Селфхарм

      Я пахну как селфхарм, пахну как очень плохой план. Идея была плохая — Пасифика осознавала это с самого начала. И всё же фатальная обречённость затеи не помешала ей прийти на кухню, посыпать ладонь солью, положить сверху кусочек льда и изо всех сил сжать кулак, стиснув зубы. Плохой, но всё-таки план.       Пахну детской травмой и истериками до утра. Боль была безумная: руку кололо сотнями раскалённых игл. Казалось, что бурлящая смесь вживается ей в кожу, проникает в сосуды и обжигает организм изнутри. И даже это было не так больно, как родительские упрёки. Химического ожога просто недостаточно. Мамины крики были больнее. Папины издёвки были больнее. Насмешки и запреты были больнее. Жгучие слёзы обиды на щеках были больнее. Химический ожог — не был. Он лишь должен был привлечь хоть какое-то внимание.       Неловкой паузой, комнатой непроветренной… Родители допрашивали, а Пасифика молчала. След от ожога оказался гораздо меньше, чем она рассчитывала. Родители так и не увидели физическое воплощение её внутренней боли; они лишь спросили, какого чёрта наследница Нортвест забыла на кухне. Чтобы окончательно разочаровать родителей, ей оставалось только пропитаться запахом супа.       Пахну недоверием к психотерапевтам. Женщина впивалась в неё взглядом, пытаясь просканировать рентгеновскими глазами внутренности. Будто на лёгких выскоблены детские обиды, так болящие при каждом воспоминании, которые псих-терапевт вытягивала клещами наружу. Словно она могла увидеть сердце, истекающее чёрной кровью, которая вылилась в виде ожога на ладони. Но годы в семье Нортвест научили Пасифику закрываться и игнорировать пристальные взгляды. А врач, подосланный матерью, вызывал что угодно, но не доверие. Нужно было быть дурой, чтобы рассказывать о своих чувствах доверенному лицу Присциллы Нортвест.       Мой запах — это стопроцентный кортизол. Эндорфин давно сдался. Дофамин даже не пытался. Серотонин скулил от отчаяния. Окситоцин так и не смог родиться. Всей её психикой заправлял Его Величество Кортизол. Именно он адаптировался к родительским приказам, он равнодушно шёл сжимать лёд и соль в руке, он заставлял сердце биться хотя бы раз в сутки. Мерзкое, вредное Его Величество.       Я прячу чувства за клоунской маской, лол. Серотонин не помогал, но приходилось улыбаться: в противном случае мама угрожала приколоть уголки губ к ушам с помощью степлера. И она могла бы. Вымученно, искусственно, словно Джокер в старой колоде карт, Пасифика растягивала губы и равнодушно таращилась на гостей. Она была заказным клоуном на праздниках у своих родителей: ненатурально улыбалась и вызывала смех гостей своими неудачами. В том числе неудачей с химическим ожогом. Мама показывала дочь гостям, как забитого хомячка в витрине.       Я пахну ревностью и ненавистью, но… Если бы кто-то умел видеть чувства, то Пасифика предстала бы в туче чёрной ненависти — она никогда не сомневалась в этом. Ненависть к родителям росла вместе с ней с младенчества, ненависть к миру — вместе с её эгоизмом. Она тоже хотела гулять с семьёй по парку или болтать с друзьями на переменах, но всё это было у других, не у неё. Она ревновала весь мир и ненавидела себя за свой эгоизм. Не бойся, накажу сама себя потом.       Я пахну как восемь часов листать ТикТок. Курсы для совершенных юных леди, по которым таскали её родители — верховая езда, французский язык, этикет и прочая ерунда — не оставляли времени на себя. Приходя домой и падая в кровать, Пасифика испытывала лишь одно желание — пожить. Организм вопил, требуя сна, но мозг пресекал попытки провалиться в дрёму и отправлял в мир, где тебя понимают и сражаются с такими же проблемами, где не нужно притворяться и можно глупо смеяться над котами, ведь мама не узнает об этом. Мир, где люди улыбаются естественно, гуляют с друзьями и ходят с родителями в кино. Где ей не суждено было побывать.       Пахну как ток, как «не подходи — убьёт». От усталости и постоянного недосыпа Пасифика начинала искрить: она дёргалась, метала молнии, билась током и гудела от раздражения. Слуги обходили её за метр, а мама рычала и раз за разом угрожала домашним арестом. Иногда уровень злости Пасифики поднимался настолько, что она срывалась. И жалела об этом.       Как крокодил; как медленная тётя впереди, Когда тропинка узкая, и её не обойти. Неуклюжая, неудобная, нелепая мисс Нортвест — Пасифика знала, что такой её видят родители и их гости. Проблема, на которую не закрыть глаза, ведь другого наследника нет. Дочь, рождения которой никто не желал. Белобрысое пятно в каштановом мире Нортвест, бельмо среди идеальных аристократичных глаз.       Я пахну как боязнь смотреть тебе в глаза, Как много лет искать слова, но так и не сказать. Пасифика никогда не тушевалась — мамины нагоняи за слишком дерзкий взгляд стали ежедневным ритуалом. Она смело смотрела прямо в лицо всем занудам высшего света, всем пустоголовым маминым подружкам, всем презирающим её горожанам. Лишь один взгляд она не могла выносить: карие глаза Пайнса. Пасифика тушевалась, теряла слова и неловко опускала взгляд, ненавидя себя за это. Насколько легче была бы жизнь, будь всё наоборот: будь она в состоянии скромничать при гостях, а Пайнсу смотреть в лицо без стеснения?       Пахну оголённым проводом, паникой без повода, Депрессивным городом. Рядом с Пайнсами она поначалу испытывала панику: в её депрессивный эгоистичный мир они ворвались с элегантностью фейерверка. Мэйбл была непрошибаемой оптимисткой, которая Пасифику не боялась. Дипперу, казалось, вообще было на неё плевать. Это была странная семейка, которая доводила её до шипения, до раздражения гораздо большего, чем просто «не подходи, убьёт». Но они подходили — и их не убило. Постепенно шипение сошло на нет.       А ты пахнешь как спокойствие, как в голове тишина. Мэйбл была безумным радужным торнадо, а её подружки — ей под стать. Диппер был другим: от него за милю разило спокойствием, рассудительностью, трезвыми размышлениями. Проблемы могли испугать его лишь на 10 минут, затем он садился и находил решение. Пасифику это восхищало. Именно в его присутствии она научилась успокаиваться. Мысли не кричали о мнении окружающих, автопилот не твердил заученных фраз. Улыбка сама появлялась на лице.       Ты — как десять часов непрерывного сна. Диппер дарил ощущение жизни: у него всегда была интересная задумка на день. Бегать в бункер, охотиться за Прячущимся, лазать по пещерам — одно такое приключение стоило десяти уроков этикета. Пасифике достаточно было провести хотя бы час в его компании, чтобы прийти домой, упасть и тут же облегчённо уснуть. Дни, проведённые с Пайнсом, не хотелось компенсировать; ей не нужен был ТикТок с его дешёвым дофамином. Рядом с парнем она ощущала бурление жизни как никогда.       Ты — четверг, ты — 16:00, ты — ромашковый чай и покой. Их встречи были сродни травяному чаю, которым Пасифику однажды напоила Мэйбл. Диппер был такой же тёплый, мягкий и успокаивающий. А их обязательные посиделки у Ленивой Сьюзан по четвергам вносили в жизнь что-то, чего стоило ждать — и наследница Нортвест наконец-то ощущала мотивацию проживать день за днём, не обращая внимания на родительские иголки.       Вечно плачу, а ты пахнешь как эти шампуни без слёз. В поместье Нортвест слёзы не поощрялись, и Пасифика быстро выковала из себя хладнокровную и сухую статую. Ей готовы были прощать дерзости — отец считал это проявлением твёрдого характера — но слёзы — это непозволительная, раздражающая слабость. Девушка давно научилась удерживать печали внутри себя, глубоко на задворках сознания. Один лишь Пайнс умудрялся разговорить её так, что её настоящие чувства накатывали волной и лились из глаз. Не чета маминому псих-терапевту. И лишь он мог её успокоить.       Как забота, как дом, как способность всерьёз И надолго любить, бесконечно любить. Любвеобильность Пайнсов Пасифику просто убивала. Они умудрялись улыбаться каждому, вечно стремились кого-то спасти или хотя бы накормить фирменными единорожьими капкейками от Мэйбл. Пасифике казалось, что именно так и выглядит дом — как Хижина Чудес, где никто не покинут и не забыт. Диппер в этом вихре был самым трезвомыслящим, но даже его дружелюбия было много для хладнокровной наследницы Нортвест. Её обжигало этой дружбой, и ожоги грели в трудные времена.       Я пахну как отстой, но я умоляю тебя: постой. Многого не попрошу, у меня запрос простой: Пожалуйста, позволь залечь на тебя пластом, Как будто ты песок, а я скат или сом. Пасифика знала, что её семью мало кто уважает по-настоящему. Завидуют, ненавидят, презирают — вот что испытывали горожане на самом деле. Пасифику учили относиться к ним как к отбросам, но девушка знала, что всё наоборот: это она — изгой. Тем удивительнее была дружба Диппера. Пасифике хотелось пробраться в его голову и понять, что же такого он в ней увидел, как он её воспринимает. Хотелось обхватить его руками, уткнуться в него лицом и раствориться в нём, просочиться в душу и понять.       Угомониться бы в твоих безмятежных руках, Но я пахну как страх, как сбежать впопыхах. Возможно, она обманывала себя: на самом деле ей просто хотелось обнять Диппера. Пасифика ловила себя на мыслях о том, каково это — быть окружённой его объятиями. Иногда, когда парень провожал её до дома через лес, Пасифике безумно хотелось сделать шаг и обнять его, простоять в этом уюте час, день, неделю… Но потом она поднимала глаза и в очередной раз терялась, смущённо пряча взгляд и поспешно сбегая в родительский дворец, чтобы толстые стены закрыли её от проницательных карих глаз.       Как среди ночи будить, в слезах поговорить, Как ногти грызть или губы кусать до крови. Пасифика была почти зависима от его спокойствия. Она писала Дипперу, если ей снились кошмары, и он успокаивал. Она плакала, когда он в очередной раз вытаскивал наружу детскую травму, а Диппер в ответ говорил что-то утешающее. Она вытирала кровь с искусанных губ, а Диппер с усмешкой легонько шлёпал её по руке, пытаясь отучить от вредной привычки.       Как тигр в клетке, нервно нарезающий круги; Как приукрашивать, чтобы понравиться другим. Диппер сравнивал её с тигром в клетке, когда она бешено носилась по чердаку Хижины Чудес, выплёскивая злость на мать или беспокоясь о том, как её выругают за позднее возвращение домой. Пасифика мрачно усмехалась: клетка — лучшее название для родного поместья. Нарядная, дорогая, сверкающая клетка. Родители обожали пускать пыль глаза и приучали её к тому же. Даже с Пайнсами Пасифика пыталась вести себя так: быть вежливой, наигранно весёлой, бодрой, ведь для родителей и их друзей самой Пасифики было недостаточно, она всегда должна была приукрашивать себя.       Как расцарапанный экран, пропущенный звонок. Диппер и сам не знал, насколько точна метафора про тигра. Пасифика рычала, злилась, бродила кругами — и в то же время была в клетке собственных страхов. Пропущенный звонок от матери — и руки начинали дрожать. То, какие дерзости позволяли себе близнецы в адрес дяди, давно её восхищало.       Как недолеченный невроз, протёкший потолок. Постоянное ощущение разбитости, упадок сил, скачки настроения и отсутствие аппетита — она словно была помещением в дальнем углу поместья, которое забыли отремонтировать. Красивое, но убитое отсутствием заботы: выцветшие, подобно обоям, глаза; слёзы, капающие будто с протекающего потолка; холодность, как от сквозняка в щелях… И лишь дискомфорт при взгляде на всё это.       Я пахну как боязнь смотреть тебе в глаза, Как много лет искать слова, но так и не сказать. И в этом смысле тебя очень пронесло, А то сам понимаешь, было бы ни то ни сё. Дружелюбие Диппера часто сбивало её с толку, и Пасифика даже не знала, как выразить ему благодарность. Скупого «спасибо» было бы безудержно мало, а сказать больше она не могла: не находила слов. Они были очень разными, и Пасифика иногда подозревала, что Диппер просто не знает её настоящую, ведь тогда ему и в голову бы не пришло дружить с такой, как Нортвест.       И всё же Диппер дружил с ней. Его спокойный взгляд утихомиривал шум в голове, а встречи помогали восстановить силы, потраченные дома на борьбу с собственной семьёй — даже крепкий сон не помогал Пасифике настолько хорошо. Их регулярные встречи в кафе успокаивали нервы, и с каждой из них плакать хотелось всё реже. Поместье Нортвест оставалось для Пасифики золотой клеткой, но Диппер Пайнс был домом, полным заботы, куда она бежала снова и снова. И однажды она всё же наберётся сил, посмотрит ему в глаза, а затем угомонится в его безмятежных руках, как скат в песке.