Я ничего не могу с собою сделать

— Мы не должны, — говорит Алисента, и в ее голосе вместо такой необходимой категоричности слышится лишь усталость. После смерти Визериса все перемешалось, и теперь она плетет паутину из лжи и низменного наслаждения, тонет в медовом на вкус грехе, барахтается без надежды выплыть. Кристон кивает, но в его глазах поволокой застывает желание, губы блестят влажным блеском, и Алисента знает, что они все еще хранят ее вкус, и она помнит, как коснулась их впервые, — словно вкусила сочащееся сладким соком червивое яблоко. Алисента никогда не сможет забыть этот запретный плод. Хуже того — она не уверена, найдет ли в себе силы это прекратить. — Снова, — проводит между ними границу Алисента, зная, что граница растворится в тот миг, когда Кристон проскользнет в темноте ночи в ее покои. Он кивает, тянется к белоснежному плащу, аккуратно сложенному на спинке стула, и солнечные лучи играют бликами на его лице. Алисенте хочется дотронуться до его щек или лба пальцами, привлечь внимание, чтобы Кристон вновь взглянул на нее глазами, полными восхищения — никто никогда не смотрел на нее так — мягко коснуться словно благословляя, но нужно ли клятвопреступнику благословение проклятой грешницы? — Поможете, Ваша Милость? — спрашивает Кристон, поворачиваясь к ней спиной. У него крепкие плечи и стальные мышцы, по которым так приятно водить руками и еще приятнее целовать — от воспоминаний об этом между ног у Алисенты вновь предательски ноет. Кристон проклял ее, доставив такое удовольствие, показав, что такое желание, ведь раньше Алисента сопоставляла плотскую близость с долгом и опустошающим ощущением бессилия в груди от пыхтящего над ней Визериса, но теперь она не может ею насытиться. Белая ткань плаща — клятва Кристона, его честь и верность ей, доказательство чистоты его намерений, которые были замараны в тот момент, когда они сплелись друг с другом в первый раз (или когда Алисента явилась, точно Матерь, в богорощу и спасла Кристона от самоубийства, связывая их проклятые души) — обжигает ее пальцы. В тусклом свете догорающих свечей все кажется иным. Дневные слова рассыпаются в камине сгоревшими дотла поленьями, каплями воска падают на каменный пол, и сакральность их связи — такая прочная и долгожданная — предстает перед Алисентой в обнаженной своей грязи. Как и Коль. Ее защитник и опора, ее щит и доспехи, но главное — ее самый желанный грех. Иногда, когда Кристон прокладывает цепочку поцелуев до ее шеи, медленно и дразняще спускается ниже, и Алисента кусает пальцы, сдерживая все еще непривычные для нее стоны, ее ускользающее от похоти сознание вспоминает Визериса, и Алисента хочет навсегда вытрясти все мысли о нем из своей головы. Потому что муж украл лучшие ее годы, обрек на роль нелюбимой жены («Эймма, — шептал он, входя в нее, пока Алисента мысленно читала молитву, сдерживая желание поморщиться от дурного запаха его сочащихся гноем ран и зловонного дыхания. — Эймма, любовь моя»), подарил лишь равнодушие и невозможность почувствовать себя желанной. Алисента помнит, как впервые ее настигла наивысшая точка удовольствия, и как она тогда сжалась, удивляясь мурашкам, волне тепла, прошедшей по телу, расслаблению в мышцах и сладкой сонливости. Кристон не такой. Он никогда не шепчет чужие имена, смотрит на нее с упоительным восторгом, стремится доставить удовольствие, и Алисенте это так нравится, что ей становится от собственного же удовольствия дурно. Она отсылает служанок, смывает в одиночестве свои грехи в теплой воде, она молит в септе о прощении у Семерых. «Прости меня, Матерь», — просит Алисента, вспоминая о губах Коля. «Я согрешила», — едва слышно шепчет она каменному лику. «Я согрешу еще», — признается самой себе. И в моменты, когда Алисента седлает ногами бедра Кристона, двигается на нем, принимает в себя, и когда этого становится слишком много, Алисенте хочется спросить, видел ли он когда-нибудь в ней Рейниру. А еще реже она боится, что тот же вопрос Кристон задаст ей (потому что Алисента не знает, как на него ответить). Но потом наслаждение достигает высшей точки, и она расслабленно падает на холодные подушки. Кристон не уходит и не ждет, что уйдет она, как было с Визерисом, вместо этого он помогает ей одеться, спрашивает все ли хорошо, и в такие моменты, когда огарки свечей гаснут в подсвечниках, тускло освещая их — клятвопреступника и грешницу, неотрывно смотрящих друг на друга, — Алисенте хочется, чтобы это длилось так долго, как только может. Она даже готова молить Семерых об этом, зная, как боги жестоки, потому что те грехи, которые они с Кристоном совершили, вернутся к ним однажды тысячекратными бедствиями.