Вы не звали, а я не кричал

Глубина. Она ведь есть. А видит ли кто-то эту глубину? Есть ли до нее кому-то дело вообще в этой перемолотой индустрией массе? Уёну кажется, что нет. Сам виноват, конечно, потому что… Вечно резать лицо улыбкой от уха до уха, смеяться ультразвуком, скрипяще, раздражающе. Вешаться на всех, лезть под руку, обвивать, обнимать, заполнять, топить в наплыве тактильности и чертового скиншипа даже самых нетерпимых к касаниям людей. Сверкать ярче сверхновой, сметать чистым потоком энергии, напалмом, ключом бьющим из нараспашку открытой души, ребрами наружу. …такое налепит на тебя отвратительно приторный, тошнотно-яркий ярлык извечной занозы, прилипалы, клоуна, ивашки-дурачка. И ведь не отдерешь потом никогда эту бахрому, она как пиявка вцепится в тебя, в твое амплуа, поглотит, сожрет, перемолет. Ты больше не сможешь по-другому, потому что люди изрядно быстро привыкают к наличествованию под боком раздражающе-милого фактора. А Уён таким и был. Милым. Иногда раздражающим. Но милым. И гиперактивным. От такой гиперактивности болела голова у старших и звенело в ушах у младших. От нее хихикали фанаты и робко улыбались те, кому приходилось столкнуться с ураганом имени Чон Уёна впервые. От нее испытывали досаду и раздражение злопыхатели. Только вот мало кто подозревал, что главным хейтером Чон Уёна был все-таки сам Чон Уён. Это, возможно, не было таким очевидным, но ведь и не должно же быть таковым. Просто иногда хотелось, чтобы кто-то заметил. Увидел этот излом в черноте зрачка, услышал отчаянную горькую ноту на апексе визгливого смеха, почувствовал дрожь обессиленно сжатых и вечно ледяных кончиков пальцев. Потому что фальши в Уёне не было ни на грамм. Только крайности. Крайностей было завались, но фальши никогда. И даже в его яркой сверхновой не было притворства. Только сносящая с ног искренность и немного, совсем чуть-чуть, крика. Пожалуйста, увидьте, я ведь не совсем про это. Я не только про вечные объятия и поцелуи на грани приличия. Я не только про смех чайки, нарезки с которым не сделал еще только ленивый. Я не только про громогласную торопливую речь, которая составляет конкуренцию даже рэпу Джуни-хёна. Я не про то. Точнее, не только про то. Я еще про тяжесть расслабленного взгляда. Я про устало опущенные в моменте плечи. Я про чуткость и высокую (иногда даже слишком) эмпатичность. Я про нелюбовь к одиночеству, про горечь в голосе, когда речь заходит о моем характере. Я про разочарование в глазах, когда люди, которые мне нравятся, называют меня раздражающим. Я ведь раздражающий только потому что по-другому не умею. Я не знаю как. Точнее, нет, не так, не слушайте меня, вру, конечно. Знаю я как по-другому. И даже могу. Вопрос в том, что не сможете уже вы. Потому что люди слишком быстро привыкают к раздражающе-милому фактору под боком. И когда этот фактор резко перестает таковым быть, непременно что-то случается. И каждый своим долгом считает подойти, спросить, написать, узнать, что же это случилось? Хорошо ли все? Почему такой грустный? Почему злой? Почему лицо кислое? И «эй, полегче, я же просто спрашиваю». Вы не сможете, если раздражающе-милый Чон Уён исчезнет. Вы не сможете, если появится другой – раздражающе-мрачный, раздражающе-резкий, раздражающе-токсичный Чон Уён. Вы не сможете, если он будет тихим. Вы не вывезете, если он будет смотреть на вас из-под тяжело опущенных век. Так, как он смотрит обычно только на одного человека – по ту сторону зеркала. Не сможете. Даже те, кто в первых рядах орали об обратном. Даже хейтеры. Даже близкие. Особенно близкие. Поэтому Чон Уён делает то, что у него получается лучше всего. Улыбается – ярко, до болящих уголков губ. Глаза – звездочки, и не в софитах дело. Смех – громко, много, взрывчато, визгливо и дурашливо. Объятия – крепче, мягче, уютнее, навязчивее. Поцелуи – внезапнее, нежнее, искреннее, честнее. Речь – сумбурнее, быстрее, мелодичнее. И надежда, что кто-то все-таки видит и принимает «то самое», бережно-хранимое-запертое в глубине зрачка.