Деревня моей бабушки

      Встреча с бабушкой отметилась в моей памяти как старый немой фильм, который много раз перекладывали с плёнки на плёнку, вырезая целые куски отснятого материала.              Бабушка была одета в длинный сарафан, седые волосы убраны под платок с цветочным мотивом. Морщинистое лицо словно бы просвечивалось, особенно на фоне горящих красным бус; на нём были посажены два крупных слезящихся глаза, которые бывают у тех, кто видел слишком много за небезоблачную деревенскую жизнь. Баба Маня, как она разрешила себя называть, смотрела на меня пронзительно и как-то оценивающе, пока я пила травяной чай в кухонной полутьме. Смогла бы я ещё тогда найти дорогу, по которой пришла от остановки, — это вопрос.       — Как хозяйство? — решила я сгладить затянувшееся молчание. Два огромных глаза вперились в меня с совершенно новым уровнем то ли удивления, то ли осуждения.       — Куры померли, абрикоса погорела.       — Жалко...       Она отвечать не стала. Я — тем более. Кажется, бабушка умела ценить тишину, по крайней мере, я сделала такой вывод по приезде. Оглядываясь назад, я скажу, что она вслушивалась, надеясь ничего не услышать.       Дом номер одиннадцать был в два этажа, где второй отводился под чердак и вряд ли использовался, разве что служил родильным отделением для крыс и мышей. Вся постройка делилась на два дома, объединённых общим «холодным» коридором с двумя входными дверьми в разных концах. Когда встал вопрос о спальном месте — а он встал очень быстро, потому что за маленьким окошком вдруг полностью стемнело, — бабушка молча отвела меня в сквозную спальню «дальнего дома». На стене висел красно-жёлтый персидский ковёр, настолько пыльный, что я едва сдержалась от брезгливой гримасы, зайдя в комнату. А висел он прямо у кровати! Отвратительно.       Одна дверь вела в коридор, откуда мы пришли, другая была занавешена охровыми шторками на дряхлом карнизе. Может, за ними пряталось окно, а не двери, и следовательно, спальня становилась тупиковой. Мне было всё равно. До какого-то момента.       Бабушка махнула рукой в сторону, вероятно, туалета, и кивнула подбородком в сторону икон.       — Я атеист, — неудобно улыбнулась я, потирая затылок. Баба Маня почти улыбнулась в ответ, но весь её вид выражал непонятное мне сочувствие вместе с ожидаемым разочарованием. Она не задержалась и сразу ушла спать в другой дом, её тяжёлые шаги сопровождал звон сервиза в старом серванте.       Как можно быть настолько закрытой? Понятное дело, она жила одна в деревне чёрт знает сколько, но разве ей самой не интересно здоровье родителей, наша жизнь, я? В конце концов, мы кровные родственники, пускай и разделённые по месту жительства тысячами километров.       Пока я рылась в своих вещах и мысленно брюзжала на бабушку, лампочка накаливания замигала, как будто бы треснула и потухла. Просто замечательно, подумала я. Про телефон и вспоминать нечего, он безнадёжно разрядился, а спросить у бабы Мани про розетку я забыла. Интересно, тут вообще есть розетки?..       Не имея другого выбора, я легла спать, стараясь не прислоняться спиной к вшивому ковру. Духота стояла страшная.                                                                         ***       Проснулась глубокой ночью, когда тишина стала до того полной, что зазвенело в ушах. Я слышала про то, что человек не может вынести в специальной камере с шумоподавлением и часа, но относилась к этому со скептицизмом. Да и соседей в общежитии назвать тихими язык не поворачивается, поэтому с непривычки мне было ещё сложнее осознавать, что рядом никто не готовится к экзамену или не ругается с ухажёром.       На стене между окнами висели деревянные часы с шишками, но на небе так и не появилась луна, из-за чего разглядеть стрелки на циферблате я не смогла. Странно, что они даже не тикали. Сломались, наверное, а значит, смысла вглядываться вовсе нет.       К моему величайшему облегчению, давящая тишина всё же разрушилась: что-то заскрипело, точь-в-точь как старая дверь на ржавых петлях. По охровым шторкам напротив кровати пробежала рябь, вызванная появившимся сквозняком. Кто-то мяукнул.       Я почти усмехнулась, когда увидела выходящего из-за тех самых шторок пушистого чёрного кота. Правда, в такой темноте любой кот покажется чёрным: комнату освещал лишь слабый огонёк свечи в лампаде, стоящей вместе с иконами в пустом углу. И почему бабушка её не потушила? Так и до пожара недалеко.       Я приподнялась на локтях, с улыбкой похлопав по простыне рукой. Кот ещё раз мяукнул, распушив свой шикарный хвост.       Он встал на задние лапы и пошёл ко мне, увеличиваясь в размерах.       Улыбка исчезла. Я не смогла даже пискнуть. Просто пялилась. Честно, я бы обоссалась, если бы допила чай. Всё вдруг стало холодным: руки, ноги, воздух вокруг. Худощавая тварь, вытянувшаяся до потолка, нависла над кроватью и впилась в меня взглядом, несмотря на то, что пустые белые глаза на чёрном теле дорисовало моё воображение, не смирившееся с тем, что у твари вообще не было никаких глаз.       В душной комнате до тошноты понесло приторной, вязкой тухлятиной. Меня чуть не стошнило, когда тварь наклонилась ближе и меня накрыло волной гнильной вони и запахом сильно протухшего мяса. Я вжалась в ковёр, крупная дрожь пробивала всё тело. Тварь поставила две конечности на кровать, намереваясь подобраться ближе, а мне оставалось только представлять, какая на ощупь эта чёрная кожа — и кожа ли это — если она источала столь густой удушающий смрад.       Представьте, что вы открыли глаза посреди ночи и увидели в комнате силуэт, не исчезнувший, пока вы протирали глаза. Мало того, он двигался в вашем направлении. Он был реален больше, чем надуманная страшилка после марафона фильмов ужасов.       А я тот человек, который забирается с головой под одеяло, когда в пустой квартире скрипит ламинат.              В этот момент свеча в лампаде моргнула, вспыхнув с неестественной для искры на фитиле силой, и тварь неожиданно отпрянула от кровати, схватилась за свой чёрную лысую голову и исчезла. Просто исчезла.       Было мертвенно тихо, не считая моего тяжёлого бешеного дыхания и стука сердца, от которого вот-вот попадают бокалы на антресоли.       Мой выведенный из строя мозг вспомнил только молитву.       — Отче наш, иже еси на небесех, — затарабанила я, не замечая катящихся по щекам слёз и усиливающейся дрожи, — да святится имя Твое...       Запнулась. Я не помнила слова дальше, но какое-то шестое чувство сообщало, что в комнате стало абсолютно пусто, и никто не стоял ни перед, ни за занавесками. Сползая спиной по ковру в одеяло, я как можно тише выдохнула, тщетно пытаясь успокоиться. Липкий страх, потом стекающий по лбу и плечам, заставлял держать глаза широко открытыми, всё ещё вглядывающимися в ночную черноту.       Всё миновало, подумала я, в который раз обводя взглядом комнату — так сканируют небо, снова и снова обновляя данные на радаре. Что это было, зачем и было ли на самом деле — капля за каплей собирались вопросы, от которых сейчас меня отделял адреналин в крови и дурманящая, до слёз режущая глаза вонь.       Взорвавший установившуюся тишину грохот заставил подорваться с кровати — он был до ужаса близкий и громкий. Я отпрыгнула от кровати, путаясь в мокром от пота одеяле, падая и скатываясь на пол. В окно с нечеловеческой силой стучали, тонкие стёкла звенели, на грани своих возможностей удерживая яростный натиск, и вдруг со звуком лопающегося рыбьего пузыря разлетелись на крупные осколки. Я встала с содранных о ковёр колен и побежала к двери в общий коридор между домами. Бежала вслепую: сквозь плачущий скрип половиц, шум в ушах и грохот сердца я слышала, как тварь идёт позади меня. Медленно и скованно, как заведённая механическая кукла. Сгорбившись, она двигалась без спешки, с методичностью старой охотничьей собаки, травящей маленького зайчонка на знакомой ей территории. Тварь знала, что я сейчас врежусь в дверь, а вот я — нет.       Я влетела в закрытые двери. Те прогнулись, что-то потрескалось вокруг замочной скважины, и меня отбросило со всей накопленной инерцией на пол вместе с сухой шелухой краски. В помутнении я стала бить кулаками по дверям. Тварь уже рядом. Она сзади. Сто́ит только повернуться — и она схватит меня, потащит... Я уже чувствовала, как плоть консистенции болотной жижи касается кожи и утаскивает в тёмную трясину, прямо за охровые занавески.        Но ни через несколько секунд, ни через минуту из-за поворота в узкий предбанник никто не вышел. Я неуклюже, со второй попытки, залезла под рядом стоящий стол и села между банками с закрутками; голова упиралась в деревянные, заплетённые паутиной перекладины.       Было до звона в ушах тихо. Снова. Где-то там, очень далеко, словно отголосок из прошлого или разыгранное воспоминание, протяжно скрипела дверь, болтающаяся на проеденных коррозией петлях. Звук исчез так же незаметно, как и появился.       Я осталась полностью одна, на этот раз точно.       Я не сдвинулась с места до семи часов, пока из прохода в спальни не начал пробиваться розовый свет и не пришла бабушка. Перед тем как пересечь порог, она перекрестилась, смотря на иконы алтаря в углу предбанника — здесь они тоже были. Без слов, без вопросов она смотрела, как я настороженно выбираюсь из укрытия, и жестом позвала за собой. Это, должно быть, было жалкое зрелище, но к утру я просто перестала соображать и, спотыкаясь, побежала вперёд бабушки в другой дом, босиком по щербатому полу холодного коридора.       — Ну что, есть будешь? — заговорила она куда охотнее, чем вечером, когда наконец поспела за мной и закрыла за собой обшитую дермантином дверь.       Я что-то ответила, по-видимому, положительное: баба Маня засуетилась на кухне. Я продолжала стоять. Всё моё внимание было сосредоточено на маленькой комнатной собачке, которую я не заметила вчера — она семенила за бабушкой и постоянно оглядывалась то туда, то сюда. Её миниатюрное тельце тряслось, терьер поскуливал и держался как можно ближе к хозяйке. Я поняла, что выгляжу точно так же, как этот терьер.