Добровольный плен

      И вот ушла ближайшая к Земле звезда, потух день очередной, на своих предшественников похожий и в то же время разительно от них отличающийся. Шипящую песню листья заводят, ветер, ту песню придумавший, им помогает, луна и звёзды, вопреки поэтичным сравнениям, безразлично светят. А сидит он в глуши какой-то, в которую чёрт знает каким образом забрёл, спрятанный много чего повидавшими деревьями и травами, вынужденно, но всё ж самовольно изолированный от мест, где могут стечься смертные, где велика вероятность их скучкования. В глушь они, конечно, тоже могут зайти, но куда проще избежать одного или от силы двух-трёх человек, чем состоящую из, к примеру, десяти человек компанию. Обычные люди редко суются в лес, рыцари здесь появляются из-за необходимости: для выполнения задания, по вине той или иной договорённости иль ещё по каким причинам. Живут в этих краях те, кто человеком не является, но может внешне и поведенчески на него походить, или те, кто никогда и не были людьми. Его прятанье — всего-то лишняя осторожность. Просто защита невинных от опасности. Боле он не наступит на те грабли клятые последним, не самым, что называется, приличным словом, а если всё ж случится так, что снова он наступит на них, пусть же они проломят ему череп. Даже если это невозможно. Даже если потом придётся хлебать вечно последствий яд.              Таких как он немного, но губительности этого «рода» малое количество не отменяет. Жертвы всё так же страдают, кто-то после поднимается на ноги, а кто-то остаётся лежать бездыханным на той поверхности, на которую падать пришлось. Жертва не выбирает — выбирать право дано палачу. И неконтролируемый, почти что животный голод его руками сгубил несколько человек. Он пытался, пытался сдержать себя насильно, вслух шипел сам себе приказы сидеть неподвижно или немедля уйти, но, увы, их, павших, это не спасло. А он очнулся тогда, когда они уже не имели абсолютно никакой возможности до краёв лёгкие воздухом наполнить. С течением времени, как это случается часто, поводья были наконец схвачены и нужду эту получается держать в узде, но к жизни умерших, этот успех не вернёт. Убитые от этого не научатся заново дышать, все процессы в организме волшебным образом не запустятся и не будут работать так, будто ничего и не происходило. Не будет сказочного искупления, никакого счастливого конца, где семьи целы, где вернулись они домой. Теперь они — груда мяса, что обязательно подвергнется разложению.              Так же, как и она. Как и та ни в чём не повинная девочка, у которой не вышло выйти из воды солёной и жадной сухой, которая горько и надрывно оплакивала отца своего, которая, бережно и нежно храня его заповедь о том, что должна она музыкой продолжать заниматься, всё ещё выходила на улицу и играла, собирая вокруг себя сочувствующую кучку слушателей. И которая, себя беспощадно поздней ночью изувечила, а после без сознания рухнула на пол. Малые подобия водопадов, что вытекали из худых ручек, сотворили озеро неприглядное на вид. Ей ранения эти залечили, а после доставили спешно в щаимевшее хорошее репутацию учреждение для душевнобольных, где он работал тем, кто вправлял хворающим мозги на место. И он ведь правда пытался. Пытался им всем помочь, пытался помочь ей, собирал по крупицам, по маленьким кусочкам её историю... Но лишённый всякой человечности интерес, невообразимых масштабов жестокая тяга к знаниям сгубила ребёнка. Сгубила та, кто во имя Дела своего на кон поставит каждую под руку подвернувшуюся жизнь... И осталась она тоже всего лишь грудой мяса. И разложилась она тоже. Только вот не была она похоронена. Тело её подверглось незаконным экспериментам, а потом... Он не знает. Не знает. Ибо...              Намучи трясёт головой и зарывается пальцами в волосы, силясь воспоминания прогнать. Не выходит. Не получается. Картины всё равно предательски, издевательски складываются в целостные эпизоды. Вот он, в неистовой злобе на себя самого исключительно пламенея, заживо сгорая, пятится от убитых своими чёртовыми руками назад, подальше то ли от тел, то ли от собственного греха. Вот он, дороги совсем-совсем не разбирая, не испытывая в этом даже малейшей необходимости, не чувствуя боли от острых ветвей, колючек и прочих препятствий, не чувствуя ног, не чувствуя ничего или наоборот переживая целое торнадо чувств внутри себя самого, бежит в неизвестном направлении. Глубже в лес, глубже в его голодную пасть. Вот он, ругнувшись совершенно неприлично себе под нос, то ли просто злобу свою немножечко высвобождая, то ли своё существование проклиная, падает наземь вниз лицом, рефлекторно пытаясь сделать что-нибудь, чтобы падение смягчить. Вот он, опасная для общества самая настоящая дрянь, лежит чёрт знает где и шумно вдыхает и выдыхает, сжимает в кулаках горсть земли, что забирается под ногти, и выглядит так, будто борется с хворью, изъедающей проигрывающий в неравном бою организм.              А вот заинтересованная леди Фамеи, сжавшая пальцами его подбородок и приподнявшая его голову так, чтобы ей открылся лучший обзор на лик его. Фамеи рассматривает его без тени страха в глазах и движениях, рассматривает так, будто, прогуливаясь, наткнулась на диковинного зверька. А затем отпускает, перемещает руку немного, ладонью касается щеки и большим пальцем медленно-медленно водит туда-сюда. Гладит. Гладит и улыбается беззлобно, едва ли не любяще. Или это уже у Намучи зрение затуманено. Как бы то ни было, его подобие приступа отступило, растаяло. Пользуясь помощью Фамеи, он, шатаясь, поднялся на ноги. И тогда состоялся их первый разговор. Тогда Фамеи ему показалась откровенной дурой. Совершенно не жалеющим себя ёкаем, который не понимает, что в мгновение ока её существование может болезненным, мерзостным образом прекратиться. А ещё смехотворнее была предложенная ею сделка: «Давай договоримся? Других беспокоить тебе мерзко, а кушать хочется, так? Ну так избавь себя от этих мучений и питайся моей душой. Не полностью, конечно же, ибо худо мне будет. Что получу от этой сделки я? Ну... Неплохую компанию и партнёра для танцев!!! Идёт?»              Он согласился. Ибо как глупо бы это всё ни звучало, а всё равно удовлетворяет некоторые его потребности. И с тех пор они, время от времени разлучаясь, повязаны этой сделкой, этой договорённостью, этим обоюдным согласием. И Намучи, вопреки своим не самым весёлым, совсем не оптимистичным ожиданиям, это оказалось совсем неплохо. Процесс поедания болезненный, но она не жалуется. Она знает, на что идёт и даже позволяет себе шутить, то ли друга своего пытаясь успокоить, то ли себе настроение поднимая, то ли совершая и то и другое. А с ним она обращается нежно, всегда спрашивает, как у него дела и неприемлит промедлений в вопросе пропитания, даже если сам Намучи настаивает на том, что он ещё способен продержаться. Она говорит о нём порой, как о зверьке, но это вызывает скорее недоумение, чем злость и отторжение. Она позволяет ему спать у ней на плече или прямо в руках, она любит, очень-очень любит его обнимать, зовёт его и своим и хорошим, танцует с ним, даже когда он косячит так или эдак, не трогает его ни физически, ни как-либо ещё, если он просит, просто молчит, находясь подле или недалече, выслушивает его ругательства на прошлое... Словом, обращается с ним так, будто он самый обычный потерявшийся человек, а не монстр, которому следовало бы ко всем чертям сдохнуть. Врач, обречённый на извечный голод, который возможно лишь душою ненадолго утолить...              — Эй.              Его руки медленно выпутываются из волос. Он не противится, когда Фамеи осторожно разжимает его ладони, поднимая один палец за другим неспешно, а затем кладёт на его колени их, когда она заботливо гладит его по волосам, нейтрализуя долю неопрятности и запутанности, когда она ему так непозволительно тепло улыбается... Намучи поджимает губы, пытаясь держать свои ладони распрямлёнными, чтобы не относиться неблагодарно к её усилиям... А затем внезапно сжимает её в крепких объятиях и тычется носом в её плечо, в мягкую ткань узорчатого кимоно.              — Ох... — сдавленно вздыхает она, заводя руки за его спину и обнимая его в ответ. — Ты, знаешь ли, не хуже меня давишь.              А Намучи поначалу не реагирует, не отвечает никак, но хватку всё ж ослабляет немного. Молчать не вышло долго, уж слишком желают воли слова.              — Прости.              — Да ладно, чего уж. Мы можем посоревноваться, кто кого сильнее обнимет! — радостно заявляет Фамеи, а затем принимается гладить его уже по спине. — Хочешь об этом поболтать?              И речь, разумеется, идёт не о состязании.