Отражение

Эйсоптрофобия – боязнь зеркал. Точнее, страх увидеть свое отражение в них. Именно об этом думают люди, когда видят мою неприязнь к зеркальным поверхностям. Они думают, что я, как люди, действительно страдающие данной фобией, боюсь самопознания. Или, например, агрессии со стороны отражения. Они думают, что в зеркале я вижу другого человека, потому пытаются успокаивать меня или нарочно тыкают карманным зеркальцем в нос в надежде увидеть панику, а некоторые приписывают меня к серьезно больным и советуют посетить врача, не зная буквально ничего о моем страхе. Словом, они, до ужаса легкомысленные и простые, представляют для меня лишь раздражитель, упорно маячащий перед глазами и нагло дразнящий мою безнадежно загнивающую душу. Истина же, как мне кажется, максимально прозрачна – я боюсь своего отражения не потому, что вижу в нем кого-то другого, настроенного ко мне враждебно. Пожалуй, я даже был бы рад осознавать там некое третье лицо. Я боюсь собственного отражения потому, что вижу там себя. Настоящего себя. Потому при виде зеркала или чего-то ему подобного я чувствую себя самозванцем, жалким и беззащитным, которого вот-вот разоблачат и с позором казнят на виду у всех. Из-за Него, только из-за Него и его выходок совсем скоро всплывет вся правда. Хотя, Он это я, так что фактически все из-за меня… Но нет, я не хочу об этом думать. Мне легче назвать Его третьим лицом, дабы без загвоздок перевесить всю ответственность со своих плеч на его, зеркальные моим. Но несмотря на все это… Я нуждаюсь в Нем. Я никому не доверяю и могу общаться только с Ним, ибо Он это я. Он не может меня предать, ведь сделать это могу только я. Он это я. Мне надо с Ним переговорить. Пусть все закончится как обычно, но мне нужно внимание со стороны. Я нуждаюсь в Нем. Он это я. *** - Ну и? Я тяжело вздыхаю и отвожу взгляд в сторону, сжимая край раковины до побеления костяшек и боли в ладонях. Руки дрожат, желая как можно сильнее врезать моему же отражению, что преспокойно стоит в зеркальной моей ванной комнате и не стесняясь разглядывает меня, будто подопытное животное в клетке. - Ты хочешь меня ударить? – насмешливо продолжает задавать вопросы мое параллельное «я». - Очень. –  Мне больше нечего сказать, я не умею выражать свои мысли развернуто, и это неумение обострилось в последнее время как никогда раньше. Я громко сглатываю и нехотя поднимаю глаза. - Как мило. Я-то думал, что мы с тобой одно целое, а потому не можем причинить друг другу вреда. - Ты слишком много думаешь. – я уже знаю, как он будет парировать этот выпад, ибо не первый раз это произношу. - Мы слишком много думаем. – он говорит тихо, но отчетливо. Даже, пожалуй, слишком отчетливо. Я слышу каждый его вдох и выдох, и с каждой секундой все больше хочу сделать то, что позволит мне не слышать его больше никогда. - Я не хочу иметь с тобой ничего общего. - А вот это уже… Как бы сказать помягче… Это уже оскорбление, я бы сказал! Знаешь, кого я сейчас вижу напротив себя? Я вижу загнанного паренька, который пытается выглядеть олицетворением моральной силы. Но нет, ты не силен. Ты жалок… - он омерзительно улыбается, приближая лицо к единственному защитному барьеру между нами – стеклу. – А я, несмотря на твою жалость, терплю твое ежедневное нытье. И более того, - он переходит на более вкрадчивый и тихий тон, акцентируя внимание на своих словах, и поправляет пятерней сальные черные волосы, абсолютно идентичные моим, - я предлагаю решения твоих проблем! - Избить до полусмерти человека, который посмеялся надо мной – это не решение! – Я перехожу на крик не в силах больше создавать иллюзию спокойствия. - Заметь, я никогда не предлагал формулировки «избить до полусмерти». Если быть совсем придирчивым, в тот раз я предложил приковать того парня наручниками к батарее, затем избить битой, и в тот момент, когда он будет рыдать и корчиться в луже собственной крови, моля о пощаде, прострелить ему колено. Ни о какой смерти речи не шло. - Ты издеваешься? - Сейчас издеваешься здесь только ты. – он вдруг становится серьезнее. – И издеваешься ты над собой же. Я только плод твоей несозревшей больной фантазии и ничего больше, ты прекрасно это знаешь. И, как всегда, мне нечего ответить. Я знаю, что он ненастоящий, и потому его существование в моей власти, но… Я действительно жалок. Я урод. И внешне, и внутренне. Это факт.  А он, бесчувственный и до боли противный, лишь являет собой ту часть моей личности, к которой я боюсь прикасаться, ибо знаю, что она ужасна. Он высказывает предложения о насилии только потому, что в глубине души насилия хочу я. Он, смакуя каждое слово, говорит о крови и пытках, тем самым обнажая всю правду. И с каждым разом он навевает на меня все больший страх, ведь каждая его извращенная мысль, озвученная в шутку или всерьез, является и моей мыслью тоже.  Но я слишком слаб чтобы это признать. Я слишком сильно хочу быть хорошим для всех, и я слишком долго прятал в себе свои истинные желания. Пути назад у меня нет, да и, наверное, не было никогда. - Ну? Что же ты молчишь? – Он ухмыляется, наклоняя голову в сторону так, чтобы во всей красе показать огромный порез на правой щеке; у меня есть такой же, только на левой. - Я не хочу с тобой разговаривать. – Колкая дрожь пробегает по всему моему телу, я чувствую тяжелый ком в горле и шатко разворачиваюсь, собираясь уходить. - М-м-м… Ничего необычного. Ну ладно, увидимся завтра… Или не увидимся, не знаю! – Он снова растягивает губы в мерзкой улыбке, провожая меня взглядом. Я закрываю дверь трясущимися руками и с легким глухим стуком упираюсь в нее лбом в надежде перевести дух и привести мысли в порядок. Закрываю глаза. Ватные ноги подкашиваются, не позволяя мне стоять, и я медленно сползаю на пол, жадно касаясь прохладного пола. Меня настигает странное ощущение: кажется, что все тело горит, а вокруг будто становится ужасно промозгло, и эта промозглость пренеприятно обтекает меня, заставляя кожу покрываться крупными мурашками. Каждый вдох и выдох дается с трудом. Я, толком не понимая своего положения в пространстве, с усилием открываю глаза: перед ними хаотично двигаются цветные пятна, застилающие все поле зрения. Они меняют формы, становятся ярче, больше, в пробелах между собой кое-как показывая то тусклые серые стены, то потолок. Кружится голова. На языке жгучий кислый привкус, обостряющий и так пересохшее горло. Я вновь медленно закрываю глаза. Мне странно тошно и тяжело, словно все тело залилось чем-то тяжелым, а многопудовое сердце бьется где-то в горле. Все мысли, которые я еще минуту назад хотел привести в порядок, теперь слиплись в нечитаемое месиво, тянущее голову вниз. Я падаю, из последних сил храня надежду о том, что мне не придется больше вставать.