Выбор

Гаэтано окликает ее в последний день перед выходом, когда все уже готово, решено и выучено наизусть и никакие изменения в план не вносятся, — только если разведка вдруг выяснит что-то из ряда вон выходящее. Но разведка молчит, «надежные люди» в городке молчат, и молчит даже остальная группа. То есть парни больше не пытаются любыми способами доказать, что не нужен им на этом задании новичок, да еще и такой. Смирились. Ха. Ну еще бы. — Саэта, –Гаэтано больше не называет ее иначе как прозвищем, и за это его можно только благодарить. — Давай немного пройдемся. Он останавливается только у скальной стены, выше которой громоздятся невообразимые обломки камней. Они выглядят не слишком надежно, но лагерь прикрывает от них плечо горы. Зато там, на такой крутизне, ни одна птица не сможет приземлиться, чего уж говорить о человеческих тропах. Гаэтано долго молчит, глядя вниз и в сторону. Потом достает что-то из-за отворота рукава. Что-то очень маленькое и непривычное, выглядящее чужим и непонятным. Когда он поднимает этот предмет на уровень глаз, получается разглядеть: это стеклянная трубочка, длиной не больше мизинца. Стекло выглядит тонким и достаточно хрупким, а за ним переливается чуть желтоватая жидкость. — Что это такое? — наверное, вопрос звучит невежливо, да и задавать его не слишком хочется. В присутствии странной стеклянной трубочки вообще не хочется говорить. Но лучше уж спрашивать, чем просить, просить не оставлять ее в лагере и на этот раз, и пытаться доказать, что да, она готова и понимает… — Это, — Гаэтано опускает руку, — мне выдал Амарго. Взяв с меня слово дворянина, что я не буду использовать это, пока не подойдет самый последний час… Впрочем, мне бы хотелось взять такое же обещание и с тебя. Это яд, Саэта. Достаточно сильный и быстрый. Удивление от его слов наглухо перекрывает собой все остальные чувства. — Яд?.. — Трубочка зашивается в воротник рубашки, вот так. Сама по себе она прочная, но если сжать вот в этом месте, надламывается легко. Я не хочу тебе это давать, потому что понимаю: рано или поздно, скорее всего, его время настанет. Саэта начинает понимать, и от этого понимания ей становится одновременно очень, до рези в животе, страшно, и в то же время бесконечно легко. — Мы всегда стараемся вытащить воинов, попавших в беду. Пожалуй, единственное место, откуда мы не сможем спасти человека, это Кастель Милагро, — Гаэтано чуть вздергивает подбородок, произнося эти слова. — Мы стараемся. Амарго, у которого сеть агентов почти по всей стране. Товарищ Пассионарио, который использует… свои способности. Многие другие. Но партия Реставрации не всесильна. Иногда помощь успевает слишком поздно, иногда для нее просто нет шансов. Но даже если все складывается неплохо, обычно проходит два или три дня между тем, как наш человек попадает в руки приверженцев нынешнего правительства, и тем, как его удается вытащить из этих рук. Следующие его слова Саэта угадывает заранее. — То, что происходит в эти несколько дней, можно пожелать лишь самому страшному врагу. А учитывая то, что тебе пришлось пережить, любой допрос… — Не продолжайте, — через силу говорит Саэта. — Я понимаю, я сама об этом думала. Любой допрос для меня в десять раз хуже, чем для ребят, даже если меня не станут резать на части прямо сразу. Во взгляде Гаэтано появляется легкая тень: наверное, не находись они сейчас в лагере повстанцев, он попенял бы на неподобающие молодой сеньорите выражения. — Именно поэтому мне кажется, что у тебя должен быть выбор, — произносит он гораздо суше, чем раньше. Саэта уже знает, что это означает у него сильное волнение. — Да, он очень скверный. Но исходя из твоего собственного выбора, сделанного раньше, ничего другого я предложить не могу. Он мог бы не предлагать и этого, думает Саэта. Он не был обязан. Граф, кажется, не верит в христианского Бога, но ему все равно тяжело давать другому человеку орудие самоубийства. Орудие, которым рано или поздно придется воспользоваться. Потому что она, бешеная и шитая-перешитая Саэта, сойдет с ума при первом же обыске. И Гаэтано тоже это понимает. Он вообще понимает ее лучше, чем кто бы то ни было в этом лагере, и ничего странного здесь нет, наверное. — Спасибо, — только и говорит она, когда стеклянная трубочка со смертью ложится ей в ладонь. — Пообещай мне, что не будешь прибегать к ней, пока будет оставаться хоть какая-то надежда, — Гаэтано то ли просит, то ли приказывает, и Саэта отвечает: — Обещаю. Надо будет потренироваться подхватывать воротник зубами: невеликой сложности дело, но в случае чего лучше не ошибаться. И еще она думает, что ей придется изо всех сил стараться выжить: не ради каких-то там глупостей вроде потерянного Огня, мести или даже победы, хотя победа это просто замечательно. Ради графа Гаэтано, который в случае чего будет оплакивать ее почти так же, как свою родную дочь.