Лети, лети лепесток

      Тяжёлые и густые облака как всегда сгустились у подножья неба, придавая ощущение тесноты для землян. До самого неба можно будто дотянуться рукой. Но никто даже не подумает поднять руку, особенно выше головы. Со времен ваджимао вытянутая вверх рука считалась недопустимым жестом для асхенского гражданина, причём, неважно какая: левая или правая.       Как же теперь прикрываться от солнца? Никак. Терпи. Все терпели и всё ещё терпят, и ты потерпишь. Ничего страшного.       Время близилось к пяти утра. Работяги-земляне уже во всю работали среди полей и скота; сигналили тракторы и гремели зерновые комбайны, шумели кукурузники. Успеть бы провести работы к самому пику солнечной активности… Пересидеть сиесту в тени дерева, на речке или в беседке, а затем обратно к работе.       Но с сиестой пока поспешили. До нее аж семь часов мечтать.       В 4:45:27 точного Пастерского времени. Сквозь грузные облака пробился первый греющий луч солнца. На него можно было бы и не обращать внимание, не будь он чересчур ярким. Даже для полуденного солнца.       Что же этот луч может означать?       Луч привлекал к себе лишь мимолётное внимание. Дольше секунды о нём никто не думал и даже не смотрел на него. Мало ли, просто луч ярче других. Дел и так невпроворот, смысл задумываться о небольшом сгустке фотонов, пробившихся сквозь земную атмосферу и греющих участок земли около двадцати сантиметром в диаметре?       Даже примитивные существа вроде коров и овец не думали о нём.       Около 7 утра. Средь колокольного звона у церкви собралась горсть людей, окружившая тёплый участок земли. Тот самый, который грел луч. На нём лежал нагой парниша, глупо хлопая глазами и перекидывая взгляд то на одного зеваку, то на другого.       Небольшая толпа бурно обсуждала что-то, причём, очень шумно. Всё для того, чтобы расслышать друг друга сквозь колокола.       Звон прекратился и очевидцы решили зайти в церковь. Утренняя молитва куда важнее какого-то там мальчика, невесть откуда взявшегося. Авось сбежал из какой-нибудь нехорошей семьи, иль к подруге своей, обычный мимопроходимец.       А почему нагой? Мало ли, промочил, порвал, обокрали.       После службы работяги разошлись по местам, дети побежали в подобия школ, хотя большинство из них тоже занимались хозяйством и помогали родителям. Но одна добрая женщина решилась на взаимодействие с ним.       Она протянула свой легкий кафтан, и тот аккуратно взял его и накрылся. Женщина пыталась выяснить кто он, откуда, но безуспешно. Видимо, «по-ихнему» не понимает. Тогда она грубовато взяла парня за запястье и повела за собой.       Тому не оставалось ничего, кроме поддастся.       Дома, первым делом доброй души женщина помогла ему отмыться от земли. Теперь жемчужная кожа отражала яркий солнечный свет, пробивающийся сквозь незанавешенные окна.       Она попыталась накормить его, но тот отказался от еды, даже после слов «не стесняйся», «не скромничай» и «чувствуй себя как дома». Но не было у него дома. Никогда. Он знать не знал, как там себя чувствуют.       Женщина вновь наивно расспрашивала об имени, о летах со дня рождения, но паренёк лишь любопытно смотрел на неё. Ему было интересно, что за набор незнакомых звуков звучит из её уст. Неужели они что-то означают?        — Да что жъ съ тобой, малой? Ни имени, ни летовъ не знаешь, хоть годъ со дня рожденія Космосаа какой помнишь? — безуспешно расспрашивала она.       Задавались вопросы и про сегодняшний день, и про дни именин, и про цвета на платках. При том, женщина разочарованно мотала головой, а он повторял за ней.        Ох, а взгляд его голубых глаз был глубоким и задумчивым. Неясно, какими словами он думал, но определённо ориентировался в окружающей действительности, хоть и не знал местности. Он понимал разумность других и осознавал существование своё собственное.       Увы, без знания словесности человек лишь примитивное создание сродни животным. Что же с ним делать?        8:02:12 точного Пастерского времени. Тяжёлая сухая рука касалась нежных плеч, принуждая повернуться другим боком.       — Что сказать? Учить, учить его языку сонгуйскому! Пусть буде грамотнымъ. Видите, хиленькій онъ для трудовъ, — Священник отряс хрупкое маленькое тело словно ребёнка играючи — такъ пускай хоть Космосуу служитъ съ прилежаніемъ и подобнымъ физическому труду усердіемъ…       — Только если вы, Отецъ, обучите его. Сама я неграмотна, дай Космее чтобы буковку прочитала.       — А это плохо. Даже бездѣльникъ долженъ умѣть читать, хотя бы по слогамъ. Ну, ничего, ничего… Церковь для того и дана церковью, чтобъ знанія хранить да другихъ поучать. Вѣрно я говорю?        Вопрос был в большей степени адресован к несведущему мальчишке, которого грубовато поглаживали по голове, спутывая голубые волосы ещё больше. Получая удовольствие от такого простого и неизвестного ему жеста, он покачивался из стороны в сторону, довольно улыбаясь и мурлыча на своём.        Позднее, он резвился под ещё мягким Солнцем, уже в сиреневых облачениях, спотыкаясь об их подол. Бедняга был ростом с ребёнка двенадцати лет и одежды людей взрослых ему не подходили размером. Но это мало интересовало его ум и он просто наслаждался мягкостью ярко-зелёной травы, нежно щекочащей его стопы.        Мир очень интересен своим многообразием. Если посмотреть наверх, то видно чистое голубое небо, расслабленно плывущие по нему густые, но лёгкие облака. Прохладное утреннее Солнце светило в глаза, но когда он захотел прикрыть их рукой, его сильно ударили по предплечью. Мужчина говорил что-то строгим тоном и грозил пальцем. Парень видел, как странные люди сгибают руки в подобных непонятных жестах и, смотря в глаза мужчине, повторил колебания пальцем за ним.       В ответ он получил лишь какое-то короткое слово, затем мужчина отвернулся.        Твёрдая поверхность земли интересна не менее. Во-первых, неизвестно, где её край и возможно ли добраться до него? Во-вторых, здесь, прямо под ногами, в этой зелёной шуршащей среде существуют множества мелких тварей. Все, все они абсолютно разные на вид. Одни продолговатые, зелёные и больно щипают за палец. Другие почти круглые и твёрдые, имеют множество ног и мохнатые антенны спереди. Наверное, они самые красивые здесь. Пока что никто более так красиво не отражал солнце, как они.        Буквы не менее интересны тоже. Они резкие и прямые, но чередуясь между собой, они складывались в строки красиво оформленного текста. Самым интересным в них было то, что они имели огромное значение в жизни человека. Каждое сочетание букв имело свой собственный, неповторимый смысл.       Это завораживало.        Его заводят в огромный зал, оформленный картинами со странными людьми. Странные, ведь сильно отличались от живых людей. Они замирали в несвойственных человеку позах, но очень мягко и плавно изгибались в них. Их рты были растянуты в мягкой улыбке, а полуприкрытые глаза давали ощущения спокойствия и нежности. Эти люди манили к себе яркими цветами и золотым фоном, своей особой вычурностью, которая выглядела гораздо приятней реальных людей — без улыбки на лице, без сияющих глаз, в блеклой одежде, закрывающей тела.        Так хотелось войти в мир этих картин, но его вели на длинную лестницу, неприятно надавливая на плечо. На втором этаже стояло что-то такое же коричневое как стены, но сияющее белыми пластинами и серебряными трубами. Ноги сами повели к этому диву. Нажатие на фрагмент белой пластины повлекло за собой звук откуда-то из труб.        Это было неожиданно, но так удивительно и необычно.        Низкий голос устало сказал:        — Это орган        Голубые глаза оглядели инструмент ещё раз, а затем снова вернулись на мужчину.        — Орган        Это было первое слово, которое он запомнил.        А теперь перед глазами мелькали белые листы, а рука неумело держала что-то твёрдое, хотя если приложить усилия, то оно хрустнет и разломится пополам… Дали такой же, но уже синего цвета.        Так называемый «карандаш» мог рисовать по бумаге и окружение постепенно приобретало свою миниатюрную серую копию. Перед лицом положили лист с аккуратно начерченными буквами и, водя длинной тонкой палочкой над словом в самом вверху, учитель медленно проговаривал: «сон-гуй-ин». Эта же палочка затем указала на ученика, призывая его повторить, но понял он это лишь спустя 2 мучительные минуты.        — Э-э… — от звуков из собственного рта по спине пошла дрожь. Это было так ново, так необычно. Речь на практике оказалась легче ожидаемого. Теперь — сон-гуй-ин — звучало увереннее.        За такими занятиями пролетали дни, недели, месяца… Он делал огромные успехи в изучении местного языка. Алфавит был выучен полностью, сложение и вычитание тоже стали подвластны его уму. Уста могли произносить простые, но осмысленные фразы. Однако с социумом возникли проблемы.        А дело вот в чём: люди здесь были строгие, с невероятно огромным количеством различных ограничений и запретов. Идеальный человек для них был покорным, скромным, тихим и при том умным, с ясным сознанием и чтоб мог поддержать долгую беседу, но без пустых ненужных вещей. В общем, всё было ужасно нагромождено и никаким образом не вкладывалось в молодое сознание. Если ему весело, так почему он не может улыбнуться? А если больно, почему он не может плакать? Если случайно поскользнулся и испачкал одежды, почему сразу «замурзанный»? Звучит так абсурдно, что со временем парень стал полностью игнорировать замечания по поводу его «непристойного» поведения. Соответственно, люди точно так же перестали действовать мягко и просто сразу давали подзатыльники. Объяснить словами же трудно. Это же надо проявлять терпение, стараться. Зачем такие сложности?        Поэтому время проводилось в приятном одиночестве. Картинки, к сожалению, говорить не умели. Хотя и так было неплохо.        Зато умел говорить орган. Выпросить уроки по игре на нём удалось с великим трудом, да и то их количество было через чур мелким для более-менее приемлемой игры, но для спокойствия души этого было достаточно.        Хотя этот чудный уголок привлекал отнюдь не органом.        Над клавишами висел чудный портрет какого-то человека. Множество раз объяснялось, что на иконах не люди, а ангелы. Их нет на Земле и живут они в облаках, но этот был реальным. Только для него.        Имя у ангела было сложное — Эрфедсонир, но какие же усердия прилагались, чтобы запомнить это невероятно красивое имя. Внешность прекрасно соответствовала ему — белоснежное вытянутое лицо было опущено чуть вниз, а блестящие серые глаза заинтересованно смотрели в сторону. Длинные светлые волосы имели острые очертания, но так мягко лежали пряди на плечах. Лёгкое его платье безмятежно спадало с плеч и на теле оно держалось лишь лентой на поясе.        Эрфедсонир был лучшим другом для него. С ним было приятно находиться рядом и просто молчать. Он разговаривал с ним где-то там, внутри, создавая особую, никому не известную связь. Обратной связи не было никогда, но и не нужно. Мысли просто транслировались туда.        Расставания были трудными. Будто бы без присутствия Эрфедсонира не существует его души. Но пора домой.        Обычно, после учёбы он сразу отпускался домой, так как стал важным элементом быта в доме той самой женщины, теперь уже Кюри.        Он помогал в приготовлении пищи, намывал полы до блеска и сдувал пылинки отовсюду. Конечно, от своей роли он сам был не в восторге, ведь допустим сам он не ел и ему была не нужна еда ни в каком виде, но просто потому что он оказался у Кюри, он был обязан заниматься столь неблагодарным делом. «Ты должен быть мне благодарен, ведь я приютила тебя у себя!». Нет, не приютила. Принудила. Жить у себя и выполнять обязанности её и её семьи. Он в доме не нуждался, тем более, что родным для себя местом он считал Церковь и спокойно мог бы оставаться там. Хотя нет, не мог. Кюри…        Лезвие ножа отражало свет заходящего солнца и громко стучало по доске. А Кюри была как всегда недовольна. На этот раз скоростью нарезки «моркови» вроде.        Поэтому, чтобы не злить хозяйку ещё больше, руки стали работать с ножом быстрее. Один стук, два стука, три стука, и что-то растеклось по поверхности доски. Оно напоминало обычную человеческую кровь, но у людей она красная, а оно имело голубой цвет, как у неба.        — Чего ты там стих?        Он резко рванул к раковине, чтобы промыть рану, пряча порезанный палец. Вода была приятно холодной и мягко текла по телу, но попав на место повреждения по всему тело прошёл какой-то разряд, словно по всем нервам провели как по струнам гитары. Кран немедленно выключился и в руках уже было мягкое полотенце. На этот раз странно пахнущее. И выделяющее чёрный пар. Ведь оно горело. И уже было брошено на пол.        В этот страшный момент Кюри глянула на парня… Вся оставшаяся доброта женщины с первой встречи мгновенно пропала насовсем.        — Так и знала, что ты чёрт! Бесовское отродье! — за этими словами последовал удар по голове — Всю душу из меня вытянул! Все жаловались, говорили «А вот у Кюри чудила». Из-за тебя люди знаешь какие гадости обо мне думали?!        Хлопок двери. Холодный ветер.        Ещё одна, недооценённая черта икон — они не осуждали. Конечно, всегда было ясно, что разговаривать они не умеют, но даже внешним видом они не показывали презрения, негодования, гнева или каких-либо других негативных эмоций. Ангелы всегда пребывали в блаженстве, нежности и приподнятом настроении. Это воодушевляло.        Кроме того, они дарят чувство безопасности. Поэтому спалось под ними прекрасно. Хоть спать сидя и было непривычно. Зато спокойно и уютно.        Жаль, чувство тревоги не даёт спать долго. Впервые спится вне «дома». Там была шумная и агрессивная атмосфера, ставшая повседневной и привычной. Теперь же в тишине находился только он и родной для души орган.        Эрфедсонир. Он был самым родным здесь. Снова манил своей небесной красотой. Руки тянулись к нему. В глазах рябило от золотой краски, отражающей пламя свечи. Уже бессознательно произносились давно заученные слова на неизвестном языке…        И свеча резко потухла.        По плечам потекло тепло.        Будто тысячи глаз смотрят на тебя одного.        В голове не укладываются эти числа, эти ощущения.        Мягкий насыщенно-жёлтый свет озарил помещение. Какие же были красивые отражения на трубах, на лакированной древесине, на замызганных клавишах. Столь же красиво прожигали душу два серых глаза. Столь же красиво было ощущать родную невесомую руку на самой макушке. Столь же красиво другая рука гладила по щеке. Слов не хватает для описания блаженства. Слов нет. Всё забывается. Всё плывёт.        И только отчётливо слышен томный, тихий голос, отчётливо произносящий каждое слово:        — Здравствуй. Как твои дела?