Рецедив

С крыши храма Наруками видно почти весь остров. Он любит сидеть здесь, перебирая свои длинные тёмные волосы, что рассыпаются по плечам и змеями вьются по светлым с красными акцентами одеяниям. В воздухе развеян цвет сакуры, легко бьющий током и линущий ко всему, незримо кутающий гору в нежно-розовую вуаль. Его уже мутит от этого цвета. Он видит, как из гавани на Рито отходит очередной корабль, видит, как невыносимо ярко сияет что-то в городе, над Дворцом Тэнсюкаку, видит, как из поместья Камисато близ подножия выскакивает никем более не замеченная тень. Он смотрит на мир и видит, и только тогда чувствует умиротворение. Ровно до тех пор, пока его ушей не касается очередной угрожающе ласковый окрик, а за спиной у Верховной жрицы не начинают отчётливо поступать очертания лисьих хвостов. – Гудзи Яэ. Он спрыгивает с крыши легко, приземляется на одно колено и тут же выпрямляется, склоняя перед наставницей голову в почтительном поклоне. Руки в замок и взгляд в пол – все заучено и отточено годами. Гудзи тяжело, как-то обречённо вздыхает, и он осмеливается глянуть на неё исподлобья. Яэ Мико раздражённо трёт переносицу двумя пальцами, хмурится, глядя куда-то в сторону, и наконец роняет обвинительное: – Куникудзуши. Раньше молчание действовал на него нужным образом, заставляя опасаться продолжения. Сейчас же он лишь терпеливо ждёт, как можно не заметнее переминаясь с ноги на ногу. Потому что нетерпение – это порок, один из многих, который в нем тут пытаются искоренить, в итоге прививая лишь сильнее. – Принесли новые бумаги, из города и лично от сегуна, – наконец изволит поставить его в известность гудзи, и кончик ее левого уха дергается в такт недовольному тону. Куникудзуши чувствует её испытующий взгляд на своей макушке и смиренно кивает, кривя губы в подобии горькой усмешки. Взмах руки, и его обедает едва ощутимый покалыванием – каждое движение верховной жрицы пресыщено электро. Ещё раз поклонившись, он спешит исчезнуть с глаз долой. ...с крыши луна кажется больше. Парадоксально, ведь разница всего в насколько метров – но к тем, кто на земле, ночное светило равнодушно; сидящему на крыше Куникудзуши оно ласково улыбается. Так, как никто другой. Он ловит случайные мечтательные улыбки на лицах паломников, дежурно отзеркаливает равнодушные улыбки-приветствия, прислушивается к смеху молодых жриц за углом. И никогда не улыбается сам. Зачем улыбаться тому, кто лишён чувств, лишён сердца, кто, в конце концов, и не человек вовсе. Лишь бездушная марионетка, пристроенная на посильную работу ввиду непригодности для изначальной цели? Как знать. Ему улыбается только луна, и её холодный свет играет на гранях изящной шахматной фигурки, едва заметно сияющей на раскрытой ладони. Куникудзуши пару раз подбрасывает её, вертит в тонких искусственных пальцах, разглядывая со всех сторон. Глубоко вздыхает свежий ночной воздух, набирается решимости и с силой вдавливает фигурку в собственную грудь. Это не больно. Это странно. Он оказался непригоден для того, чтобы стать марионеткой Эи на посту сёгуна, но сгодился в качестве живого хранилища сердца бога. Куникудзуши глухо, на грани истерики смеётся, все ещё держа руку на груди и стискивая пальцами светлые одежды. Отчего-то по щекам катятся глупые слезы. ...Всё в его не лучшей, но относительно стабильной – по заветам Вечности – жизни начинает ломаться со взрыва горна Микаге. С крыши Куникудзуши может увидеть очертания Татарасуны на горизонте, и, когда над островом развертывается ядовитый фиолетовый дым, он долго всматривается, словно может понять. Наруками гудит, точно потревоженный улей. Гром наконец гремит, но быстро затихает вдали. Он не знает, сколько времени прошло. Он не считает время уже давно – бесполезное занятие. Просто однажды что-то в нем щёлкает. На улице душно, над островом давлеют грозовые тучи, что никак не могут разразиться спасительным дождём. Фантомное сердце заполошно бьётся в груди, что-то инородное в черепной коробке буквально кричит об опасности. Куникудзуши не может это игнорировать, позорно поддаётся панике. Святилище удивительно пусто. Никто не останавливает его возле торий на спуске, только комаину смотрят осуждающе и шуршат омикудзи от неощутимого ветра. Спуститься с горы оказывается удивительно легко. Только сойдя с тропы паломников и укрывшись в лесу, он позволяет себя вздохнуть полной грудью. Осознать, что он только что сделал. Пять сотен лет. А это оказалось даже слишком просто. Вот только теперь надо думать о том, что делать дальше. Паника больше не бьется в груди, уступая место разбираться с содеянным рассудку. У него нет ничего – ни еды, ни оружия, ни другой одежды. В общем то, он в этом и не нуждается, но... Белые одежды невооруженного странника – бельмо на глазу распоясавшихся в беззаконие гражданской войны нобуси. Луна едва показывается из-за так и не пролившихся дождём туч, когда к горлу ему легким движением приставляют катану. Кто-то хватает его за запястья, болезненно сжимая, кто-то с силой дёргает за длинные волосы, кто-то обшаривает длинные рукава и карманы – пустые. Куникудзуши сам не понимает, что делает. Всё заканчивается быстро, и даже ветер стихает, пораженный. Нападавшие падают замертво. В воздухе ещё потрескивают ядовитые искры электро, а он неверяще смотрит на собственные руки. Кончики пальцев едва заметно сияют подобиями трещинок, но пара секунд – и не остаётся ничего. Только в груди – отголоски мимолетной жгучей боли. Он осторожно обходит безжизненные тела, ступая бесшумно, точно боясь разбудить. Легко пинает одного из нобуси, и голова поверженного безвольно мотается пару раз из стороны в сторону. Куникудзуши не верит своим глазам. Вытягивает вперед руки, сосредотачивается и вздрагивает, когда между пальцами с тихим треском покорно вспыхивает электро. Он улыбается. И есть что-то неправильное во всем этом – хрупкий юноша в темном лесу негромко, наконец-то счастливо смеется, возвышаясь над трупами в бледном свете луны. И луна снова ему улыбается. Куклам не нужен сон, но Куникудзуши чувствует себя так, словно только проснулся от долго кошмара. Уняв предательскую дрожь в руках, он быстро обшаривает убитых, брезгливо подгоняет под себя чужую одежду – слишком грубую и громоздкую для кукольной изящности его тела. Но лучше уж так, чем расхаживать по Наруками в одеждах жреца – слишком узнаваемо и потому опасно. Решение избавиться от волос приходит спонтанно и тут же приводится в исполнение – к счастью, одна из чужих катан достаточно остра для этого. Оставив ее болтаться на поясе, Куникудзуши последний раз оглядывается на место свершения его правосудия и, ведомый неясным порывом, поднимает с земли почти новую круглую соломенную шляпу и водружает ее себе на голову. Через неделю с небольшим он окажется на Рито в поисках корабля до материка, невольно привлечет внимание странного мужчины в клювовидной маске и согласится ехать с ним в Снежную – лишь потому что ему, собственно, без разницы куда. Он выслушает рассказы об экспериментах и о силе, которую можно обрести, владея сердцем бога. Он взвесит все за и против – на это уйдет не одно десятилетие, но Скарамучче некуда торопиться. А через несколько сотен лет он, как когда-то, обернется на собственное прошлое и снова захочет его изменить.