По твоим следам

Девять пятнадцать. Время, когда Гейл спас меня тем, что вынес из этого дома первой. В тот день когда здесь в дийкстрикте двенадцать началась бомбардировка. Лишь в это время я могу посмотреть в его окно, но то, что я там вижу вызывает дикую боль. Такую, словно меня со всей силой бьют о стену, пред этим смяв, как не нужный клачок бумаги. Хоторн снова извинялся за мою смерть, в которой я его не венила. Каждое его «прости меня, Прим», бьёт меня разрядом тока, который не ощутим не для кого живого, но моя душа от этих слов сжимается так, словно меня только что отшвырнуло в сторону тем же взрывом, от которого я умерла, но Гейл никогда не слышал мои мольбы не говорить этого. Я кричала, но он не мог слышать меня, в то время как мои лёгкие распадаются на части. Больно. Больнее ничего быть не может. Сестра в дийкстрикте восемь живёт свою якобы счастливую жизнь с Питом Мелларком, шепча по ночам имя того, кто сходит с ума от чувства вины, постепенно спиваясь, здесь в двенадцатом. И пока эти двое не будут вместе, как должны, моей душе никогда не знать покоя. Но моё время истекло и я, не оставив на крыльце и следа, ведомая участью не упокоеной души, отправляюсь бродить по нашему лесу в абсалютно бесплодных попытках найти Китнисс и Гейла, хотя прекрасно знаю, где именно эти двое сейчас находятся. Таково моё проклятье: искать там, где невозможно найти, бесконечно сталкиваясь с призраками прошлого. Они обычно разные: иногда я слышу смех сестры, которая о чëм — то разговаривает с Хоторном. Изредка вижу, как они целуется, прячась в траве, но это лишь морок только взгляни и он растает, я знаю правду и она отравляет мне жизнь, пусть даже загробную. Неужели так будет всегда? И моей посмертной судьбой будут эти скитания на длином повадке между Шлаком, который трудно теперь так назвать и лесом, где моя сестра провела полжизни? Интересно, всё ли я правельно вижу? В мире всё ещё идёт война или это часть моего личного ада, который навеки встал перед глазами только из — за того, что моя измученная душа не в состоянии уйти на небеса? Я всё ещё вижу наш с Китнисс дом разбомбленным после осады Капитолия на дийкстрикт двенадцать. Да, наверное это правда. Иначе, почему здесь так холодно? Дико холодно. Тело кажется готово покрыться инеем, хотя мёртвые не должны чувствовать холода. Я ощущаю его всем естеством. Это холод, который заслужили только мы — призраки военных лет, чья жизнь закончилась слишком резко, а судьба так и осталась недописанной книгой с выжженными тысячами взрывов страницами. Я ложусь на траву, обнимая себе в попытке согреться и снова слышу в голосах пересмешниц, будто где — то в дали смеётся моя сестра, а ветер вторит ей голосом Гейла, окликая: «Кис — кис» мне хочется выть по — волчьи, а по щекам текут холодные слезы. Интересно, почему люди так упорно твердят, что мёртвые не могут плакать? Мы ведь почти, как люди. Слезы не упокоеных душ не кому не видны, да и не интересны. Наши слезы рвут на части только нас, а живым совершенно нет до них дела. Голоса в шуме ветра и криках птиц становятся не выносимо громкими и я сворачиваюсь калачиком, не в силах больше этого слышать, но как назло начинаю видеть. Видеть их прошлое: Вот Китнисс бежит по траве прочь от Гейла, но тот всё равно подхватывает её за талию, кружит и снова опускает на землю, сжимая в объятиях и целуя. Сестра смеётся, снова пытаясь выскользнуть из его цепких рук, но Хоторн не даёт ей шанса вывернуться и они падают на траву, как и в детстве я стыдливо отвожу глаза, словно в действительности могу их потревожить. Встаю с земли, ускоряю шаг до бега, но буквально за следующим деревом снова вижу морок прошлого: охота. Стрела Китнисс убивает какую — то белку, та падает замертво и сестра, сияя от счастья, виснет на плечах парня. Бессильно опускаюсь на бетонную плиту какого — то рухнувшего дома, уперевшись пустым взглядом в никуда. Завтра будет еще один такой же день, как и миллионы последующих в моей, так похожей на пытки, вечности. Я смотрю на то, как небо начинает темнеть и понимаю, что скоро сумею навестить и Китнисс. Так как моя душа привязана к дийкстрикту двенадцать приходить к дому сестры я могу лишь по ночам, влияя на её сны, так же как и на сны Гейла, но с ним я этого не делаю, потому что он пьёт, а это значит моё влияние на его подсознание может довести Хоторна в лучшем случае — до сумашествия, в худшем — до самоубийства. А его смерть мне никак не выгодна. Физически на моей шее нет никакой петли, но ментально я заперта в ней. Это вечная восьмёрка между двумя людьми, по неволе ставшими виновниками моего заточения в дийкстрикте двенадцать. Вот я мечусь, находясь как между молотом и наковальней. Глядя на то, как сестра спит я невольно начинаю улыбаться. С годами Китнисс становится только красивее. Жаль, что счастье ей это не принести не может. Её сердце стучит только лишь как мотор, но самом деле оно разбито. Я вижу, причём прямо сейчас. Она оплакивает мою смерть. При виде её слез на ногах, ощуются две гири. Меня гнёт к земле. Один топит меня в вине, другая в слезах. Что мне с вами делать? Так я никогда уйду. Никогда. Так буду привязана здесь, между небом и землёй. Как же больно смотреть: Китнисс плачет не просыпаясь и прижимает к груди кулон с моей фотографией, а я ещё знаю, что там есть снимки мамы и Гейла. Само же украшение — подарок Пита. И вот сейчас сестра мечется по кровати, как в лихорадке, что — то шепчет, но это не моё имя. Иначе бы она вскочила с постели в холодном поту, вопя от ужаса. Ей сниться не день моей смерти, это точно, но плачет она горько. Почти истерически. Бьёт руками по кровати, комкая простынь, словно пытаясь удержать кого — то рядом с собой. Когда из груди начинают вырываться настоящее рыдания, Китнисс будит себя возгласом: «Я не права»! А после усаживается на кровать, обнимет колени и шепчет: «Прости меня. Я не хотела тебя отпускать, прости, я тебя не ценила». Я устала. Устала врать себе, Гейл. Я больше не хочу. Не хочу жить по чужой указке. Я уже всем всё доказала. Хватит» — Сестра рухнула обратно на кровать, по её щекам текли слезы и не в силах больше смотреть на боль родного человека, я решила подать знак, но какой? Я внимательно посмотрела на медальон и шепнула: — Пусть из него выпадет фотография Гейла. Китнисс списала это на собственную неосторожность, однако уберать снимок не торопилась: замерла, глядя в родные глаза так, словно человек с фотографии стоял перед ней из крови плоти. Сестра так внимательно смотрела на фотографию, что не заметила, как листы бумаги из тумбы разлетелись по полу, потревоженные порывом ветра из окна. Тоже не случайно. Сестра наконец оторвала взгляд от снимка Гейла и, посмотрев куда — то вверх, сказала: — Мне приснилось, как мы прощались, а проснувшись я нахожу его снимок вне кулона, который мне подарил когда — то Пит. И ещё теперь эти листы бумаги по всей спальне. Это либо явно не просто так, либо я пытаюсь связать не связуемое и по-просту схожу с ума. *** В ту ночь сестра всё — таки написала Гейлу письмо, а мне осталась позаботиться лишь об одном: о том, чтобы её крик души не остался без ответа. Но здесь круг снова замыкался: человек в алкогольном опьянении, максимум решит, что у него белая горячка, но не в коем случае не подумает кординально менять жизнь. Значит сначала мне понадобиться голос разума, который убедил бы Хоторна не прикладываться к бутылке больше никогда. Хорошо, что мы, духи, умеем внушать другим свои намеренья через якобы их мысли. И хорошо, что Эффи, абсолютно суеверный человек, а Хэймитч когда — то бросил пить и теперь уже никогда не сможет спокойно смотреть на то, как кто-то рядом спивается. Я улыбалась, глядя на то, как семья Эбернэтти пьют чай, переговариваясь и, изредка целуясь. Такие милые люди. Хорошо, что Китнисс однажды их встретила, а то кто бы сейчас мне помог? — Слушай, Эффи, у нас хлеб кончился, пойду — ка я к Гейлу позаимствую хотя бы полбатона. — Как вовремя ты о Хоторне вспомнил, надо же! Вот только сейчас подумала: как он там? И знаешь, так что — то не по себе прям стало. — Это в смысле? — Ну, муторно на душе как — то. — Ладно, пойду, успокою твою душу. *** Мы с Хэймитчем вместе дошли до соседнего дома, но я не могла войти и осталась на пороге. Зрение не упокоиной души позволяло мне видеть всё так, словно я стою за плечом Эбернэтти и слышала я всё так же хорошо. Мужчина шёл, переступая через пустые бутылки. На лице у него, как я и ожидала, не отражалось ничего, кроме искреннего шока. — Гейл! — Выкрикнул ментор, увидев парня лежащим на полу посреди комнаты с бутылкой в руке. — Ты меня слышишь?! Глаза открой! Гейл! — А… Чего? Хэймитч? Ты чего здесь забыл? Я здесь вообще — то сплю. — Ага, видали мы такой сон. Давненько спишь то? Хаторн не успел ничего ответить: взгляд бывалого алкоголика безошибочно опредилил количество бутылок, опустевших, как удалось вычеслить, где — то за час до визита Хэймитча. — Одиннадцать. Ты успел выпить одиннадцать бутылок… Что ты пил вообще? — Бурбон. И бутылок, если ты не заметил, двенадцать. Вот ещё одна. — С этими словами парень отпил из горлá сосуда, который всё это время сжимал в руке. Моё сердце мучительно сжалось, при виде этого дорогого мне человека, в таком убогом состоянии. Он не был тем, кого я знала при жизни. — Знаешь, а я ведь когда — то искренне надеялся, что кроме желания поднять бунт против Капитолия между нами ничего общего не будет, а оно вон как вышло, ты пить начал. — Хэймитч, не нужно читать мне нотации! Однако Эбернэтти не крикнул в ответ: опустился на пол рядом с Гейлом, придержав парня за плечо: — Ну, так я и не думал на тебя кричать. Больно надо. Нам алкоголикам криком то ничего не объяснишь. — Кому это нам? Ты погоди здесь такими словами бросаться. Я — не алкоголик! — Встрепенулся Гейл, отбрасывая в сторону полу пустую бутылку, готовую и без того выскользнуть из его рук. — Нет, что ты, ты просто любитель выпить двенадцать бутылок дорогого алкоголя в четыре утра. Это совершенно не алкоголизм. — Хорош издеваться, а? Я прекрасно понимаю, что поступаю аморально и сам ясно вижу, что качусь в пропасть, но кто меня остановит? Отец умер, когда я ещё юнцом был, мать погибла при бомбардировке дийкстрикта двенадцать после семьдесят пятых Игр, Китнисс живёт себе припеваючи где — то с Питом Мелларком и даже не вспоминает обо мне. Братья пали жертвами режима, который я лично сверг. Да к тому же, ты ведь знаешь, убивший невинного Иначаче жить не достоин. — С чего ты вообще взял, что Китнисс о тебе не вспоминает? Это во — первых. Во — вторых, умоляю заканчивай хандрить, ты Миротворец в конце концов, у тебя в руках ключи от Капитолия! Неужели у тебя не хватит сил узнать правду: напиши ей письмо и пригласи поговорить. Уверен, она обязательно примчится. — Конечно, делать ей нечего! Примчится она, сечас! Хэймитч смерил Хоторна взором истинного ментора и встав с пола решительно огляделся: — Не попробуешь — не узнаешь! И вот ещё что, юноша, — Эбернэтти широким шагом пересёк комнату, всё время обводя помещение ищущим взглядом, а поняв, что этого «чего — то» здесь нет скрылся на кухне, прокричав.– где у тебя здесь графин обыкновенной воды? Или ты уже во все бутылки и прочие сосуды успел разлить спиртное? — Очень смешно! Возьми на раковине. Вернувшись, мужчина выплеснул содержимое Графина в лицо Миротворца, а потом с самой милой улыбкой спросил: — И хлебушком бы разжиться, сосед, не будет побатона? — Там же на кухне в верхнем ящике. — С трудом проговорил Гейл после нескольких глубоких вздохов человека, которого только что окатили холодной водой. *** Я ждала этой встречи уже много лет, состоящих из вечных мытарств. И вот, глядя на то, как Китнисс слушает оправдание Гейла по поводу моей смерти в душе с каждым его словом становится всё легче. Я замираю всем естестесвом, а после за спиной почти буквально вырастают крылья, когда я слышу то, что мечтала услышать всё это время. Я слышала правду; — Я читал твоё письмо, Кис — кис, ты писала, что скучаешь, очень. Очень, очень, сильно. — Тсс, — шепчет сестра, касаясь губами его губ.– Я знаю что я там написала. Лучше повтори, что написал ты, когда прощался. — Я буду любить тебя вечно. Ветер колыхнул мои светлые косы, распуская их сильным порывом. Я видела как Китнисс и Гейл слились в поцелуе, ложась на траву, как в одном из моих ведений. Это было последним, что уловил мой взгляд, прежде чем впереди мелькнула и начала разрастаться вспышка белого света, означающая мою полную, и такую желанную, свободу.