Спаси, но не сохраняй. (с)

Anacondaz - Спаси, но не сохраняй

У рыжих, говорят, души нет. Тачихара знает — пиздят. Врут Безбожно, передают бредни из поколения в поколение как истину в последней инстанции. Грош цена этим бредням и истине этой придурочной. У рыжих душа самая чистая. Самая, блядь, яркая и огненная. Под стать цвету, знаете ведь, под стать. Искренняя, живая, настоящая. Как у Чуи, например. Как у самого Тачихары. А души нет у этих уродцев с серыми глазами. Вот с этими самыми прекрасными, блядь, глазами на всём белом свете. Вот у них души нет. Совсем. Напрочь отсутствует. Рогатый, ходят слухи, забирал себе как-то, да подавился и выблевал под ноги — и владельцу она без надобности, и Бесу поперёк горла встала. Так и шляются эти прекрасные уродцы по белу свету с чёрной дырой на том месте, где сердце у нормальных людей бьётся заполошно. Бесит.

***

Он взглядом окидывает фигуру, её фигуру. В очередной раз прикидывает в уме: о чём думает? Где шляется ночами? Особенно сейчас, когда Рюноске съехался с тигриком своим. Одиноко ли ей? Грустно? А может, наоборот, дышится спокойней? — Эй, — раздаётся такой ненавистный голос. Самый, сука, родной голос. — Что? А вот его собственный звучит до безобразия устало. Он громкий, а вот окраски хоть какой-то нет вообще. Может ли голос быть выцветшим? Мог бы — сплёл бы для неё из своих голосовых связок браслетик дружбы. Вот была бы умора. Очень красиво, и романтично до жути. — Ты опять, — просто говорит Гин и отворачивается, а Тачихара кивает. Но взгляд не отводит. Выжигает в памяти её образ, будто не сможет воскресить просто так, без подсказок, просто потому что выжигать уже нечего — всё хранилище забито до отказа. Каждая черта её внешности. Каждый оттенок голоса. Все мелькнувшие изменения в мимике. Любимый ресторан, любимое время года, любимая книга, огромный список вещей, которые её бесят и ещё больший — того, что вызывает полное безразличие. Тачихара входит в этот, последний список. — Ну прости. Пора бы уже смириться, — огрызается он и вставляет в зубы сигарету. Гин передёргивает плечами и выходит из кабинета. Тачихара вперивается ничего не видящим взглядом в то место, где она только что стояла. Перед глазами — образ Гин Акутагавы, вынутый из недр подсознания. Впрочем, это не недры даже. То, что на поверхности лежало.

***

— Ты не нужен ей. — Никому не нужен, — кивает он и всё равно ломится в палату. Чуя не в первый раз пытается его вразумить, Тачихара не в первый раз с ним согласен, да толку от этого ноль — сердцу не прикажешь, себя не переделаешь. Можно лишь смириться, приспособиться как-то и жить дальше. Жить дальше получается прекрасно, а вот приспособиться не очень. — Она сама на себя не похожа сейчас, — Чуя продолжает стоять на своём, а Тачихара натурально звереет. — Мне поебать, — чеканит он, глядя своему начальнику в глаза. — Пройти дай. Никогда ещё так яростно не хотелось свернуть чью-то шею. Чуя понимает, что Тачихара не шутит, и всё же отступает. Отходит в сторону, всем своим видом показывая “Я же тебя предупреждал”. Тачихаре кристаллически похуй. Всё, что он видит — чёрные волосы на больничной койке и мертвецки бледную кожу. Ещё более бледную, нежели обычно. Долбанный рассинхрон с долбанным внутренним хранилищем. И канюли, впивающиеся в ноздри. Ну конечно же, куда же без них. Руки у Гин холодные. На секунду мелькает мысль о том, что у мертвеца и то ладони теплее. Тачихара не помнит, сколько он стоит вот так. И вспомнить у него всё равно ничего не получится, особенно то, о чём он думал всё это время. Потому что в какой-то момент его руку сжимают чужие холодные пальцы, а самый родной голос хрипит: — Останься. И плевать, что у уродцев с серыми глазами нет души. Тачихара запросто располовинит свою за одно только это “останься”. На подносе принесёт, не думая ни секунды. Гин даже просить не придётся.