Содовая без виски

«Содовая без виски — это всё равно, что… всё равно, что…» Эл поморщился и раздражённо забарабанил пальцами по барной стойке. Метафора упорно отказывалась рождаться. Раньше Эл любил метафоры. Они легко ему удавались. С недавних пор многое, что он прежде любил, стало недоступно. Но об этом лучше не думать. К чему думать о том, чего не изменить? Он сам сделал этот выбор. И выбрал бы то же самое снова. Всё, что он потерял, не стоило того, чтобы решить иначе. А всё, что он приобрёл, стоило всего его потерянного прошлого. Так что… Пить ему теперь его содовую. Без виски. Он покрутил стакан в руке. Кубики льда, окрашенные в сверкающе-золотистый цвет газировки, забились о стенки. «Красивый звук, — подумал Эл. — Интересно, какая нота?». Если бы он мог сыграть это — наверное, получилось бы что-то такое… похожее на Дебюсси? Эл прикрыл глаза, представляя под пальцами щербатые клавиши рояля, и попробовал прикинуть, как звучал бы лёд. Наверное, это что-то в верхнем регистре. Что-то не мажорное, но и не минорное. Пустые, хрупкие созвучия. Пальцы затрепетали, бережно касаясь воображаемых клавиш. Да, что-то вроде этого. Эл улыбнулся, вслушиваясь в мимолётные всполохи нот в стремительных арпеджио. Кто-то панибратски хлопнул его по плечу. Эл вздрогнул, застигнутый врасплох, и открыл глаза. Иллюзорный рояль расплылся под гнётом розоватого неонового света над барной стойкой, побеждённый непреклонной реальностью. С ним рядом, улыбаясь, стоял лощеный клерк. С истинно австралийской небрежностью в его костюме сочетались серая расчетливость холодного офиса и расслабленность пляжной вечеринки. Эл мог бы руку дать на отсечение — и даже наклоняться бы не стал, чтобы взглянуть, прав ли он, — что клерк обут в лоферы на босу ногу — и плевать, что в Брисбене сезон дождей и повсюду лужи. Какая разница, когда ты на дорогой машине и можешь покупать себе новый гардероб хоть каждый день, потому что для тебя это сущие мелочи? Почти неуместный в этом районе города, но теперь уже допустимый — и всё из-за него, Эла, и его выступлений — клерк щёлкнул холёными пальцами с аккуратным маникюром, небрежным жестом подзывая бармена. Джонс, косивший глазом с самого его появления, с готовностью подплыл к ним с дальнего конца стойки, как голодная акула, почуявшая добычу. — Что вам налить? — с деланной любезностью спросил Джонс, продолжая старательно полировать стакан в своих руках и строя из себя самого образцового бармена. — Налей мистеру музыканту выпить, — вальяжно заказал клерк, не слишком утруждаясь повысить голос, чтобы быть наверняка услышанным даже сквозь музыку, доносящуюся из динамиков у них над головами. — Ви́ски? — подсказал Джонс, направляя его мысль в нужное себе русло. Клерк кивнул. — На два пальца? — Пффф… Обижаешь. Двойную. Самый лучший. Запиши на мой счёт. Джонс удовлетворённо закивал, всем видом излучая радостную услужливость. Клерк отчалил от стойки, довольный собой. Эл проводил его взглядом, наблюдая, как он с видом рыцаря, победившего по меньшей мере целого огнедышащего дракона, плюхнулся на своё место за столиком у сцены, в компанию к нескольким таким же высокомерно-гламурным душам, как он сам. Джонс потянулся к бутылке на верхней полке, педантично отмерил двойную порцию виски и с плохо скрываемым злорадством поставил стакан перед Элом, сделав нарочито учтивый реверанс. Эл поднёс стакан к глазам, разглядывая преломление неонового света в янтаре. Так легко — просто взять предложенное и сделать глоток. Он мог ясно представить вкус этого виски, хоть никогда и не пробовал именно эту марку. Он знал, что не ошибается в своих представлениях — и тем сильнее хотелось попробовать. Просто чтобы убедиться, что он прав. Раньше он бы жить не смог, не сделав этого. Теперь — может. Привычка осталась в прошлом, и об этой его части он даже не сожалел. Теперь ему даже почти не трудно выдержать существование в его жизни такой загадки. Он может не узнать, прав он или нет — но в этом тоже есть свой интерес. Многое пришлось потерять, чтобы осознать это. — Соглашайся на двадцать процентов, а? — без особой надежды предложил он. Джонс победно посмотрел на него — с таким видом, будто только что отправил в нокаут одним ударом. — Даже и на сорок не соглашусь, и не предлагай. Даже на половину! Твоя недовольная рожа всё равно стоит больше, чем даже непочатая бутылка этого виски. Сколько ни предлагай — я лучше погляжу, как ты бесишься, чем возьму деньгами, — отказался Джонс, с довольным видом почёсывая рыжую бороду. Хоть стилю бара это больше не соответствовало, Джонс плевал на само понятие концепции и продолжал ходить на работу, как прежде: с длинной, не слишком ухоженной бородой, в своей кожаной байкерской жилетке, открывающей волосатые руки и браслеты с шипами. — Ты доведёшь меня до того, что я стану выливать выпивку на пол, а не отдавать тебе, — пригрозил Эл. Джонс задумался над этой угрозой, но ненадолго: — Не-а. Не станешь. Ты больше потеряешь, чем приобретёшь. — Почему это? — А я тогда буду плевать тебе в твою содовую. — Не будешь, — с сомнением протянул Эл: кто его знает, этого психа? Вообще-то с него и станется. — А может, я уже плюю? Как ты проверишь? — Ладно, чёрт с тобой, — вздохнул Эл. — Пей, шантажист. Джонс с готовностью забрал стакан и с удовольствием принялся цедить виски, поглядывая на посетителей. До выступления Эла оставалось ещё почти полчаса, но все столики уже были заняты, и люди продолжали приходить. Скоро Джонсу будет не до болтовни: у бара станет не протолкнуться — только и успевай повторять коктейли один замысловатее другого. Это тоже отпечаток присутствия Эла в этом баре. Эл исподлобья наблюдал, как Джонс цедит его виски, и вновь пытался прикинуть, сколько бы он мог зашибать за вечер, согласись Джонс обменивать выпивку на наличные. «Двойная порция Starward — это… сколько это в нормальных долларах? — задумался Эл. — Двадцать пять в австралийских, а в американских?..». Быстро переводить одни доллары в другие он так и не научился, но по всему выходило, что немало. Впрочем, в деньгах он не нуждался, им двигал чисто спортивный интерес. Их с Джонсом спор завязался ещё с первого его концерта здесь. Эл впервые пришёл в этот бар через неделю после. Совершив своё обязательное утреннее паломничество к свежей могиле, он слонялся по округе, не видя, куда идёт, намеренно отказывая себе в обезболивающем, чтобы боль телесная заглушила душевную боль — и тогда неожиданно увидел эту абсурдную вывеску: толстенный розовый неоновый кот с бокалами пива в обеих лапах. Дождь заливал за воротник. Эла тряхнуло — тут только он понял, как озяб. Не то чтобы ему было не плевать на себя, но он же обещал… Подумав, он перешёл на другую сторону улицы и вошёл в бар. Тут было почти пусто и гремела ужасная, состоящая как будто только из одних оглушительных ударов музыка. У Эла мгновенно заболела голова, и он тут же ушёл бы, не будь ему так паршиво и не вымокни он до нитки под дождём. Бар произвёл на него такое отвратительное впечатление, что впервые за всю эту неделю после похорон он даже что-то почувствовал — что-то кроме пустоты и глухой безнадёжности. Он подошёл к стойке — тогда ещё не свежеокрашенной, а обшарпанной и заляпанной, как, впрочем, и весь бар — и заказал себе колы. — Зеро? Или нормальную? — уточнил бармен, чьего имени он тогда ещё не знал. Вид у бармена был слегка презрительный, будто он считал оскорблением саму мысль о том, что он должен наливать кому-то колу. — Нормальную, — буркнул Эл почти мстительно, потому что, Уилсон, если ты не хотел, чтобы я «убивал себя всякой гадостью», не нужно было умирать от рака, окей? Кола была в самой идеальной степени омерзительно-тёплой. Эл цедил её с каким-то мазохистским удовольствием, едва ли замечая, что происходит вокруг. Невидящим взором уставившись прямо перед собой, он пытался понять, чего ради он вообще здесь сидит. Что он забыл в этом баре? В этой стране? На этой планете? В этой жизни, в конце концов? Что держит его здесь? Верно. Обещание. Эл никогда бы не подумал, что будет так упорно держать данное кому-то слово. Удивительно, какую силу имеют над нами клятвы, которые мы даём тем, кого любим, в их последние минуты. Потом кажется, что, держа слово, мы будто удерживаем и связь с тем, кого потеряли. А нарушь обещание — и эта последняя нить порвётся, связь между вами исчезнет. Как глупо. Его ведь уже нет. Никакой связи уже нет. Зачем хвататься за иллюзии?.. «Наверное, затем, что кроме иллюзий у меня ничего не осталось», — предположил Эл. — Ты что, музыкант? — насмешливо спросил бармен, вырывая его из раздумий. Эл потом выяснил, что он вообще над всем миром насмехается, этот бармен — тогда он этого ещё не знал. — Нет, — нехотя ответил Эл, продолжая глядеть перед собой. — А кто? Действительно, кто?.. Кто я теперь? Кто я без Уилсона и без своей работы? — С чего ты взял вообще, что я музыкант? — пошёл в атаку Эл, чтобы не показывать своей растерянности. Лучше стакан сожрать, чем опуститься до уровня тех, кто позволяет себе изливать на бармена свой экзистенциальный кризис. — Так потому что ты на пианину уже битый час таращишься, янки хренов. Украсть, что ли, вздумал? Так я и не против, оно мне тут только мешает. Эл моргнул, фокусируя взгляд — и точно. В дальнем углу бара, такая же обшарпанная, как и всё остальное здесь, обнаружилась невысокая сцена, больше похожая на ступеньку, а на ней — старое, даже почти старинное пианино. В груди заныло. Сегодня тоска по прошлому вдруг навалилась на него, хотя всё это время он о нём совсем не сожалел — его тревожили другие, более важные вещи. Наверное, глупо тосковать по музыке, когда неделю назад потерял самое дорогое, что у тебя было, но… Как давно он играл? Ещё в прошлой жизни? — Наверное, не настроено? — тоскливо спросил Эл, понимая, что в этом месте вряд ли может вдруг оказаться хорошо настроенный инструмент. — Что за предрассудки? Настроено. — Правда? — недоверчиво обернулся Эл. — Прикинь. Кит недавно вызывал какого-то парня, ковырялся он там чуть не полдня. Продать бы это старьё, да у босса какие-то дурные идеи завелись: хочет поменять тут всё, чтобы поднять выручку — вон и пианину починил. Так что иди, побренчи, пока тут народу мало. — А что, бывает много? — скептически выгнул бровь Эл. — Бывает и много, — обиделся бармен и ушёл к другому концу стойки, куда, тоже, наверное, загнанная в эту дыру дождём, подошла красивая женщина со светлыми, вьющимися от дождя волосами. Эл, заметив её, слегка замешкался. В ней вроде бы не было ничего особенного — но чем-то она его сразу зацепила. Эл не успел слишком задуматься об этом: бармен выключил музыку, и в наступившей тишине чересчур громко прозвучали его насмешливые слова: — Вам повезло, мисс, что вы сегодня зашли к нам. У нас тут сейчас выступление. Женщина с интересом подняла глаза, и Эл, чтобы не передумать и не засомневаться в своей идее из-за необъяснимого волнения перед ней, отвернулся, осторожно сполз со стула и похромал по направлению к сцене. Взобрался на неё, морщась от боли в ноге, и, сцепив зубы до скрежета, чтобы невольно не застонать, рухнул на старую, жалобно скрипнувшую под ним табуретку. Крышка фортепиано — вся поцарапанная и с облезшим кое-где лаком — открылась легко, словно именно его и ждала. Эл на пробу взял несколько аккордов и закусил губу от внутренней дрожи. Инструмент действительно был настроен, и хоть звучал он не так хорошо, как рояль в его старой квартире, а всё же в этом глухом, надсадном тембре было что-то такое, что отзывалось в нём, будто резонируя с его внутренним камертоном, будто звуча на той же частоте, на которой звучала его боль. Какой-то случайный выпивоха в одежде рабочего, сидевший за столиком у сцены, с интересом поглядел на него и, порывшись в глубоких нагрудных карманах своей спецовки, извлёк оттуда фонарь, включил и направил прямо на Эла, должно быть, имитируя софиты. Эл поморщился от яркого света — такого, что пришлось закрыть глаза. Впрочем, это было даже кстати: не больно-то и хотелось ему смотреть на этот мир. Он не заметил, как Эвелин отошла от стойки и сделала свои фото. Она потом сказала, что музыка заглушала щелчки объектива, потому-то он её и не услышал — может, так и было. А, может, он просто слишком погрузился в проживание своего озвученного горя. Ещё Эвелин сказала, что фортепиано плакало в тот вечер. Да, именно так. Она вообще имела склонность к поэтизации всего на свете — впрочем, это была одна из множества её прекрасных черт, так что Эл был не против. Она сказала, что музыка была похожа на речь человека, который рассказывает о своих страданиях — и эта история была понятна всем в баре. Кажется, играл он долго. Его не прерывали, но когда он закончил, в баре прибавилось людей, а когда он вышел на улицу оказалось, что на город уже упали сумерки. Туман клубился в тёмных переулках, и Эл, в своей ещё мокрой одежде, мгновенно замёрз. Нога тут же отозвалась на холод болью, вгрызшейся в мышцы острыми крокодильими зубами, будто перемалывающими и мясо, и кости. Эл побрёл по лужам и, наплевав на прохожих и их мнение, постанывал от боли при каждом шаге. Его словно только что стошнило: вроде и противно, и не хотелось бы этого снова — но ему стало легче, будто он освободился от того, что его отравляло. Ему потом показали это фото, разлетевшееся по местным газетам, которым, видимо, совсем не о чем было писать, раз они написали о нём: «Неизвестный музыкант неожиданным выступлением поразил публику в старом баре на севере Брисбена». Эл узнал об этой статье дней через десять, когда снова пришёл в этот бар. Он не собирался опять приходить сюда — просто не знал, куда ещё деться, а в этом баре ему впервые стало чуть лучше, чем обычно. Не в силах найти себе места, он исходил уже всю округу, везде, где мог, уже перебывал. Он бы и на луну пешком дошёл бы, если б мог — увы, приходилось оставаться на этом куске камня и день за днём ходить на кладбище, смотреть на могилу и знать, что кроме него никто никогда сюда не придёт. Он, без преувеличения, был единственным человеком на целом континенте, кому до этой могилы было дело. Только Эл отделяет Уилсона от полного забвения. Пока Эл ходит на его могилу, память о Уилсоне жива, а когда перестанет ходить — память умрёт. Так что он должен приходить, пока ещё может, пока ещё жив. И должен протянуть как можно дольше — чтобы как можно дольше приходить. После кладбища ноги сами привели его на эту тупиковую улицу на окраине, к неоново-розовому жирному коту. Он снова посмотрел на вывеску, снова посомневался, снова перешёл дорогу и вошёл в бар. Людей стало будто бы больше, чем в прошлый раз. Эл попробовал вспомнить, не выходной ли сегодня, но он с трудом ориентировался даже в сменах дня и ночи, а уж следить за сменой выходных на будни было совсем выше его сил. Он сел за стойку и снова заказал себе колы. Бармен сделал какое-то многозначительное лицо, кому-то кивнул — тогда Эл не обратил на это внимания, но после вспомнил — и уже спустя минуту к нему подбежал низенький толстенький мужичок средних лет, назвался хозяином бара и предложил работу. Эл даже подавился колой от неожиданности. Она ударила в нос, и пузырьки едко защипали в горле. Хозяин бара, который немедленно представился, назвав себя Китом, а бармена — Джонсом, учтиво подождал, пока он прокашляется, и пустился в путанные объяснения: — В газетах написали… с тех пор тут куча народу! Они сюда ходят, выручка начала расти… но музыки нет, и опять не приходят! Эл замахал на него рукой, пытаясь остановить этот поток нервных восклицаний, и спросил главное, что заинтересовало его в этой речи: — В газетах? Написали?.. Кит запнулся, заморгал, удивлённый, и оторопело уставился на Джонса, будто в поисках поддержки. Джонс потянулся к самой высокой полке, где, как Эл теперь смог разглядеть, на почётном месте среди бутылок дорогого алкоголя стояла рамка. Джонс снял её и протянул Элу — неохотно, будто отдавал свои собственные деньги карманнику. Эл, нахмурившись, рассматривал газетную вырезку. Резала явно чья-то нетвёрдая рука — ни один угол не был прямым, ни один край не был ровным. Фото, помещённое под заголовком, было, Эл не сомневался, чёрно-белым изначально: оно не выглядело изуродованным газетной печатью. Оно будто таким и задумывалось. Графичный луч фонаря, бьющий прямо на него, помещающий его в клетку из света, а вокруг — чернота, обрамляющая его сгорбленную спину, опущенную голову… Обычно не склонный к восхищению вещами такого рода, сейчас Эл даже залюбовался. Композиционно фото было настоящим шедевром, настоящим творением искусства. Построение кадра, расстояние, ракурс — всё идеально. Но главное — это какое-то острое, свербящее чувство одиночества, возникшее в сердце при взгляде на это фото. Эл пробежался глазами по статье — и невольно втянулся, прочёл внимательно целиком, и статья его тоже зацепила. Статья была не о нём. Она вообще, несмотря на заголовок, мало касалась его и того вечера. Это было скорее эссе, чем просто заметка о каком-то выступлении в баре. Удивительно, что такое печатают в газетах: ничего провокационного — просто мысли об одиночестве, равнодушии друг к другу и о том, как страдание перерождается в нечто прекрасное. Что ж. Закономерно, что всё это привлекло публику — как потом выяснилось — определенного толка. Под статьёй стояло имя автора: Эвелин Клейн. Эл отложил рамку и задумался. Это эссе вдруг породило в нём множество мыслей. Он даже позабыл, что Кит стоит рядом и ждёт его ответа. — Так что? — не выдержал Кит. — Будешь тут играть? Эл выплыл из задумчивости, недоумённо поглядел на него, не сразу вспомнив, что этот толстяк вообще от него хочет, а потом процедил: — Нет. — Нет?! — оторопело переспросил Кит, явно не ожидавший отказа. — Нет, — любезно повторил ему Джонс, явно довольный. — Но почему?! — заволновался Кит, всплеснув руками. — Сколько тебе на твоей работе платят? Я заплачу больше! Эл с сомнением глянул на него. Деньги ему были не нужны: Уилсон оставил ему неожиданно огромную (особенно для человека, который платил алименты трём бывшим жёнам) кучу денег. Учитывая непритязательность Эла в быту, дотянуть до шестидесяти, возможно, с хвостиком, — а на большее он тогда не слишком рассчитывал — хватит с лихвой. И всё же в способности Кита заплатить ему хоть сколько-нибудь он очень сомневался. — Плевать мне на твои бумажки. Я не буду играть в клоповнике для трёх непросыхающих выпивох. — В клоповник я и не зову! Слушай, я давно собирался тут всё поменять, сделать ремонт. Ты прямо как на заказ явился. Сюда теперь постоянно ходит всякая модная публика и всё спрашивает, когда ты опять сыграешь. Если оседлать волну, будет отличный клуб! — И музыку сменишь? — поддел Эл, вспоминая, как он чуть не оглох от игравшей тут в прошлый раз безвкусицы. — Что хочешь поставлю! Можешь сам выбрать. Только сыграй ещё хотя бы раз, а? Один раз! А потом снова поговорим. Сам не зная, почему, Эл согласился. На следующий день он зашёл сюда порепетировать — против обыкновения, перед визитом на кладбище, а не после. Утром бар был ещё закрыт и пуст, и только Кит, как они договорились, ждал его внутри. На входе, под стеклом новенькой доски для объявлений, красовалась афиша: «Музыкант, попавший в газеты. Пятница, 20:00». Без имени — но Эл был и не против. С тех пор в этом баре у него отпала всякая нужда представляться: «Мистер музыкант» — так его теперь все звали. Все, кроме Эвелин, конечно. Она тоже пришла в ту пятницу, сидела за барной стойкой: красивая, хрупкая и очень грустная. Он сразу её узнал, даже ещё не зная. Узнал по этому особенному взгляду художницы. Потом, когда он доиграл и с трудом спустился со сцены, морщась от боли, она, терпеливо дождавшись, пока к нему подойдут все те, кто хотел поболтать и угостить его, подошла к нему сама и разом посветлела в глазах. Эл замер, заворожённый её чистым взглядом, и, парализованный им, заморгал, растерявшись, чего с ним давно — или никогда вовсе? — не бывало. — Это вы сделали то фото. — Он не спрашивал, ему было всё ясно. — Да, я. — Лицо её не изменило выражения, но Эл всё равно угадал за этими словами улыбку. — Было слишком красиво. — Я не видел вспышек. — Потому что вам этот фонарь дурацкий светил прямо в глаза. — Точно. И не слышал звука затвора. — Я была безоружна. — Она выставила перед собой руки в доказательство. — Вы думаете? — улыбнулся Эл, принимая правила её игры в двусмысленности. — Намекаете, что мой фотоаппарат — всё равно, что пистолет? — Намекаю, что вам не нужен ни пистолет, ни что-либо ещё, чтобы сразить наповал. Она смутилась и спрятала свои чудесные глаза — Эл потом выяснил, что она не любит излишнюю прямолинейность и всегда смущается, когда он бывает слишком откровенен в своих комплиментах. Из-за этого им порой бывало сложно друг с другом — но Эл воспринял это с интересом, как любопытную игру, и с тех пор здорово преуспел в изобретении завуалированных пошлостей. Они помолчали. Он не хотел её отпускать — а она как будто не хотела уходить. Но он не знал, что следует сказать, чтоб удержать её, и уже почти отчаялся, когда она вдруг встрепенулась, полезла в свою плетёную сумку — металлические браслеты зазвенели на хрупких запястьях — и достала оттуда конверт. — Это вам. — С застенчивостью автора, представляющего на суд свою работу, она протянула ему конверт и, напряжённо закусив губу, опустила глаза. В конверте были фотографии того вечера. Целая стопка. Эл разглядывал их, и его неумолимо захватывало её талантом, как, бывает, с первых нот захватывает гениальная музыка. — У вас особый стиль, — сказал он, убирая конверт во внутренний карман пиджака, где он, как грелка, начал делиться с ним теплом. — Это…выглядит грустно. Но красиво. — Как и ваша музыка, — пожала плечами Эвелин, но Эл уловил, что она будто расслабилась, удовлетворенная его оценкой. — Кто у вас умер? Эл даже не стал удивляться, что она это поняла. — Друг. — Друг? Или друг? — Это важно? — Ну… Любовь и дружба — не одно и то же. — Настоящая дружба невозможна без любви, а настоящая любовь — без дружбы. — Вы философ… Мне кажется, мы с вами могли бы подружиться, — она впервые улыбнулась, и даже её улыбка была тёплой, но грустной, как осеннее умирающее солнце, которое всё ещё греет, но уже из последних сил. — Подружиться или подружиться? — улыбнулся Эл ей в ответ. Она снова смутилась и вместо ответа протянула ему руку. — Меня зовут Эвелин Клейн. А вас? — Элвис Хоумс, — ответил Эл, слегка сжимая её ладонь — тёплую и мягкую. — Звучит, как сценический псевдоним. — Ну… не сценический. — Расскажете? — Может, когда-нибудь… Когда вы расскажете мне, что заставляет вас грустить. — Звучит как «никогда». — Не говорите такие вещи азартным людям. Это настоящий вызов. С того дня началась его новая новая жизнь. Концерты в баре пользовались неизменным успехом у публики. Кит действительно сделал ремонт, и бар стал выглядеть как приличный музыкальный клуб. Вроде бы иногда тут выступал и кто-то ещё, но Эла это не слишком интересовало. Он довольствовался и тем, что у него были ключи от входной двери и он мог придти сюда утром, когда никого нет. Первым, даже раньше хозяина. Отпереть старый, иногда заедающий замок, а потом закрыться изнутри, отрезая дверью, как ножом, луч света, идущий с улицы. Ощупью дойти до барной стойки и включить одинокую тусклую лампу: она одна кое-как будет разгонять темноту — но зачем ему свет? Он знал, как дойти до рояля из любой точки зала. Знал пальцами каждую щербинку на этих клавишах, и его пальцы никогда бы не заблудились, даже лишись он глаз. Он мог окинуть взглядом столы с поднятыми на них перевёрнутыми стульями, непривычно упорядоченные бутылки на полке за барной стойкой, пройти на кухню и сделать себе крепкий утренний кофе. Сесть за рояль. И играть, пока спустя несколько часов — зависит от того, как плохо Эл в этот день спал и как рано бессонница выгнала его из кровати: если слишком рано, то у него будет больше времени, а если позже, то времени будет меньше — пока спустя несколько часов не придёт хозяин. Тогда Эл закроет крышку рояля и уйдёт, не прощаясь. Ему это позволено. Как всегда было позволено многое. Многое прощается, когда ты уникален. Вообще-то он может репетировать и после прихода Кита. Хоть круглые сутки, если ему захочется. У него тут очень обширные права. Но ему нравится размышлять в одиночестве: размышлять звуками и играть, пока никто не слышит. И ему не слишком нравятся люди — как и прежде. Он любит показывать им, к чему он пришёл в своих размышлениях, но любит показывать только результат, а не процесс. Когда-то он сказал Уилсону, что не может сочинять. Показал пьесу, придуманную ещё в колледже — пьесу, у которой не было конца, а только интригующее, многообещающее начало. Тогда писать музыку действительно было проблемой — но не теперь. Теперь из него льётся потоком, только и успевай выплёскивать. Иногда кажется, если не сыграть то, что звучит в его голове, он захлебнётся этими мелодиями, как передознувшийся наркоман рвотой. Психоаналитик говорит, это способ пережить его утрату — может быть. Элу только кажется странным, что он хочет, сочинив вещь, потом обязательно сыграть её кому-то. Этого за ним прежде не водилось. Он никогда не показывал того, что чувствует на самом деле — а если такое и случалось, то потом обязательно сожалел об этом. Теперь — иначе. Теперь хочется сыграть написанное. Хочется выпустить сборник нот. К нему даже обращался издатель — и он даже раздумывает над тем, чтобы согласиться. Его звали на радио — он подумывал принять и это предложение, пока не оказалось, что нужно будет не просто сыграть, а ещё дать интервью, отвечать на вопросы. Этого он вытерпеть уже не смог бы, и потому отказался. Но был уверен, что это лишь вопрос времени, когда его позовут снова, приняв его условия: только сыграть, никаких разговоров. Он не беспокоился, что его здесь узна́ют — некому. Он уникальный человек, который не знаком толком никому на целом континенте. Никому, кроме Эвелин, конечно — но это другое. Иногда Эвелин шутила, что он, возможно, станет австралийским Фрэнком Синатрой, если будет продолжать в том же духе. Эл даже не был так уж и против — было бы забавно. Потом, прославившись, он бы умер — кажется, это даже будет не очень скоро. Недавние обследования показали, что он почти как Оззи Осборн: живучая скотина, несмотря на все свои пагубные пристрастия. И тогда, после его смерти, журналисты бы начали копать. Они, эти ребята, бывают иногда дотошнее любого сыщика. Можно не сомневаться, что они найдут правду. Вот это была бы настоящая рок-н-ролльная история: наркотики, инсценировка смерти, жизнь с нуля… Интересно, а если всё так и сложится — под каким именем его тогда запомнят? Эл? Или под тем, другим? Джонса не интересовали все эти детали. Он с самого первого дня избрал в общении с Элом язвительный тон — и придерживался его до сих пор, несмотря на всю разницу в их иерархии. Эл не возмущался. Его эти пикировки забавляли, но никогда не обижали. Просто способ держать себя в форме. Уже в ту пятницу, когда он сыграл тут во второй раз, ему оплатили столько выпивки, что он даже посомневался на миг, стоит ли данное Уилсону слово всего этого великолепия? Эвелин удивлённо присвистнула, увидев выстроившуся на стойке длинную батарею шотов. — С ума сойти! И ты всё это выпьешь? Эл так поразился шотам, что даже не сразу сообразил, что это к нему она так по-свойски обратилась. — Жаль, но нет, — покачал он головой. — Я не пью. Придётся Джонсу что-то со всем этим делать. Раздавать бесплатно, не знаю… — Сдурел? — возмутился Джонс, вмиг краснея под цвет своей рыжей бороды. — Бесплатно раздавать, скажешь тоже! — Мне в общем-то плевать, что ты сделаешь с этой кучей всего… хоть сожги. — Реально плевать? Эл кивнул. — Ну, тогда я сам выпью, — довольно потирая руки, заявил Джонс. — Что, всё вот это? — удивилась Эвелин. Джонс, не отвечая, опрокинул в себя первый шот, прикрыл глаза, смакуя, и просипел: — Отличный я всё-таки бармен… Да, мисс, всё вот это я и выпью. Ночь впереди долгая. А я не такой тощий, как некоторые. — Он окинул Эла язвительным взглядом, — Так что мне и выпивки надо больше. А вы, мисс, уж не предпочтёте ли кого помясистее? Он нагло подмигнул ей — Эл неожиданно для себя почувствовал жгучее желание вступиться за даму, обычно ему несвойственное, и даже открыл было рот, чтобы заткнуть Джонса, но Эвелин удивила его, ответив: — Мясо я не люблю. Я вегетарианка. Эл вскинул брови. Вот так, мягко и вскользь, она Джонса и на место поставила, и даже чуть унизила. И вроде ничего такого не сказала, а даже и такой дубина, как Джонс, всё верно понял и, хмыкнув, выпил ещё шот. — Знаешь, — сказал Эл, — было бы лучше, если бы ты просто отдавал мне деньги за всю эту выпивку наличкой, а не наливал. А то такими темпами и сопьёшься. — Тебе наличку, а мне за это что? — Два процента? — закил удочку Эл. — Пфф… Пока, Элвис недоделанный. Так этот спор и начался. За полгода они добрались до двадцати процентов отката — но Джонс всё ещё не соглашался. А Эл уже не слишком этого и ждал. Так, вкидывал иногда, как сейчас — на всякий случай. Он подумал об Эвелин. Она сегодня в своей галерее с самого утра, готовит какую-то выставку. Просила его сыграть что-нибудь на открытии — он согласился, не раздумывая. Для него ей было не жаль вытерпеть и что-нибудь похуже светского раута. Честно говоря, ему даже хотелось быть там — с ней. Столько всего потребовалось пережить, чтобы дойти до понимания, что сделать выбор и заявить о нём, остановиться и ничего другого не искать — что это наивысшая форма покоя. Он осторожно прикоснулся к карману пиджака. Кто мог подумать, что это так сложно?.. Он всегда знал о своих женщинах всё. Всё было ему про них ясно — и только в Эвелин, в её бесконечной непознаваемости, оставалась для него неразгаданная тайна. Он мог бы с уверенностью сказать, какое кольцо понравилось бы Стейси. Ещё, пожалуй, проще было бы выбрать кольцо для Кадди. Может, потому ни с одной из них у него так и не дошло до этого?.. Только с Эвелин он решился, но, выбирая кольцо, извёлся сам и извёл консультантов в нескольких ювелирных. Всё, что они предлагали, казалось ему не тем. Не подходящим для её неповторимой натуры. Будто надеть такое кольцо на неё — всё равно что набросить брезент на ангельские крылья. Он мучался, пока один из консультантов не посоветовал ему обратиться к девушке, изготавливающей кольца на заказ. Девушка оказалась умницей — хотя он редко думал в таком комплиментарном тоне о ком-то — и сразу ухватилась за его идеи. Кольцо, которое она делала целый месяц, было похоже одновременно и на звёздное небо, которое Эвелин так любила разглядывать и рисовать, и на ту самую фотографию, которая их соединила: белое золото и чёрные бриллианты. Если сегодня всё пройдёт хорошо, он закажет кольцо и для себя. — Пора, мистер музыкант, я всё настроил, — проговорил Рики, молодой парень, следивший за звуком и светом во время его выступлений. Эл кивнул, и, отхлебнув свою содовую в последний раз, поднялся со стула и побрёл к сцене, лавируя между столиков. Ему оставалось пройти всего несколько метров, когда за спиной его вдруг раздался ужасающий грохот разбивающегося стекла. Эл обернулся, удивлённый — и замер. В дорогом костюме, облитом коктейлями, с кучей осколков у ног, вытаращившись на него своими мальчишескими глазищами, перед ним, поражённый до бледности, стоял Роберт, мать его, Чейз. — Хаус?! Эл глядел на него с чувством человека, который думал, что в его жизни всё окей, а потом открыл шкаф в спальне — и ему на ковер вдруг вывалился неизвестно откуда взявшийся изъеденный червями труп. — Это… это правда вы?.. — воскликнул Чейз и сделал шаг ему навстречу, кожаными туфлями наступая прямо на осколки, — Хаус, я… — Заткнись, — наконец отмер Эл и, натянуто улыбнувшись для публики, негромко процедил: — И не ори. Афишу на входе видел? Элвис Хоумс моё имя. Чейз закивал — то ли радостный, то ли просто ничего толком не соображающий — и порывисто бросился его обнимать. Люди вокруг смотрели на них с любопытством, но Элу почему-то было совершенно плевать. К своему удивлению, он рад был видеть Чейза — это знакомое лицо, отзвук из прошлой жизни. Он слегка приобнял Чейза в ответ и, хлопнув по плечу, отстранился. — Потом поболтаем, когда сыграю, — проговорил он, сжимая плечо Чейза, и пошёл на сцену. Софиты как обычно хотели изжарить его и били в глаза, заставляя прищуриться. Начав выступать, Эл понял, наконец, эту фишку блюзменов с солнечными очками на сцене. Подумав, он снял пиджак и небрежно кинул его на пол рядом с собой, оставшись в рубашке, на которой закатал рукава. Из зала выкрикнули: — Какая сегодня тема? Это было что-то вроде традиции. У каждого вечера была тема. Обычно Эл придумывал её прямо на сцене, и потом импровизировал в заданном настроении или выбирал из своих пьес подходящие. Тема всегда приходила спонтанно — нужно было только задуматься на секунду и позволить ей самой запрыгнуть в мысли. Эл прикрыл правый глаз — спасаясь и от света софитов, и от вопросительных лиц в первых рядах, и постарался ни о чём конкретном не думать — и мысль охотно пришла сама, как всегда приходила прежде. — Содовая без виски, — бросил он, не поворачиваясь в сторону зала. — Что за тема такая странная? — удивился женский голос. Эл чуть было не пожелал ей провалиться под землю вместе с её ограниченным воображением, но сдержался. Старые привычки воспряли с появлением Чейза, но он выгонит их взашей. Он нажал несколько клавиш, неспешно раскрывая один задумчивый аккорд за другим, и ответил: — Это метафора. А расшифрует её каждый сам. Публика, почувствовав, что сегодня он, по своим меркам, разговорчив, не могла угомониться. Кто-то со смешком выкрикнул: — А кто этот неуклюжий истребитель коктейлей? Эл ответил не сразу, уже увлечённый рождающимися под крышкой рояля звуками: — Он — единственный, кто по-настоящему поймёт, о чём я сегодня играю. После выступления Эл дождался, пока Чейз распрощается со своей шумной компанией, и предложил ему выпить, полный мстительного злорадства по отношению к Джонсу. Джонс, уже настроившийся привычно получить своё, сидел за противоположным концом стойки и ревниво наблюдал, как взволнованный Чейз уничтожает один шот за другим — пока Эл, опасавшийся, что он не рассчитает своих сил, не остановил его. — Так… Что вы?.. Как вы?.. — Чейз отставил пустую рюмку, развёл руками и замер — весь одно сплошное недоумение. — Это запутанная история, но ты, я думаю, и сам понимаешь. Ты надолго здесь? — На месяц примерно. Я тут на конференции по… Эл остановил его взмахом руки. Эта часть его больше не касается. Разорванные связки срастаются, но они уже не будут такими крепкими, как прежде — незачем подвергать их испытаниям. Он доволен своей нынешней жизнью — и ему не хочется проверять на прочность свой выбор. — Занят завтра? — Да нет, воскресенье же… — Сходишь со мной на кладбище? Чейз помрачнел. — К Уилсону? — Да. В смысле к Альфонсо Фрэнку. — Что?.. Эл усмехнулся, глядя на его растерянное лицо. Некоторые вещи приятно увидеть даже спустя годы. Недоумевающий Чейз — одна из таких вещей. — Ну, Уилсон поменял имя, знаешь. На могиле написано «Альфонсо У. Фрэнк». — Господи боже! Что за имена у вас такие?.. — А что не так? — усмехнулся Эл, забавляясь искренним возмущением в его голосе. — Вот ваше… к чему это? Элвис Хоумс?.. — Ну же, златовласка! Неужели ты так и не научился думать, пока работал со мной?.. Элвис — потому что я жив, хотя все думают, что мёртв. Хоумс — потому что как Холмс. Созвучно. — Да, это в вашем духе… А у Уилсона почему такое имя? — Слыхал про Аль Капоне? — Э-э-э… да, конечно… А причём тут?.. — А за что он в тюрьму сел, знаешь? Чейз пристыженно замолчал — как всегда, когда не мог угнаться за ходом его мыслей. Эл улыбнулся. Забавно, что теперь это не показалось ему раздражающим. Никто не обязан понимать его с полуслова, и он больше этого не ожидает. Насколько же легче стало жить, не злясь за недопонимание на весь мир. — В тюрьму его посадили за неуплату налогов. А придумал и воплотил эту схему бухгалтер по имени Фрэнк Джон Уилсон. Ясно теперь? — Альфонсо — потому что Аль Капоне, а Фрэнк — потому что так звали бухгалтера, который его поймал, и фамилия у бухгалтера была Уилсон? — Молодец, — кивнул Эл. — Всё-таки ты оказался небезнадёжен. *** Они стояли у могилы. Эл со временем стал приходить сюда чуть реже — и даже почти не испытывал за это стыда. Всё же эти психоаналитики иногда могут и помочь… Мистер Маккей говорил на сеансах, что его потребность приходить сюда каждый день вовсе не привязанность к Уилсону означала, а потерянность. Эл (вообще-то Маккей называл его Грегом, и это даже было приятно, хотя Грег скорее прострелил бы себе колено здоровой ноги, чем признался бы ему в этом), мол, не знал, что ему делать, был несамостоятелен, эмоционально неполноценен. Но теперь, спустя все эти месяцы, он нашёл себя, своё место, живёт свою жизнь — и это вовсе не значит, что он забыл своего друга. Теперь Эл приходил сюда не каждый день, но всё ещё несколько раз в неделю. Иногда Эвелин приходила с ним. Эл думал, что Уилсону она понравилась бы. Уилсон был бы рад за Эла, в этом нет сомнений. Эл сглотнул подкативший к горлу ком. Давно его так не мучила эта утрата. Но сейчас, в присутствии Чейза, при мыслях об их с Эвелин будущем, нехватка Уилсона стала очевидной, как нехватка глаза. Насколько всё было бы лучше, будь он рядом… Что ж. Маккей говорит: «Эта утрата — то, с чем вам, Грег, придётся смириться. А когда вы сможете — это будет означать, что вы смогли стать тем человеком, которым всегда должны были стать. Уилсон был нужен вам, потому что вы не могли функционировать в социуме сами. Но иногда мы перестаём нуждаться в людях — и это нормально. Вы не становитесь плохим, когда перестаёте нуждаться в родителях, делаетесь самостоятельным. И вы не предаёте их своей самодостаточностью — наоборот. Вы не предадите вашего друга, когда сможете опереться на себя самого и доверять своим решениям. Когда вы перестанете нуждаться в валидации — это и будет значить, что вы справились. И поверьте, Уилсон был бы только рад за вас». Вчера, играя, Эл вдруг подумал, что содовая и виски отлично сочетаются — но вполне хороши и сами по себе, и не становятся неполноценными, когда идут не в паре. Просто содовая — это тоже нормально. Чейз осторожно положил свой букет к тем нескольким, что уже лежали на могиле. Брисбен, как всегда в это время года, не радовал солнцем, и они стояли под большим чёрным зонтом, как персонажи голливудского фильма. Брызги, иногда занесённые ветром, противно кололи лицо и заставляли волосы на затылке вставать дыбом. Эл посмотрел на надгробный камень, и, подумав, спросил: — Чейз? — Да? — Будешь шафером на моей свадьбе?