Моя вина в твоей зависимости

      В зале суда над преступницей, заколовшей кинжалом офицера, одному из судей стало не по себе. Этим человеком был архидьякон Собора Богоматери Клод Фролло. Его виски пульсировали, в глазах темнело. Никто в зале, включая обвиняемую, даже не подозревал, какая резкая мигрень напала на него в один миг, когда обвиняемая назвала его имя, утверждая, что настоящим преступником был он. Разве можно сомневаться её в колдовстве?       Шум возмущения прощёлся по зале и главный дворцовый судья не мог успокоить чернь — для этого ему на помощь пришли стражники. Никто не поверил обвиняемой. Но то, что она сказала, было чистой правдой и отец Клод знал это, как никто другой в этой зале. Он почувствовал на себе взгляд больших чёрных глаз — бедная Эсмеральда, похожая на красивую, но обиженную людьми и побитую кошку, смотрела на него с небывалой ненавистью. Он принял вызов, он выдержал её взгляд.       Неожиданно для себя она покраснела, девушка сотрясалась от нервов, её было жаль. Из зала доносились женские визги, которые называли подсудимую шлюхой. Клод коснулся пальцем лба — это был его обычный жест — и повернулся к сидящему по соседству прокурору. Он сказал:       — Подсудимая имеет право защищать себя. Пусть продолжает. Где именно я находился в той комнате их свидания? Напомните мне, в котором это было часу? Что я по её мнению там делал?       Ноздри молодой девушки раздувались, она не отводила взгляда от тех, кто решали её жизнь. Она держалась смело, однако её дрожь выдавала в ней то, что она хочет расплакаться. Её решение окончательно настроило всех против неё — цыганка отказывалась признавать вину, уверяла, что не могла убить человека, которого любит больше жизни. Более того, посмела обозвать архидьякона убийцей, а церковников пьяницами.       — Ввиду прискорбного запирательства подсудимой, предлагаю применить пытку, — предложил королевский прокурор.       — Предложение принято, — объявил судья.       На словах о пытке архидьякон очнулся от задумчивости.       — Нет! — воскликнул он. — Я протестую.       — Неужели? — гадко усмехнулся прокурор. — Не забывайте, метр Клод, эта девушка только что поливала ложью ваше имя.       — Я хотел напомнить о запрете, что женщин нельзя подвергать пыткам.       — Этот запрет был отменён.       — Я отрицаю!       Небольшая перепалка между архидьяконом и королевским прокурором заставила обратить на себя внимание судьи. Судья решил их спор:       — Цыганка, воровка да ещё и колдунья не может являться женщиной, именно поэтому ни о каких запретах не может идти речи.       Стража увела Эсмеральду. Архидьякон сверлил взглядом дверь, за которую её увели. Старый противный судья хлопнул бледного Фролло по плечу, он не шелохнулся, и проворчал:       — Строптивая мерзкая девка, заставляет себя пытать, когда мы ещё не поужинали!       Фролло вздрогнул и икнул. Стакан воды не помог.       Архидьякон направился по коридору подземелья в комнату, из которой было видно всё происходящее в комнате пыток, чтобы знать, что делают с невиновной девушкой.       Он услышал её крики. Её пытали, её ногу поместили в испанский сапог чуть не превратили в кровавое месиво. Он достал нож. Крики продолжились. Это было невыносимо. Фролло вонзил кинжал себе в грудь. Во всём виновен только он! Клод хотел убить подлеца, который обрёк эту девушку на страдания. Священник упал на пол, держа кинжал в своём теле. Клод не сумел до конца совершить задуманное. В этот момент он ненавидел себя ещё больше.       — Слабак... — тихо прошептал он.              Когда обвиняемую вновь привели в залу суда, сию минуту ей бы зачитали её приговор, если бы не архидьякон. Он предложил голосовать: казнить девушку или же она может откупиться штрафом, который он выплатит. Её постригут в монахини и она станет затворницей.       — Я всего лишь пытаюсь спасти эту заблудшую душу, — заговорил архидьякон.       — Я выполняю свой долг, предписанный самим Иисусом, который говорил, что одна заблудшая и раскаявшаяся душа стоит сотни праведников, никогда не сбивавшихся с пути.       Господа судьи возмутились и заворчали, что время слишком позднее и архидьякон Жозасский слишком далеко зашёл в своей гуманности.       — Посмотрите на огонь в глазах этой твари! — закричала из зала вульгарная горожанка. — О каком раскаянии может быть речь?       — Я хочу выкупить её душу у дьявола, — продолжил Фролло. — Я хочу этого... изгонять демонов из чистого тела и днями, и ночами. Я заплачу любые деньги.       Эсмеральде померещилась грязь в его словах. В этой уничтоженной обстоятельствами девушке проснулось возмущение:       — Что происходит? Он что, собрался купить меня? Вонючий клоп! Мерзкий священник! Убийца! Лучше смерть! Я созналась во всех преступлениях, во всём, что вам угодно, только убейте меня поскорее. Перестаньте меня мучить!       — Видите, — нашёлся, что сказать Фролло, надеясь, что Эсмеральда своими криками не отвратит себя от судей, — демон, который вселился в неё, желает скорее смерти своей жертвы, чем её спасения. Мадам, чей голос только что прозвучал; адский огонь в её глазах принадлежит вовсе не обвиняемой. В ней также, как и в этой белой козе, сидит бес, а может быть и не один, и имя им легион. Но я должен попытаться, ибо кому как не Божьей Матери я служу, как архидьякон.       — О, это сон! Кошмарный сон! — заламывала руки Эсмеральда. Было слышно, как зазвенели цепи на её запястьях.       Архидьякон настоял на голосовании, чему судьи противились — они до сих пор не ужинали. Верховный судья по причине позднего времени отложил судебное слушание на следующий день.       — О, ещё один подобный день! — ужасалась юная цыганка. — Надеюсь, меня повесят. О, небо, пошли мне быструю смерть, избавь меня от него! Меня должны приговорить к повешению.       Час спустя архидьякон шагал по лунной ночной дороге — его никто не видел, поэтому можно было смело взяться за свою окровавленную рану. Он посмотрел на свою руку — она была полностью в крови. Кровь переступила через сутану. Клод прижался как пьяный к стене одного из домов.       — Метр Клод! — услышал он удивлённый голос за своей спиной и обернулся. Перед ним стоял поэт Пьер Гренгуар, — Могу ли я чем-то помочь?       — Со мной всё хорошо.       — И всё же?       — Оставьте меня!       — Как знаете, метр Клод. Вы можете на меня рассчитывать. Но перед этим я бы хотел узнать, что ждёт мою бедную козочку?       Лицо поэта было добродушным и обеспокоенным.       — Какую козочку? — спросил Клод.       — Белую прелестницу с рожками. С позолоченными рожками. И такими же копытцами.       Клод хлопнул себя по лбу. Этот резкий жест выдал его обеспокоенность. Клод подумал, что должен рассказать всё давнему другу. Он гибнет, хочет броситься в пропасть и ничья рука его не остановит. Клод действительно собирался всё рассказать поэту и быстро остановил этот порыв, — он направился в тюрьму, где была заключена цыганка. Он решил, что лучше будет, если это она узнает всё.       Утром следующего дня Клод проснулся в неизвестной комнате в неизвестной постели. Он тут же вспомнил ужасную сцену — в тюрьме он признавался в любви цыганке и она его прогнала. В ушах неустанно повторялся крик Эсмеральды: «Убийца! Твои руки в крови!» Затем она заливалась смехом.       — Чёртова девка настоящий палач, — шептал священник, повернув голову на бок, надеясь, что таким образом она перестанет болеть.       Было десять часов дня. Второе судебное слушание было назначено на полдень.       Дверь неизвестной комнаты отворилась чьей-то ногой и в комнату посвистывая вошёл драматург Пьер Гренгуар. Архидьяком замычал — свист причинил его голове боль.       — Как я здесь оказался? — спросил он.       Поэт пожал плечами, после чего ответил:       — Я увидел вас без сознания, преподобный, недалеко от тюрьмы. Я и несколько моих приятелей принесли вас сюда. Это постель цыганки, — указал Гренгуар на ложе, на котором лежал священник. — Она здесь спала. Я так, сообщаю к слову, чтобы вы опять ничего не думали: я спал в выдвинутом комоде в комнате, где стоит стол.       Фролло молчал, Гренгуар продолжил:       — Метр Клод, вы многоe сделали для меня. Именно благодаря вам я не стал одним из воров шайки Двора Чудес. Я очень горжусь тем, что я стал образованным человеком, знающим латынь. Я вижу, вас что-то угнетает и вы можете мне рассказать. — Гренгуар увидел на полу каплю крови и заметил, что Клод рукой закрывает свою рану. — Кто на вас напал? — спросил он. — Позвольте осмотреть?       — Нет! — резко ответил священник. — Не спрашивай ни слова.       — Я могила. Я никому не скажу, что именно вы закололи Феба де Шатопера да и зачем? Но позвольте я промою рану.       Фролло вспыхнул:       — Это серьёзные обвинения! Что ты несёшь?       — Я знаю это точно, я увидел это в стеклянном шаре... не смотрите на меня так, я пошутил. Уверяю вас, даже будь это правдой, я бы не стал на вас доносить, мне бы никто и не поверил. Вы учили меня латыни и дали мне дорогу в жизни, а эта девка... то есть моя жена мне никто!       — Цыганка спасла тебе жизнь, — возразил Фролло. Гренгуар не обратил внимание на замечание и предложил священнику промыть его рану — Клод согласился. Драматург промыл рану и приложил к ней одну из мазей, которую одолжил у целителя-шарлатана. Всё это время двое мужчин пробыли в молчании. Архидьякон хотел скорее убраться.       — Позвольте зачитать вам стихи, метр Клод? — нарушил тишину Гренгуар. — Понял, вы не желаете. Но я всё равно прочитаю. Я написал их целую тетрадь. Вот этот я сочинил вчера ночью, когда бродил по ночному Парижу и смотрел на луну:       Любить меня ты не желаешь, злая?       Весна в печали слёзы льёт,       Послушай, что в рассвете мая       Влюблённый соловей поёт.       Знай, что без любви ни обаянья,       Ни прелести у женщин нет.       Без солнца в небе нет сиянья,       Оно зайдёт — погаснет свет.       В урода, Роза, можешь превратиться,       Когда любить меня не будешь впредь —       Поёт об этом тебе песню птица       И о другом не может она петь!       Последний столбец Гренгуар произнёс очень восторженно.       — Кто такая Роза? — не разделяя восторга, спросил Клод.       — Имя Эсмеральда сбивало бы ритм! И да, этот стих посвящён ветренной девице, которая не поняла смысла моей первой пьесы.       — Зачем ты стал поэтом? — неожиданно поинтересовался священник.       — Причина одна — только чтобы меня любили! Я часто представлял себя сказочным принцем, о котором мечтают девушки, ради которого вступают в конфликт с отцами, к которому убегают глубокой ночью, которому отдаются всецело. Кто может быть именно таким принцем? Только поэт! Дара поэта во мне мало. Но я стремлюсь к совершенству. Только девушки не понимают любви настоящих мужчин. Они обожают ласки грубых солдафонов, желательно тех, кто назначает им свидания в борделях с клопами. И то, что они мечтают о принцах — выдуманный миф. Им нужны грубость, бордели и клопы! Действительность меня странно удивляет. Принцесс на самом деле очень мало! Вернее, я ни одной не встречал. Понимаете, о чём я?       Фролло подумал, что Гренгуар чокнутый, а чокнутого нечего бояться. Ему можно всё рассказать начистоту. Выход из его ситуации не найдёт ни один умный человек, совета нужно спрашивать у идиота. И всё же Фролло не решался на это.       — Пьер, ты действительно страннный! Ты только что сообщил мне, что тебе известно, что я — преступник и болтаешь о принцессах.       — Я поэт, я драматург, я философ. Меня очень интересуют душевные струны людей и их помыслы, и причины тех или иных поступков. Давайте выпьем и поменяется ролями: я буду монахом, а вы грешником, — надел поэт на себя плащ архидьякона. — Не желаете? Ну, тогда я прочту ещё один стих.       — Последнее, что я хотел бы сейчас слышать — это поэзия. Пьер, вы хотите услышать нечто более ужасное, чем ваши стихи?       — Ужасные? — обиделся Гренгуар.       Архидьякон решился и рассказал, что в один день увидел танец цыганки и как именно он сошёл с ума от любви и ревности, и да, именно он зарезал её офицера. Сегодня в полдень состоится второе заседание суда над девушкой, её приговорят к виселице за его преступление.       Фролло ждал, каким мрачным от ужаса станет светлое лицо философа, как низко падёт он в его глазах, как учитель; ждал чудовищных наименований для себя — ему нет прощения за то, что плюнул в лицо Бога.       — Мои стихи не ужасны, — проговорил Пьер Гренгуар.       — Я разрушаю сам себя. Я понял это с первого дня, когда её увидел, и что я никогда не смогу свернуть с пути самоуничтожения.       — Вы совсем не разбираетесь в поэзии, что вам можно говорить? Итак, ваше высокопреподобие, вы знаете наизусть все догматы и теологию. И я поражаюсь вам. Вы не только о поэзии имеете поверхностные знания, вы мыслите о христианстве, как язычник мыслит о язычестве. Если жрец Египта отвернётся от своих богомерзких звериных голов, он уверен, что его настигнет жесточайшая кара после смерти. Если служитель мстительного греческого или римского бога совершит сексуальное совокупление в храме — боги не забудут о расправе над ним. Пример тому Афина, превратившая прекрасную девушку-жрицу в Медузу Горгону за то, что она нарушила целибат с Посейдоном...       — Остановитесь, Пьер!.. Мы говорим не о мифологии.       — Я говорю о том, что христианская религия не так сурова и обеты не так несокрушимы. Я когда-то хотел пойти в монахи, но оказался недостаточно набожным и не умел пить. Однако, что-то из установок помню. Господь любит нас. Разве хотел бы он, чтобы ему служили против его воли? Это нужно было понять с первой встречи с девушкой. И в похоти нету вины перед Богом. И поэзия — дар свыше!       — Кто вы такой, чтобы отрицать важность обетов? Отрицать силу и глубину веры? — поднял голос Фролло. — Ты сделался таким же богохульником, как и все негодяи Двора Чудес.       — Считайте, как знаете! — ответил поэт.       — Господь любит нас, но наши ошибки причиняют ему боль. В юности мне был дан выбор: становиться или не становиться священником. Я сам решительно выбрал первое, ступил туда, откуда нет пути назад. И попрал клятвы! Мне нет оправдания!       — А может Господь не хотел, чтобы такой, как вы, служил ему? Вы — старший сын в семье, старшие сыновья не идут в священники. Ваши родители учинили произвол — вы оставили без внимания этот факт в 16 лет. Ваши родители умерли и вы стали главой семьи — это второй знак. Третий знак — это то, что ваша властная и горячая натура груба в отношениях с людьми. Вы дали мне вчера по шее ни за что. Вы не были созданы для служения Богу, вы упорно не видели знаков судьбы, и упрямо, как осёл, шли к своим амбициям. Может именно поэтому Господь и Пресвятая Дева Мария отправили на вашу голову цыганку, чтобы спилить ваши рога!       — Прекрати! Это нелепо — то, что ты говоришь, тупой поэт! Это я не был создан для того, чтобы стать священником? Лучезарней, ярче всех светилось моё лицо; священники учились у меня целомудрию, учёные науке. Я был лучшим из лучших.       — И до чего вас это довело? Вы изменили Богу не в тот день, когда возжелали плясунью, а когда в юности не послушали Его и приняли сан! Ваша вина только в том, что вы закололи офицера — и только за это должны держать ответ. Опять же, покушение на жизнь офицера — это последствие того, что я говорил выше. Вы могли предотвратить своё преступление — отказаться от служения Богу много лет назад, либо отказаттся полгода назад, когда в вас ещё не проснулось желание убивать. Бог бы понял, а всё остальное — предрассудки созданные людьми. Вам доставляет удовольствие внушённый фанатизм и собственное страдание!       — Когда-нибудь вы кончите жизнь на виселице, Пьер. Ни с кем кроме меня не произноси таких вещей. Я страдаю, потому что не могу избавиться от одержимости. Я пытался покончить с собой, её пытали, но я не сумел.       Гренгуар всплеснул руками, поняв откуда ранение его учителя, и продолжил:       — Сознайтесь! Вам нужно сознаться в суде в своём преступлении, вы зашли слишком далеко.       — Ты не посмеешь разгласить мою тайну, — прошипел архидьякон.       — Я нет. Вы сами всё разгласите.       — Никогда!       — Почему? Вы же не желаете смерти той, кого любите. Или желаете?       — Она убежит к чёртовому Фебу. Это будет снова боль.       — Зато она будет жить. Вы сознаетесь?       — Нет!       — Почему?       — Я подлец. Это хотел услышать? Я предпочитаю видеть её мёртвой, чем в объятиях другого. Во мне нет раскаянья! Всё, что я сделал, я сделал бы ещё раз.       — Если нет раскаянья, почему же вам плохо? Когда нету раскаянья и есть убеждённость в верности всех своих решений, плохо быть не должно.       Фролло взвыл от голоса поэта:       — Ты меня утомил. Я ухожу.       — Вы чуть не покончили с собой. Это из-за отсутствия раскаяния? Или из-за невозможности изменить что-то, что как раз изменить можно?       — Моей судьбой правит рок. И для меня нет выхода.       — Всё ясно, — хлопнул в ладоши Пьер. — Вы не любите её. В вас один эгоизм.       — Неправда! Я люблю её.       — Почему до того, как вы попытались покончить с собой, вы не сказали всем, что она невиновна? Трусливо сбежать из жизни, оставляя на земле всё, как есть, — это эгоизм!       — И что ты предлагаешь?       — Сознаться в суде. Если офицер - негодяй, она скоро это поймёт и вспомнит о вас, может полюбит. Чем больше женщина вспоминает мужчину, которого нет рядом, тем сильнее варится в своих мыслях, тем сильнее влюбляется. Только вы не хотите её любви. Вы хотите страдать, это эгоизм! Сознайтесь в преступлении, которое совершили, отпустите душу, девушка пусть летит к Фебу.       — Я не желаю того, чтобы она разделила постель с офицером. Ты прав, я эгоист, я подлец! И я не переменюсь. Не пытайся меня переубедить, всё будет напрасно.       — Если кто-то хочет избавиться от одержимости к чёртовой девке и перестать страдать, тот перестанет. Одно признание...       — Нет! Ты прав, идиот! Я не хочу избавляться от одержимости, я получу её и так, мне доставит боль думать что она с ним.       — Не хочет избавляться от одержимости, а до этого говорил о страданиях из-за одержимости. Никак не могу вас понять, поэтому позвольте мне прочесть стих.       — Довольно стихов! Я могу добиться нужного решения от суда, её могут отдать в мои руки.       — И что это вам даст? Вы возьмёте её силой и что дальше? Вы не победите Феба. Она будет вспоминать об офицере. Феб всегда будет третьим в вашей постели. Дайте птице волю, заставьте её размышлять о вашем странном поступке! И тогда вы будете третьим в её постели с Фебом. Вас может быть повесят, но она-то будет сожалеть и раскроет глаза. Проиграя, вы победите!       — Всё будет иначе. Я надеюсь спасти её, не запятнав своего имени.       — А если всё пойдёт не так, как вы думаете?       Фролло оставил вопрос без ответа и направился к выходу. Гренгуар догнал его у двери и успел закрыть её на засов, чтобы её никто не открыл — в дверь послышался стук кулака какой-то весёлой девки.       Гренгуар прочитал очередной стих:       Когда б тебе желал я слёз и муки       И кары наихудшей пожелал,       Нет, не выкручивал твои бы нежные я руки,       И в мрачном подземелье не держал.       Нет! Я бы не стал тебя огнём палить,       С тобой расправился без жалости бы я:       Я бы желал тебе кого-то так любить, Как я люблю тебя!       Гренгуар продолжил:       — Взгляните на это иначе. Ждите для себя не страданий от того, что будете видеть её в руках другого, а возмездия для себя. Вы хотите, чтобы она страдала, как вы. И она будет страдать, как и вы, от такой же неразделённой любви, какой страдали вы к ней. Познать по-настоящему жестокую месть и видеть её уничтоженной, — это не вешать её и не сжигать. Это нечто похуже для неё. Сознайтесь в суде! Так будет лучше для всех.       — Ты пьян! Посмей открыть тайну — я тебя уничтожу, — мрачно ответит Фролло и наконец-то отворил дверной засов.