плёнка

— Почему ты не выходишь за рамки? — Шини смотрит на Вонсана, подперев щеку рукой, сидя рядом с ним на холодной ступеньке душного подъезда. А Вон перебирает в руках старый фотоаппарат-мыльницу — в ней давно нет батарейки.       Локти остро утыкаются в девичьи голые колени, которые не могут закрыть джинсовые шорты. Вонсан даже не смотрит на нее, спокойно облизывает пересохшие губы, слегка их оттопырив. Жалко, что он никогда не узнает, насколько он милый в этот момент. — Почему ты ничего не отвечаешь, когда я спрашиваю? — Шини смотрит игольчатым взглядом на его профиль, пока в голове глухо отдается тихое позвякивание ремешка фотоаппарата. Вонсан продолжает молчать, медленно, но напрягая указательный палец, нажимая на неработающую кнопку спуска затвора. — Ты обиделся за то, что я притащила это старье? — девушка пытается угадать мысли парня, сильнее склоняя голову, заглядывая в его спокойное лицо. — Прости, на барахолке остался только этот.       Она легонько тыкает того пальцем в бедро ноги, которую он согнул в колене, прижав ближе к себе. Вторая нога, длинная, худая, была вытянута вниз по лестнице. Вонсану невероятно идут эти потертые светлые джинсы. Шини постоянно хотела сказать ему об этом, но так долго хотела, что уже вошло в привычку думать об этом наедине со своими мыслями.       А в мыслях всегда было одно: Вонсан нравится. Ей нравится. Сильно нравится. Давно нравится. Невзаимно нравится. От последнего всегда болела губа. Потому что Шини постоянно случайно прикусывала ее изнутри. Вонсан, конечно, знал о ее мыслях. Давно знал. Но все равно настоял на том, чтобы они не прекращали дружбу. Кажется, эта дружба — его привычка с первых классов средней школы. Шини просто стала привычкой.       Вонсан любит, когда она молчит. Но она всегда говорит много. Невыносимо много, заползая вопросами в его голову, наполняя его буквами, звуками голоса, который иногда срывается на тихий хрип. Он много раз слышал признания этим хриплым девичьим голосом. Много раз. Настолько много, что это уже не удивляло. Так же превращалось в привычку. — Это не старье. Раньше стоил дорого. Сейчас — не очень. Сойдет для коллекции. — говорит спокойно, шепеляво.       Шепеляво. Шини обожает эту шепелявость. Она дрожью спускается в сердце, сбивая его ритм. Она своей шершавостью скоблит горло, заставляя невольно пытаться прочистить его. Вонсан даже не подозревает, насколько его голос под кожей Шини. — Тогда почему молчишь? — Показалось, что ты тоже будешь молчать. — Почему же? — девчачий взгляд скользит по профилю парня, ловя в себе пару искорок обиды и любопытства. — Потому что я не выхожу за рамки. Я привык, что ты молчишь, когда молчу я. Что-то случилось? — он только сейчас поднимает на нее взгляд, притягивая к себе и вторую ногу, положив на колени руки.       Шини долго смотрит на него, склонив голову, обнимая голые коленки. — Я устала молчать, когда ты молчишь. — отворачивается. — Ты же не знаешь, как это ощущается.       Вонсан неуверенно пожимает плечами, но взгляд не отводит. Теперь его очередь скользить темными зрачками по чужому профилю. — И. — открывает рот, но тут же закрывает, когда девичий хрипловатый голос перебивает: — Больно. Когда ты молчишь, мне больно. Потому что так я не понимаю, о чем ты думаешь. — Может, еще в мою голову залезешь? — Вонсан усмехается, отворачивая голову, утыкая взгляд в серую стену лестничного пролета. — Уж со своими мыслями я хочу быть наедине. — А как тогда мне понять тебя? — Ты так хочешь этого? Зачем? — снова смотрит на фотоаппарат в руках, играясь пальцами с подвеской. — Чтобы найти причину. Почему ты не видишь меня. — Вижу. — Не видишь.       Вон поворачивает голову, переводя на девушку взгляд. Ее челка прикрывает брови, а беспорядочные хвосты забраны черными резинками почти у самых ушей. Она смотрит на него в упор, видит его взгляд, кажется, смотрит насквозь. Но снова говорит, что Вонсан не видит ее. Ее, Шини, которая не видит никого, кроме него. — Сумасшествие. — шепелявит тихо, снова отворачиваясь, но не сдерживая короткой улыбки себе под нос.       Он понимает, о чем она. Прекрасно понимает. Давно понимает. Он думает об этом постоянно. Кажется, намного больше, чем следовало бы думать.       Они уже на первом курсе университета. Но все еще не могут смириться с новой реальностью, в которой их классы не рядом. В которой их пути до учебы не пересекаются. В которой они приходят домой не вместе. В которой местом встречи становится лишь душный серый подъезд. Вонсану это не нравится. Ужасно не нравится. Но он молчит, заминает эту мысль тонкой линией губ. Он мнет в себе все мысли о Шини, пока та становится еще более ненасытной, пока ловит каждый его взгляд с азартом в своих глазах. Вонсан начинает бояться ее. Начинает бояться, что сам сорвется. Потому что он знает — она делает его слишком слабым. И все, что держит его — слово «дружба». Оно кажется гранитом, фундаментом, который сам Вонсан заложил в средней школе. Он закопал этот фундамент так глубоко, чтобы Шини не смогла до него добраться. Чтобы не смогла разрушить его своим острым взглядом слишком темных больших глаз. Но она копает все глубже и глубже. Жадно, выбрасывая комья земли высоко в небо, выбрасывая все то, что Вонсан бережно утрамбовывал столько лет.       Теперь он понимает, что еще один ее шаг вглубь, и фундамент даст трещину. Вонсан уже слышит этот хруст, пока подвеска бьется о корпус фотоаппарата в его руках. — Скучаешь? — спрашивает он хрипло, прочищая горло. На нее не смотрит, слушает, как она дышит.       А дышать нечем. Пыль смешалась с прелым июльским воздухом. Даже сейчас, когда каникулы, они сидят на лестнице, где привыкли сидеть весь семестр. И другого места, кажется нет. — Скучаю. — говорит Шини, вытягивая ноги. — Сильно. Даже сейчас. — По школе? — По нам в школе. — Не думаю, что мы сильно изменились.       Это «мы» почему-то колется в легких, не давая до конца вдохнуть. Вонсан тоже вытягивает ноги и закидывает голову, утыкая взгляд в лестницу над собой. — Тогда ты казался ближе. Сейчас — невыносимо далеко. Даже сейчас, когда сидишь рядом. — повернув голову, она смеряет взглядом расстояние между ними, которое вряд ли больше пятнадцати сантиметров. — Возможно потому, что ты выстроил новые рамки. А я и не заметила.       Вонсан действительно все это время отчаянно строил рамки. Вбивал их в землю, чтобы защитить дружбу-фундамент. Не позволял Шини делать быстрые шаги. Но она все равно сметала все на своем пути, все равно зарывалась глубже в него, изъедая душу и сердце. Больно. Невыносимо больно. — Может быть тогда перестанешь их ломать? — А как еще мне вытащить тебя оттуда? — А надо ли? — он сталкивается с ней взглядом в упор. Смотрит серьезно, видит, как подрагивают под челкой ее ресницы. Незметно для самого себя скользит глазами на ее острые плечи под тканью широкой легкой пыльно-зеленого цвета футболки. Снова возвращает взгляд ей в лицо. — Чем больше ты тянешь меня оттуда, тем больнее тебе самой.       Ее рука очень близко. Она очень близко. Но ничего не происходит. Потому что Вонсан отчаянно не выходит за рамки. — Мне больно только от того, что больно тебе. — Мне не больно. — отрезает, утыкая взгляд себе в ноги, откладывает фотоаппарат на пыльную ступеньку. — Тогда почему в твоих глазах столько боли. Почему в твоем голосе столько отчаяния. Почему ты так смотришь на меня. Почему ты так говоришь со мной. Почему все больше молчишь. Почему отворачиваешься. Почему. — Шини серьезна. Шини смотрит на его профиль, пытаясь уколоть его глазами. Но она чувствует, как Вонсан снова возводит рамку. Снова отдаляется. А у Шини осталось мало сил. — Почему ты просто не можешь заменить эту дурацкую пленку в этом дурацком фотоаппарате. В своей голове. Тебе не нужна батарейка для этого. Пленка уже отснята, Вонсан. И чем дольше она внутри, тем сильнее она пылится.       Шини встает, чувствуя, как кровь стекает в ноги, а в глазах на пару секунд темнеет. Отряхается и спускается по лестнице вниз, не слыша за спиной шевеления.       Да, Вонсану больно. Больно, потому что пленка в его голове прокручивается кадрами каждый день. Она крутится бесконечно, не может смотаться. Вонсан знает каждый кадр наизусть. Но боится забыть. Поэтому ждет, когда пленка закончит мотаться сама. Он знает, что на ней больше нет пустых кадров. Есть пара засвеченых, есть тусклые, есть идеальные. Но Вонсан любит каждый. Вонсан помнит все.       Помнит, как Шини мило улыбалась, когда у нее наконец-то выпал последний молочный зуб. Помнит, как она всем хвасталась, какой у нее умный друг, когда Вонсан выиграл конкурс по биологии. Помнит, как она долго не могла решить, как записать его в своем новом телефоне: «Лучший друг» или «Сан~а». Он настоял на втором. Помнит, как она плакала у него на плече, когда умерла ее бабушка. Помнит, как ему было больно вместе с ней. Он помнит все. Все, что объединяло слово «дружба». И он боялся, что, если пересечь рамку, все сломается. Все безвозвратно сотрется с пленки. Для него быть другом было дороже всего на свете. Потому что, кроме Шини, у него не было никого. Он боялся, что его чувства сделают больно Шини. А если Шини будет больно, Вонсан себя не простит.       Но ей уже больно. Больно из-за него. Из-за того, что не показывал ей свои чувства.       Он мнет губы, поднимается, с усилием сглатывает, хочет что-то сказать ей вдогонку, но слова застревают по пути к горлу из сердца. Зарывается пальцами в свои густые отросшие волосы. Жмурится, оттягивая пряди у корней. Выдыхает, открывая глаза. Чувствует, как внутри все рушится. Все крошится одновременно со стуком шагов Шини, которые становятся все дальше и дальше, которые опускаются все глубже и глубже. Они достигают фундамента, вбивая в него гвозди, заставляя камень крошиться, расходиться трещинами, смешиваться с землей. Всё в Вонсане рушится. И, кажется, он понимает, что ему нечем дышать. Задыхается. И что-то невидимое толкает его по лестнице вниз.       Он бежит через две ступени, хватаясь на поворотах за пыльные перила, ловя в волосах блики солнца из окон в пролетах. Догоняет. На четвертом этаже догоняет, хватает за запястье, тянет к себе. Когда девичий носик утыкается ему в плечо и когда он слышит тихие всхлипы, не сдерживается. Ломается с ощутимым хрустом, зарываясь носом в ее макушку.       С грохотом падает последняя рамка. С громким щелчком в голове останавливается пленка, сворачиваясь в катушку, прячась в ее темноте. Сердце заходится, в голову бьет отчаяние, осознание собственной глупости. Вонсан роняет слезу в темные девичьи волосы, чувствуя, как Шини обвивает его руками, зарываясь носом в ткань его черной футболки. — Я всегда видел тебя, Шини. — говорит прямо, не скрывая ни хрипа, ни дрожи в голосе. — Я видел все. Все, кроме того, что причинял тебе боль, пытаясь от нее же тебя оградить. Я думал, это пройдет. Я думал, это те, школьные мы, что это все в прошлом. Что это то, что нельзя вытаскивать в настоящее. Но нет, Шини, ты… Ты заслужила лучшего. Ты пронесла все эти чувства за нас двоих. Я не представляю, сколько сил тебе потребовалось для этого, но… Позволь мне… Теперь мне понести их для тебя.       Позволяет. Отдает ему все то, что копила много лет. Отдает слезами на его футболке. Отдает поцелуем в щеку — тем самым, который был ее мечтой, потому что у Вонсана красивая чистая кожа. Отдает взглядом заплаканных глаз в его взгляд, в котором боль разбавляется лучами солнца, в которых тает, превращаясь в мед. В мед, которым Шини упивается и не может напиться. — Я люблю тебя. _Тебя_. Тебя, Сан~а. — шепчет отчаянно, тонет в осколках дружбы, но еле заметная улыбка на ее губах говорит о том, что теперь ей не больно. Больше не будет больно.       Вонсан не выдерживает. Целует, сминая ее губы, роняя слезу ей на щеку. Драгоценная. Любимая. Любимая давно. Любимая сильно. Любимая взаимно.       Нечем дышать. И в этой духоте лишь сломанный фотоаппарат на ступеньке, лучи солнца, играющиеся с пылинками в спертом воздухе, и молчание. То самое, которое происходит между двумя людьми, которым больше не нужны слова. То самое молчание, которое происходит в камере, когда новая пленка прекращает наматываться, щелчком оповещая о том, что впереди — пустые кадры. Пустые лишь для того, чтобы быть отснятыми.       Вонсан теперь выходит за рамки. Нет. Теперь он их не ставит. Потому что любит. Всегда любил. Сильно. Взаимно.