Спорный метод

      — Да-а… дела! — разочарованно протянул Владимир Петрович, листая страницы дневника, исписанные негодующими замечаниями и жирными, размашистыми двойками. — Как-то многовато… Печальная тенденция налицо! И главное, не заметно поворотов к лучшему, а?       Серый виновато промолчал, сунув руки в карманы. Оправдываться никак не хотелось и спорить тоже. В школе ничего путевого не выходило, никак не получалось обуздать разбушевавшееся вдруг бунтарство — за каких-то полгода вполне прилежный мальчик Сережа вдруг превратился в двоечника и задиру Серого. И главное: повод для этого имелся весьма условный — с внезапно появившимся отчимом отношения складывались хорошо, без эксцессов. В чем-то другом дело было, будто где-то он оступился…       — Выходит, не справиться тебе самому? — взглянул на него дядя Вова и поправил на носу допотопные очки, починенные синей изолентой.       — Выходит, — нехотя кивнул Серый.       Отчим задумчиво почесал покрытую белой щетиной щеку, побарабанил пальцами по столу. Помолчал, будто что-то в уме прикидывая.       — Что же, так бывает… На то, в конце концов, взрослые и нужны, чтобы вовремя помочь, подстраховать, так сказать, подставить плечо! — сказал он решительно и поднялся. — Стало быть, будем вдвоем решать проблему. Придется спорный метод пробовать!       Серый отчетливо вспомнил давешний семейный совет, на котором обсуждалась его сильно просевшая успеваемость, и поежился. Мама тогда качала сокрушенно головой, охала и пила валериановые капли. Серый вяло оправдывался. Дядя Вова выступил с предложением. Речь он повел о возможном применении методов популярных, но не одобренных официальной советской педагогикой:       — Ты не думай, Сережа, — сказал тогда Владимир Петрович ласково, — я, если очень надо, и ремня дать могу!       Это «ремня дать могу» прозвучало вовсе не угрожающе, а скорее как радушное предложение. Мол, только тебе, дорогой, по знакомству. Впрочем, Серый предложением не соблазнился и пообещал, что справится сам, возьмется за ум, победит лень, проявит сознательность, словом — наплел разного, лишь бы отстали. И вот теперь отговорки кончились.       Владимир Петрович сел на диван и, похлопав ладонью, позвал Серого устроиться рядом.       — Я ведь, Сережа, все понимаю. Судьба у тебя совершила вираж и, возможно, не самый приятный. Жили вы с мамой не тужили, и вдруг явился какой-то хрен с горы, — отчим весело усмехнулся, — и учит тебя жизни, требования предъявляет, ставит задачи. А с какой, собственно, стати? Кто он, собственно, такой? Но тут, брат, такая штука — это не я требую, это сама жизнь требует! Она все время требует и требует, а стоит расслабиться, запросто все полетит под откос!       Как всегда во время откровенных бесед, которыми отчим не злоупотреблял, он говорил немного смущенно и все время тер пальцы на левой руке, отчего голубая татуировка «Вова» проступала ярко, будто только что нарисованная.              — Казалось бы, что — двойки? — продолжил он. — Подумаешь! А ведь они, заразы, копятся, и в четверти может двойка вылезти, а потом и в году. А дальше — пиши пропало. Выпрут тебя из школы, придется идти в пэтэу или фэзэу. Тоже не трагедия вроде бы, а уже многие двери для тебя закроются навсегда, понимаешь? В рабочей специальности стыдного ничего нет, когда она не от отчаянья получена, а по зову сердца, но ведь у тебя голова светлая! Я это сразу понял. Тебе, Сережа, учиться обязательно надо, из тебя любой специалист выйдет! Хочешь — врач, а хочешь — инженер, да кто угодно! Жалко талант губить, дурное это дело. У тебя судьба прямо сейчас закладывается, ее, брат, портить нельзя. Куда потом без образования? В слесаря́? В шофера́? В народные кулибины? Выше мастера не прыгнешь. Вот и выходит, раз оступишься, два оступишься — и все, по лестнице уже не взобраться! Нет, учиться надо сегодня, чтобы потом выбор был, понимаешь?       Серый понимал, спорить тут было не с чем. Кивал послушно. Ясно было, к чему дело идет, в чем суть «спорного метода», и оттого вдруг стало сидеть ужасно неудобно — будто зад заробел в ожидании ремня, а в голове завертелась по кругу мысль: «Неужели правда выдерет? Неужели правда».       — Ну, раз так. Раз все ясно, — кивнул дядя Вова, приняв молчание за согласие, — приступим, что ли?       Отчим закончил вводную часть. Вздохнул. Бодро хлопнул себя по коленям. Поднялся. Вид у него стал решительный, но не строгий, а скорее серьезный — такой бывал перед важным делом, когда требовалось что-нибудь починить или вовсе заново построить. Серый в такие минуты им едва ли не любовался: все в его руках спорилось, складывалось ловко; проводка чинилась, замки и всякие механизмы будто сами собой приходили в порядок. Вот и сейчас он протер очки краем скатерти и стал закатывать рукава, как мастер перед сложной работой.       — Вот что, Сережа, — сказал он. — Принеси-ка ты лучше мамин ремень, тот с золотой пряжкой, который она поверх сарафана носит. А то мой больно жесткий для первого раза.       Просьба вышла такой обыденной, словно он просил подать нужную отвертку или молоток, и Серый тут же побежал в мамину спальню за ремнем, только у самого шкафа притормозив: вряд ли стоило так уж торопиться, а то выходило, что он происходящим доволен.       Ремень он достал, первый раз в жизни взглянув на знакомую вещь по-новому. Узкая полоса глянцевой кожи с ажурной золотой скобкой вместо пряжки всегда ассоциировалась с мамой, летним платьем, праздниками, и теперь ощущения от нее были необычными — словно он держал в руках ядовитую змею. Красивую, но опасную.       — Ну что там, Сереж? Не нашел? — позвал дядя Вова. — Ты время не тяни. Неприятную работу надо делать быстро. Отстрелялся — и свободен!       В комнате Серый отдал ремень Владимиру Петровичу и, пока тот вертел его в руках, складывал и проверял на прочность, сел на диван, в нерешительности зажав коленями руки.       — Годится! — отчим остался инструментом доволен. Он намотал ремень с пряжкой на руку, оставив свободной длинную петлю. — Раздевайся!       — Как? — просипел Серый внезапно севшим голосом.       — Что ж. Известно как — ниже пояса. Или ты первый раз?       — Первый, — признался Серый.       — Ах вот оно что! — смутился дядя Вова. — Ну так, стало быть, работать будем с нижней частью. Спускай штаны и ложись животом на подлокотник. Так и мне сподручней будет, и тебе удобнее… Наверное, тридцати сегодня хватит, ты как считаешь?       Серый никак не считал. Он замер, точно олень в свете фар, с ужасом поглядывая, как отчим на пробу машет кожаной петлей — та рассекала воздух с жутким свистом.       «Дядя Вова, — зазвучала в голове жалостливая просьба, — может, не надо? Я больше так не буду, честное слово». Слова выходили дурацкие, стыдные, какие-то кислые на вкус, как мелкие гвозди, и язык будто сам отказывался их произносить. Серый собрал остатки мужества и решился — лучше лечь под ремень, чем унижаться.       Он долго возился со штанами, которые все никак не хотели расстегиваться, но потом сдернул их вниз одним резким движением — сердито и отчаянно, как сдирают с кожи пластырь. Раздеться перед дядей Вовой оказалось непросто, но дальше — лечь задом кверху в стыдной позе — совсем уж невозможно. Серый долго мялся возле потертого подлокотника, придерживая трусы у колен и отчаянно краснея, пока Владимир Петрович не отложил ремень и не нагнул его сам, надавив на спину.       — Повыше! — скомандовал он и поддернул на нем рубашку, заголяя спину. — Руки под себя.       Голый зад покрылся мурашками, Серый вжался в диван, пряча глаза, готовые вот-вот наполниться слезами — от смущения, от стыда и от страха. Схватил себя правой рукой за левое запястье — чтоб точно выдержать, чтоб не показать слабину. Отчего-то очень хотелось вынести порку достойно, мужественно, как солдат в плену…       — Ты, Сереж, только на меня не сердись, — перебил его мысли дядя Вова, похлопав ладонью по спине. — Я ведь это ради тебя! Есть такой метод. Спорный, но эффективный. Не без недостатков, конечно, но, я считаю, стоит рискнуть!       «Да скорей бы уже» — подумал Серый со злостью, и тут первый удар впечатался в тело. Горячая боль полоснула чуть выше бедер и пробрала, казалось, насквозь, до самого подлокотника.       Какое там — мужественно! Какое там — достойно! Серый взвизгнул совсем по-девчачьи и, если бы не дяди Вовина ладонь на его пояснице, рванулся бы прочь. Руки, которые он так крепко сцепил в замок, сами метнулись накрыть зад, но дядя Вова буркнул: «Ясно. Учту», поймал их на подлете и завернул за спину.       Следующие удары уже были полегче, зато посыпались часто, как градины. Серый едва успевал дышать в перерывах между всхлипами. Боль накрывала одна другую, пекло нестерпимо, словно он сел задом в костер. Ремень хлестал, щелкая громко, каждый раз отдаваясь в голове вспышкой стыда и жалости к себе.       Серый удары не считал — не до того было, — и, когда свист ремня вдруг прекратился, распрямился резко, как пружина, натягивая штаны, но дядя Вова сказал:       — Рано, Сереж. Двадцать. Передохни.       Вот тут он и заревел, ткнувшись носом в обивку дивана и забыв про всякое мужество. Боль выходила со слезами, и все тело колотилось мелкой дрожью, как на морозе.       — Ну-ну, — похлопал по спине дядя Вова. — Это ты, брат, с непривычки. Хотя, лучше бы и не привыкать, а? Вот было бы здорово больше этот метод не применять, правда?       Слушать ничего не хотелось. Стыд и боль засы́пали Серого, как лавина камнями, вдавили в диван, и от чужих слов было только хуже. Наревевшись от души, он немного успокоился и перестал трястись.       — Ничего, ничего, — усмехнулся за его спиной дядя Вова. — Меня в твоем возрасте хлеще драли, и не пропал. Задница — место крепкое, ремнем не сломаешь!       Когда на побитый зад полетели последние удары, Серый уже не ревел. Их он вытерпел стойко — без крика и без слез, только губу прикусил да вертел задом вслед за ремнем — так оказалось полегче.       Дядя Вова сказал: «Молодец» — и оставил его одного отдышаться и одеться. Вернулся он без ремня и с кружкой крепкого, горячего чая — сладкого до приторности.       — Давай, давай, — обнял он Серого за плечи и заставил все выпить. — До дна. И пойди умойся, скоро уж мать придет. Не горюй, Сережа, сидеть сможешь! И синяки пройдут. А через них, говорят, все самое важное в голову переходит!       В ванной Серый повернулся тылом к зеркалу, спустил штаны и охнул — со всех сторон зад краснел яркими мазками, а от кожи грело как от печки. От вида такой красоты снова полезла слезливая жалость, но он сглотнул горький комок и привел себя в порядок — умыл лицо холодной водой, причесался, поправил штаны и рубашку.       Мелькнула мысль — обидеться, затаить на дядю Вову черную злость, отомстить. Но дело было пустое. Ясно было как дважды два — не со зла это все дядя Вова.       Просто метод такой.