Три сестрицы, три лисицы

В темноту лесную Лада никогда не убегала одна. Туман для них, лисиц, лисолачек, был не страшен, когда они обращались зверями. Маменька не велела далеко убегать, она и не убегала. Одна так наверняка, а с сестрицами — всяко можно было. Даже если сестрица отвлеклась и где-то за туманной гранью осталась на поляне или у кострища. Больше всех из них, троих сестриц, по лесу любила бегать старшая. Ганна, в человечьем обличии молчаливая и безучастная, обернувшись лисицей, становилась живой и подвижной, тявкала плачем громким, аки ребенок, резвилась, катаясь черной шубкой по листве да лесной подстилке травянисто-моховой. Об деревья терлась, оставляя клоки шерсти то там, то тут, на мышей охотилась, часто домой принося что покрупнее. Не охоться Ганна, так жили бы они в разы хуже. То, что Лада пасла, было стадо деревенское, общо оно, не семейно. Им, как пастухам, чуть боле других, но на то не разгуляешься. А Ганна из лесу то зайца сцапает, то белку притащит, то бобра задерет, а уж сколько птицы она натаскала, да рыбы речной, не счесть. Тем и кормятся. Год от году туман забирает у деревни земель больше и больше, раньше лес им весь принадлежал, а теперь только пяток пядей на опушке, да пара полян, с трудом отобранных у тумана. Как Ладке больше десяти зим стукнуло, так она и стала оборачиваться лисицею, да со старшой бегать. Верька, Вередина-вредина, леса не любила и оборачиваться тож лишний раз брезговала. Все эти дела звериные, «гадкие-дикие» ей были противны. Она по шитью, по домашнему больше, по людскому, чем по звериному. Людского в ней было больше, чем у Ганны и Ладки, а у Ганны, напротив, звериного премного, а людского нехватка. Лада ж где-то посреди. Людей не любит, со зверям проще, но лес ее так не манит, как Ганну. Будь у старшой воля, да не люби она так отца с матерью, давно бы бежала в леса и не вернулась к людям и к облику девичьему, так бы и прожила черною лисицею до конца своих зим. Но она молчит, прядет днями, что-то где-то по дому помогает и почти в люди не выходит. Ладка в полях, среди овечьих стад прячется, потому что людей сторонится. А Верея к людям тянется, самая талантливая, красивая, яркая самая, рыжая лисица. Как солнцево пожарище, греет всех кругом, обдает своим светом и теплом. На это тепло ее человечье тянутся и такие ледышки морозные, как Даран. Смурной, грубый, холодный, аки голова у топора. Тата, неведома откуда пришедшая с матерью до тумана, чужая, холодная, раненная, тоже рядом ошивается. Лада таких истекающих кровью внутри сразу звериным чутьем отличает. Даран сути той же, что и Тата, только та гореть пытается, отдает из последних сил, что на углях души осталось, а этот заморозился снаружи, а внутри все живое бьется и болит. Маменька думает, что Даран в Верею влюблен, как бы ее за него сосватать, а Ладка видит, что он у костра ее души греется, любовь ее любит, пьет пригоршнею, как воду ключевую, да сам ничего не дает. И дать не может, и толку мужицкого никакого, как от тупого топора. Сестрички-лисички, все разные в цветах: Ганна — черненькая, самая неприметная, шустрая и опасная, Верея — самая яркая, рыжая, простая и родная, такую лисицу в сказках да мифах видят, а Лада — белесая, как луна или волосы старушечьи, седые. У каждой из них в гуще волос прядка есть своего лисьего цвета. Сложнее всех Ганне свою темную скрыть в светло-русых волосах, рыжая среди рыжеватых Верееных теряется, а белая в светлых Ладиных едва ли видна. Так они и бегали по лесам, под лунным светом лапами скользя по подлеску, размахивая пушистыми хвостами и гоняя птиц с мышами. Но в дом их пришла беда, Верея умерла сразу после ритуального танца. Лада ее ж первая и нашла, почуяла что-то недоброе, а круг на руке, родимый и защитный, разорвался. Верея человеком умерла, упала с раскрытыми глазами и лицом смятения полным. Не обратилась лисицей, чтобы убежать, не успела. А где же ее шкурка? Лада глазами по поляне зыркнула, а рыжего меха не видать. Он маленький да яркий. Украл кто? Как же так? Или дома опять сбросила, как часто делала. Глупая вредина! Они с Ганной свои шубки с собой таскали, под кожей, Верее же настолько лисьи противили, что дома ее оставляла, как жаболачка в одной из сказок. Мать им в сказке той читала, что шкурку сжечь можно, и все, погибнет зверь волшебный, человеком обернувшийся. И Лада обернулась к лесу — а там никого, но взгляд чужой, нечистый шерсть всю дыбом поднял. И она закричала, затявкала, как младенец в люльке, от горя. Отползла от сестры и бросилась в кусты, потому что сил в человечьем теле быть не нашлось. Хотелось в лес, бежать-бежать без оглядки прочь, перебирая лапами, пока все они в кровь не сотрутся. Забраться на самое высокое дерево и тявкать до рассвета, иль забиться в самую глубокую нору и проспать там до следующей весны, чтоб сестра как росток из земли выросла да вернулась к ней. Лада свернулась клубком в том же кусту, куда сиганула человеком и задремала на какие-то мгновения. Но вдруг со стороны донеслось такое же тявканье и черная лисица сквозь кусты промчалась к ней, поскуливая, облизала мордочку и легла под боком, прикрыв обоих пышным черным хвостом, скрывая белое пятно ладиной шерсти от людей в ночной тьме. Ладка один глаз открыла и в костреце, тлеющем неподалеку, заметила рыжие волоски шерсти, едва от искр отличимые. Спалили, значит. Поймали, шкурку отобрали, чтоб не убежала, сожгли, а ее убили. За что только? Она ж зла никому в этой жизни не сделала. Так и осталось их двое сестриц-лисиц без третьей, самой красивой и яркой рыжей.

(июнь '24.)