√2

***

      №13. Температура       Просыпаюсь я с отвратительным чувством; в носу полный бак соплей, во рту морем разливается противная болезненная сладость — болею, одним словом. В окно передаётся грустный прогноз: небо серое, листья тёмные, холодно, сыро, ива вяло стучит тощей веткой в стекло. Всё болеет. Хмурый, я встаю со скомканной липкой постели и, превозмогая колючие искры в глазах и потемнение, добираюсь до заветного холодильника. Открываю. На решётке валяется разморённая половинка лимона; от лени и тоски она сплющилась и сморщилась до аморфного вяло-жёлтого состояния. На внутренней стороне холодильичней дверцы белеют пластмассовые корзины. В них стареют и смердят бурые баночки с испорченным содержимым — Меновазин — от спины, к примеру, липкие, отвердевшие от времени цинковые мази да Золотая звезда, которую я так и не смог открыть. Где же таблетки? Так, так… Вот они! Серый прямоугольник Римантадина спрятался в нижней корзине. Он, как и всё здесь, надышался протухшей капустой под решётками и съëжился от вони.       Глотаю две, чтобы наверняка, запиваю горько-жёсткой из крана, не морщусь, привык. Пока ищу градусник, расскажу вам о своей конуре. Это протараканенная, пропахшая щами комната на втором этаже жёлтого, похожего на игрушечное, сделанное из сыра общежитие. Есть даже вкрапления плесени-бетона — это облупилась штукатурка. Живу я не один. Мой верный пёс — кот Абрикосик защищает меня от коллекторов и судебных приставов, мерно посапывая на компьютерном столе «вполконуры». Ночью он прячется в шкаф — тоже «вполконуры» — ещё одна опорная точка Абрикосика, которая высится до самого натяжного потолка. В оставшемся пространстве жмётся мой пёстрый диван, а дальше, к двери свободно тянется современный, серо-бурый безжизненный стол с горами немытой посуды и микроволновкой, купленной в ползарплаты и уже как год не работающей. Диван завидует столу и срывает злость, стреляя пружинами мне в спину по ночам. Почему он срывается на мне и не стреляет пружинами горизонтально, в стол, неизвестно.       Такие глупые описания следуют из того, что у градусника, задушенного моей подмышкой, вена, измеряющая температуру, набухла до тридцати семи и семи — самой отвратительной температуры… Я смотрю в шкаф, в две перекрёстные зеркальные двери на колёсиках. Левая съехала с путей и в ней моя серая, заросшая, засаленная харя с глубоко посаженными выпуклыми глазами, перекошена. Я наклонил голову, наклонился сам. Всё равно кривой. Я смотрю в правую, прямостоящую, идеально посаженную в рельсы: и там я тоже кривой! В мыслях пробежала цитата: «Кривым себя в зеркало увидишь, таким кривым и останешься».       И я не согласен.       Встаю и подхожу к шкафу. Вблизи моя фигура совсем кривая, вытянутая, ломанная, как оригами из картона. Зеркало-дверь на месте, но я всё равно двигаю её по рельсам. Возвращаю на место, то есть, закрываю. Абрикосик скребёт изнутри, пытается открыть левую, должно быть, хочет есть. А вчера, я напомню, пришли коллекторы и любезно, почесав кулаки о запертую дверь, намекнули, что впору бы расплатиться с микрозаймом, чья денежная фигура за месяц растолстела с пяти до тридцати тысяч. Абрикосик и ухом не повёл, не заступился. «Вот и сиди теперь взаперти» — говорю я шкафу и прыгаю на диван.       Охеревший от такой наглости Абрикосик спрыгивает с компьютерного стола, забирается на диван и заглядывает мне не в глаза, а в душу.       Дописано 26.06.2024.       №14. Мир номер ноль       Архив, лежащий на столе и ласкаемый пыльным солнечным светом, рассказал мне о Мире номер ноль. Мир номер ноль — особо измерение — наш мир, вывернутый наизнанку и перекроенный ужасами и фобиями. Мир номер ноль признаёт уникальность каждой жертвы, подстраивается под её уникальность и пугает уникально. Там демократия…       Культ Мира номер ноль — кучка сектантов-катализаторов в Мир номер ноль. Они одеты в длинные, до пят, болотные одеяния с розовыми колбасными полосами на рукавах и груди. Они ловят заблудившихся детей, обливают их раствором бензина с неизвестной инопланетной жидкостью и поджигают. Инопланетность заключается в том, что жертва не горит — исчезает. Исчезает в Мир номер Ноль и кормит вечными испугами Создателя Мира номер ноль. Раз в десять лет Создателю нужна новая игрушка. Если он проголодается, Мир номер ноль разрастётся за предначерченные ему пределы и проникнет на нашу Землю.       Мне было одиннадцать, когда Секта забрала моего Брата. Нам сказали: либо я, либо он. Брат героически выбрал себя и наказал мне не бояться за него.       Дальше следуют по очереди: испуганное лицо Мамы, пустая рожа участкового и слёзы, слёзы, слёзы. Мне было жалко Брата и это травмировало меня.       Прошло двадцать лет. Те дни уже покрылись буроватой серостью киноплёнки, заросли пылью, истёрлись. Только вот вчера из сонной угольной тьмы ко мне подошёл Брат и жестом попросил следовать за ним. В серой ночи зеленеет мхом прямоугольная кровля, чернеют пустые окна, вычерчивается сеткой серого кирпича большая, давно заброшенная, больница. Мы молча входим внутрь и для Брата начинается бесконечный, видный ему только, кошмар. Он хватается за голову, носится по стенам, по потолку, вверх ногами. Его всхлипы медленно перерастают в вопль: «Лучше бы ты… Лучше бы ты. Лучше бы ты! Лучше бы т-ы-ы-ы!!!».       26.06.2024       №15. Победа       Бывают в жизни моменты, когда мы прикасаемся к той неадекватной грани жизни, к которой никак не следует прикасаться. Увы, на этой грани не висит табличка с красной молнией и надписью: «Не влезай! Убьёт!», и мы прикасаемся. Прикасаемся, когда видим скошенные рыбьи глаза дауна-аутиста и размышляем о его судьбе, когда запоем слушаем страшилки в интернете и после боимся закрыть глаза в ванной. Прикасаемся, когда нам звонят судебные приставы. Прикасаемся, когда ищем автора поста десятилетней давности в тщетной попытке раздианонить и в итоге оказываемся в Даркнете. Прикасаемся, когда не приведи Господь, уходим в колдовство или шлём порчу. У меня случилось нечто подобное.       Для разгона скажу, что живу на втором этаже хрущёвки в центре города. Неплохо живу: на интернет и еду хватает, а большего мне и не нужно. Сегодня вот поужинал четырьмя йогуртами, сушками, яблочным соком и довольный лёг спать. Но я не насытился. Я лежал и обещал себе, что каждый день буду пить только сок. Скоро, как и бывает во сне, я поверил, что мне хватит на это денег.       Вдруг взорвался расстроенный аккорд пианино. Я проснулся, осмотрелся вокруг, протёр глаза. Всё стоит на своих местах, но всё неправильное. Дежавю? — спросил себя я. — Дежавю. Месяц назад голос, больше женский, чем мужской, с басом, с хрипотцой, также орал под окнами. Орал те же слова. Тогда я спрятался под одеяло. Радовался, когда голос стихал и уходил в сторону, открывал глаза и жевал одеяло, царапающее зубы, когда голос приближался. И сейчас он тоже приближается.       «Победа!!! Победа!!! Победа!!!» — кричит, надрывая связки.       И вроде бы, хорошо, что победа, но в голосе ничего кроме сумасшествия и дикого ужаса. Будто режут победу ножом, наматывают её на токарный станок. И я волей-неволей заражаюсь этим ужасом. Я смотрю на окно. Окно сверкает фарами проезжающих машин. Машины едут на полной скорости, но рёв не заглушает победу, этот рёв пытается убежать от неё. Я ложусь и напряжённо смотрю в потолок. И на потолке тоже полосы света — каждая вспышка, и тень окна веером смывают автомобильные дворники. Мне почему-то вспоминается большая чёрная книжка о Коньке Горбунке, после идёт печка, укрытая большим бордовым ковром, большой чёрный Мамин пакет для хлеба, пропахший обувью, чёрное Мамино пальто, такие же ползущие по потолку квадраты окна и следующий после пожар… За окном снова слышится ненормальное, истошное: «Победа!!! Победа!!! Победа!!!».       В затишье победы я встаю, раздвигаю шторы, распахиваю окно. Прохладный ветер будит меня окончательно. Ночь светлая, серая, скоро рассвет прогонит её и на подиум неба выползет пафосное Солнце и, обиженное, что люди не замечают его пафоса, спрячется за тучами. По сторонам тянется бетон с торчащими наростами-антеннами, прыщами-тарелками и каменными опухолями-балконами. Снизу полоса асфальта, освещаемая уличным фонарём. В ней должна мелькнуть победа. И скоро, с приближением сумасшедшего крика, мелькает. В свете фонаря проносятся спутанные рыжие волосы, противного малинового цвета куртка, лицо, смотрящее в мое окно… Победа бежит боком к стене, вприпрыжку, задрав голову и вопит: «Победа!!! Победа!!! Победа!!!». Я, конечно, охереваю от такого, закрываю окно и ложусь в постель. Крик застревает в стёклах, как путник в болоте, и тухнет, тухнет, тухнет…       Я почти засыпаю, но не проходит и пяти минут, как победа раздаётся уже в подъезде; летом, в жару, парадную по ночам мы опрометчиво держим нараспашку. Вскакиваю, путаюсь в одеяле, ногой задеваю кота, но успеваю закрыть дверь на два оборота. Заглядываю в глазок: вижу желтоватый отпечаток подъезда, размытый по краям. Вот висит лампочка, повешенная на проволоке, повешенная, а потому не работающая. Вот впереди чернеет более тёмное, чем всё остальное, пятно — дверь соседки тёти Нади. Вот слева гнутся перила лестницы и следует вниз сама лестница. Вот бомжиха, задрав голову, прыжками забирается по ступенькам. Бомжиха и бомжиха — плюнуть бы на пол, растереть носком, поморщиться и лечь спать. Но бомжиха запевает победу на весь подъезд и от этого жутко. Она не смотрит в глазок. Я вижу только задранный подбородок, бьющий в дверь и вихрь рыжих волос. Мне страшно, но чувствую, что всё это пройдёт.       Бомжиха бьётся в дверь недолго и скоро уходит; спускается по лестнице, прыжками и задом-наперёд. Ушла.       Утром я выхожу на улицу. Солнечный свет царапает мои уставшие от недосыпа, наверняка, красные глаза. Потому, наверное, бабушки, сидящие на лавочке и судачащие обо всём на свете, не сразу идут со мной на контакт. Подумали, наверное, что я пьяница. Я спрашиваю о женщине-победе. Тётя Надя, моя соседка, теребит концы платка, говорит, что тоже вчера слышала победу в подъезде и, охая и ахая, рассказывает, что её сына ранили при штурме города N. Город взяли и щедро передали это в телевизоры. Сын не вернулся.       27.06.2024       №16. Слабоумие? — Итак. В каком году вы родились?.. — В марте. Седьмого марта. — Замечательно. Это правильно, но я спрашиваю про год… — В марте. Я уже сказал-сказал: седьмого марта! — Хорошо, хорошо… Я понял. Скажите, как вы себя чувствуете? — Более-менее ничего. Хорошо чувствую-чувствую, ничего-ничего. — Отлично… Это просто замечательно. — Замечательно-замечательно? — Да-да… Скажите, сколько будет семью три? — Сказать!? Я не помню… Не помню! — Ну вы постарайтесь! — Постарался-постарался… двадцать сто… э-э-э? — Подумайте… — Двадцать один… Двадцать один? Двадцать один! — Точно! Двадцать один! Т-а-а-к… Сколько будет четыре на два? — Четыре на два, четыре на два… Восемь! — Отлично-отлично… Похоже, к вам возвращается память и логическое мышление. Давайте! Три умножить на три? — Девять-девять… — Четырежды три? — Двенадцать-двенадцать… — Трижды пять! — Пятнадцать-пятнадцать… — Отлично! Вы здоровы! Давайте, напоследок: сколько будет, положим, пятнадцать делить на пять? Давайте… — Что!? На пять на пять? — На пять… — Замолчите! Э-э-э… Не мешайте! На пять-на пять…? — Да… Хорошо. Забыли, ничего… У вас было три яблока. Одно вы съели. Сколько яблок у вас осталось? — Яблок-яблок? Зачем яблок-яблок? Я не ел-ел! — Хорошо-хорошо… Не вы, тогда, допустим, я съел яблоко… — Но вы не съели-съели! Нет яблока-яблока! — Хорошо… Вы выздоровели? Как вы считаете? — Я думаю да-думаю да. Но Мама плачет-плачет. Вы нужное сделали-сделали? Чтобы не плачет? — Сделали. — Что!? Вы сделали-сделали!? — Что было в наших силах. — Не должны вмешиваться-вмешиваться! Неестественно! Вмешались-вмешались..? — Да. С вашей Мамой всë хорошо. Вам же лучше? — Лучше-лучше. О-о-о… О-о-о! Я выздоровел-выздоровел? — Вы в процессе выздоровления. Почти здоровы. Скажите, какой сейчас год? — Я же сказал: Март! Седьмой Март!!! — Ага… Скажите, вы согласны с тем, что Март — это месяц? — Согласен-согласен… — Ну так, а год сейчас какой? Если Март — это месяц? — Зачем вы меня здесь держите и изводите-изводите!? Извозчики-извозчики! Изводите-изводите! Я же сказал, седьмой март-март! А когда я лечиться-лечиться, Мама будет счастье-счастье? Я буду счастье-счастье? Как все счастье-счастье? Гулять? Общее? Все? — Да… Конечно. Хорошо, мы заканчиваем опрос. Ну, теперь идите. Ваша Мама, Лариса Леонидовна, ждëт вас на первом этаже. Мы дадим ей результаты. Пациент уходит под конвоем, иначе он не сможет добраться до первого этажа. Чтобы это сделать, он должен пройтись туда и обратно множество раз, проще говоря — зазубрить дорогу также, как он зазубрил таблицу умножения. Доктор же сидит и тупо таращится в выписной эпикриз. Диагноз ему предельно ясен: «Тотальное слабоумие». Доктор знает, что такое не лечится, но, поколебавшись, в статусе больного ставит галочку «Здоров» и расписывается ломаной подписью.       27.06.2024