снова захотелось со всей силы что-нибудь ударить, но посмотрев на собственные ободранные о вчерашнюю стену костяшки, Балаганов передумал. Нет, нельзя было сдаваться! Это не Москва, и теперь у него есть цель. И он обязательно найдёт Козлевича! Не зря же ехал всю ночь и ещё немного… Интересно, что на его месте сделал бы командор? Хотя он бы, наверное, вообще не заблудился… Слишком у него всё хорошо с интуицией. А вдруг интуиция всё-таки включится, если очень хорошо представить себя командором? Что вообще обычно происходит в голове у командора? Там, наверное, всё гораздо более упорядоченно, чем у Балаганова, и много очень умных мыслей. Таких, что сам Шура себе никогда представить не сможет. Нет, пытаться представить себя командором, кажется, не выход – это было попросту выше Шуриных способностей. Как и вообще думать чьими-либо мозгами. Он бы попросту не смог на всём этом сосредоточиться! И с одной-то личностью это слабо получается, а когда нужно включать в себе ещё кого-нибудь… Кошмар.       Постаравшись включить на максимум хотя бы свою, не бендеровскую, интуицию, Шура пошёл по улицам, куда ноги несли. В конце концов, Черноморск, очевидно, гораздо меньше Москвы, да и Москва не такая большая, как может показаться! Из носа вдруг снова потекло, ещё и в горле начало саднить – Шура тысячу раз проклял чёртовы дождь и холод, которыми провожала его столица. Но вроде, в остальном жить было можно – это радовало. Интересно, как там те студенты, что накормили его и привлекли к спонтанному стихосочинительству? Наверное, им сейчас весело. А как командор в своём Гранд-Отеле? И вспоминает ли Шуру? Должно быть, думает, что его уже тысячу раз посадили… А может, и вовсе уже о нём забыл, со своими миллионами… Нет, это совсем не дело. В попытке поднять боевой настрой, Шура начал на ходу придумывать, что он скажет Козлевичу, когда они наконец встретятся.       «Вот подойду я, значит, к бирже», – думал Шура, – «Подойду и скажу, мол, Адам Казимирыч, какие люди! А он мне скажет, что скучал, и спросит, какими судьбами меня занесло обратно в Черноморск, и не плохо ли мне. А я скажу, что нет, просто соскучился… Хотя мне плохо было, конечно. Но нельзя же об этом так прямо и сказать! Или можно… Он же сам приглашал приехать, если будет плохо… А он скажет, что как раз чай заварил. С вареньем. Малиновым. Или земляничным. Или ещё каким-нибудь… Или без варенья, какая разница, чай и без варенья пить можно… А я ему скажу… Я ему скажу…»       Так и не доведя мысль до конца, он споткнулся – до того замечтался, что не заметил впереди лестничных ступенек. И главное, ударился ещё раз об асфальт теми же коленками, которые на днях ободрал, упав в Москве, и из-за которых на вокзале волновался, что может через них заразиться столбняком! С чувством выругавшись, Шура поднялся и пошёл дальше по незнакомой аллее. Интересно, а командор здесь был, когда искал информацию о Корейко?.. Наверняка. Почему-то Шуре казалось, что Бендер успел за время их приключений обойти весь Черноморск.       Он прошёл всю аллею и на всякий случай огляделся – вдруг впереди улица Меринга? Но нет, судя по табличкам, ничем похожим на неё и не пахло. Сплошной Староколпакский переулок кругом. Или не Староколпакский, а какое-то другое похожее название? Не разобрать толком… Не теряя надежды, Шура пошёл по нему вверх, и, наткнувшись на первого попавшегося прохожего, спросил:       – Простите… А вы не знаете, где тут улица Меринга?       – Понятия не имею, но подозреваю, что далековато, – отмахнулся прохожий. Вспомнилось, как Шура ещё недавно пытался найти в Москве Каланчёвскую площадь, что тоже сначала не увенчалось успехом. Но нельзя было бросать попытки – ведь если повезёт и со времён того письма ничего не изменилось, то впереди ждут задушевные разговоры и чай с вареньем! Или без варенья, но оно и не так важно. Шура пожал плечами и пошёл дальше. А вдруг эта улица Меринга вообще с другой стороны?.. Подумав об этом, он ринулся обратно почти бегом, наплевав на то, как горели ушибленные коленки. Заветная табличка, гласящая о том, что он находится на нужной улице, показалась впереди удивительно быстро. Вот только никакого Козлевича на ней не оказалось, и автомобильной биржи тоже не было, сколько бы Шура ни искал. Он, кажется, дважды обошёл всю улицу вдоль и поперёк, от начала до конца, и уже почувствовал, как на глаза наворачиваются отвратительные, неуместные слёзы, когда вдруг понял, взглянув второй раз на табличку, что находился всё это время не на улице Меринга, а на непонятной улице Ленина. Угораздило же так перепутать… А вот не нужно было делать «Л» такой похожей на «М»! Все они на одну букву… Раздосадовавшись, Шура ещё раз взглянул на табличку с улицей. Нет, всё-таки Ленина. Или кого-нибудь ещё, но точно не Меринга. Эта большая буква определённо была «Л», просто сначала, то ли от волнения, то ли потому что ей самой по себе так приспичило, предательски раздвоилась у Шуры в глазах.       Он вернулся к лестнице и просидел где-то с полчаса на ступеньках, потому что слишком устал бродить. Теперь от перевозбуждения и быстрой ходьбы даже стало жарко. Главное, чтобы ещё кто-нибудь, вроде того старичка с вокзала, не пристал с вопросом, не плохо ли ему… Плохо было, но больше морально – от безнадёжности ситуации. Знать бы хоть, в какую сторону вообще идти, чтобы добраться до чёртовой биржи на улице Меринга! Шура порылся в карманах и крепко сжал заветное письмо, как только нащупал его, словно это могло помочь определить точное направление. Это действительно как будто придало сил – он вскочил, готовый идти куда угодно. И вовремя – по лестнице как раз спускалась старушка, на вид вроде вполне добродушная. Практически подлетев к ней, Шура выпалил на одном дыхании:       – Извините, не подскажете, в какую сторону улица Меринга?       – Да кажется, там… – старушка махнула рукой налево, – Только вам, наверное, полчаса идти придётся, это далеко довольно…       Но Шуре было уже не важно, насколько далеко. Главное, он знал направление! Теперь никакие преграды были не страшны. Крикнув старушке восторженное «спасибо-спасибо-спасибо!», Балаганов унёсся туда, куда она показала, не думая больше ни о чём. Только бы случайно не заблудиться ещё где-нибудь по пути…       Он нёсся по Черноморску, мгновенно переставшему казаться чужим, и деревья на ветру шелестели голосом Адама Казимировича: «Шшшшуррраа… Шшшшура» … Теперь Балаганов, по ощущениям, мог бы сам запросто сказать, с какой стороны находится море, как далеко отсюда гостиница «Карлсбад», и где располагалась их контора «Рогов и копыт». Да и вообще, что угодно спроси – объяснил бы! Словно та старушка передала ему некоторую сверхсилу. Он пролетел мимо магазина с вывеской «ПИВО ЖИВО», и ему стало смешно. Пиво живо! Пиво жило, жило и не дожило… А он доживёт! Ещё совсем немного, и впереди встреча с очень хорошим человеком и чай, и пусть он будет с чем угодно, хоть даже с рыбьим хвостом. А это всё лучше любых тарелочек с какими угодно каёмочками!       Ему показалось, что по пути он видел Зосю Синицкую, с которой когда-то гуляли Корейко и Бендер. Вот только та его, кажется, не заметила, да и вряд ли бы узнала – они ведь виделись всего-то пару раз, и с тех пор Шуру, наверное, стало не узнать – слишком его помотала жизнь. И не такое, конечно, видал, но во времена существования «Рогов и копыт» у него как минимум было время периодически мыться и бриться. Кроме Зоси, мимо проходили ещё люди, уже не такие знакомые, но все так или иначе интересные. Они о чём-то болтали, и Шура вдруг поймал себя на том, что вслушивается в разговоры, и вылавливает всякие забавные фразы. Вообще, сейчас было страшно весело, как минимум оттого, что ещё совсем немного, и он встретится с Козлевичем, если, конечно, та старушка не ошиблась в направлении. О противоположном исходе событий думать не хотелось.       Вскоре он оказался возле бывшего здания «Рогов и копыт» – это место Шура узнал бы из тысячи. Отсюда идти куда угодно было уже решительно проще, но на всякий случай он поймал очередного прохожего и спросил ещё раз, где улица Меринга.       – Да она тут рядом… Во-он туда сверните, и найдёте.       Шура аж подскочил на месте. Значит, совсем рядом, и старушка была права! Забыв даже поблагодарить прохожего, он скрылся в том направлении, куда тот показал, и пошёл, забывая от счастья смотреть на таблички с названиями улиц. По правде, его это путешествие вымотало, и сейчас он думал, что после встречи с Козлевичем, наверное, первым делом ляжет спать. Но сначала чай и всё остальное. И даже если у Козлевича вообще нет чая, не то что варенья, не страшно! Главное – чтобы он сам был. И чтобы нашёлся, вместе с улицей, с которой Шура ещё недавно спутал улицу Ленина. ***       Где-то в полпятого вечера – может, чуть раньше, может, чуть позже – на улице Меринга появился странный молодой человек с порядочно отросшей огненно-рыжей шевелюрой. Он шёл медленно и задумчиво – казалось, будто до этого успел обойти пешком всю область, и уж точно достаточно насмотрелся на всякое. Об этом говорил и его общий потрёпанный вид – взять хоть ботинки, практически развалившиеся за время пребывания в столице. На контрасте с общим видом и походкой, лицо его всё так же выражало какую-то восторженную наивность. Если бы не отросшая щетина и не огромный рост, ему издалека можно было бы дать и лет пятнадцать. В кармане его лежало письмо, то самое, которое он последний месяц частенько перечитывал в трудную минуту, несмотря на то, что вообще по жизни читать терпеть не мог. Он озирался по сторонам, словно боясь что-то пропустить, и вдруг замер, увидев вдали знакомый видавший виды жёлтый автомобиль и стоящую рядом с ним фигуру. Получается, всё-таки нашёл?..       – Адам Казимирыч!!!       Фигура обернулась. Шура бегом бросился навстречу, словно маленький ребёнок, встречающий у калитки мать после долгой разлуки.       Теперь всё точно будет лучше. Должно же быть!