Звучанье сердца

Человек не должен ни к чему привязываться. Он должен любить, бешено любить, всей душой, но не привязываться

Доцент Горгонова никогда не плачет. Она старается всегда быть занятой. Когда ты занят, у тебя нет времени думать о себе и ковыряться в своих вавках. И тогда годы становятся бессильными. Кого могут испугать синяки под глазами, когда последний раз в зеркало ты смотрелся мимоходом, спускаясь в лифте многоэтажки, а потом еще подумал: «А! Это же я был!». Хуже всего ночью. Причем не всякой ночью, а спокойной. Именно такие времена Медузия терпеть не могла: когда Магщество не доставало со своими отчетами, когда нежить не пыталась уничтожить мир, и, самое важное, когда все, казалось бы, были здоровы и счастливы. Сейчас за такие минуты она готова была отдать всю свою вечность до последней секунды. Смертей среди волшебников становилось все меньше, но это, почему-то, не радовало. Даже наоборот. Меди посещали смутные подозрения относительно планов Чумы. Затишье перед бурей, штиль перед штормом. Медузия сидит на против зеркала и рисует на бумаге беспорядочные линии и круги, которые ничего не означают. А ведь когда-то она рисовала хорошо, правдоподобно. Всякая способность к созиданию у нее утратилась сама собой после самой первой битвы в период магических войн с некромагами и нежитью. Хотя сколько времени прошло с тех злополучных событий? Тысяча лет? Полторы? Меди казалось, что столетия из ее жизни просто исчезли. Словно их никогда не было. Года превратились в ее памяти в одно смутное, смазанное, словно клякса, пятно. Больше всего тогда она боялась даже не смерти, скорее потерять его. Академика. Его морщинки у глаз при улыбке, когда рот, будто потянутый за ниточки, скользит вверх одними уголками. Временами даже, когда становилось совсем невыносимо тоскливо, когда воспоминания терзали изнутри, словно тигр когтями, она зарывалась носом в знакомую оранжевую мантию и плакала. Плакала такими вот тихими, спокойными ночами. Но это было давно, давно и не правда, потому что тут же, после победы, на голову им свалился Тибидохс: полуразрушенный, со всеми своими залами, кирпичами, коридорами и каменной крышей с узкими бойницами. Пришла новая смена: способная, быстрая, с успехом приспособившаяся к новым изменениям. Медузия откинулась на спинку взвизгнувшего кресла, прикрыла глаза. Прозрачные веки с тонкими синими прожилками сосудов в задумчивости подрагивали. На столе, заваленном бумагами, возвышались стопки недописанных отчетов, которые так живо требовал от них с Сарданапалом Кощеев. Сам академик куда-то спешно отбыл, получив магаграмму с печатью особой срочности. Доцент Горгонова же ждала, когда к ней, понуро опустив голову и тупя взгляд, придет провинившийся третьекурсник, которому она должна будет назначить наказание. Но мысли у Меди были далеко-далеко. Где-то там, с Сарданапалом, который об этом временами даже и не подозревал. Медузия вообще старалась лишний раз ему не надоедать. Вечно занятый академик носился с учениками и глобальными проблемами всего Тибидохса как наседка, ведущая за собой вереницу попискивающих желтых цыплят. Она сама точно не знала, когда прикипела ко всей этой непрерывной, но такой родной суете: матчи, ревизоры, проверки, совершенно несносный Бессмертник с бесконечными отчетами и вечной готовность насолить ближнему. За годы трепетной работы душа у Медузии покрылась тонкой, но прочной бронированной корочкой. Держать, держать и еще раз держаться. Но когда боли и невысказанных слов становится слишком много, они уже не позволяют ни плакать, ни ломать руки. Они просто жгут изнутри. И потом, когда ты правая рука, опора академика — ты не должен быть слабым. Никогда. Меди бледнеет и держится, понимая, что за ее плечами целая реальность, десятки и сотни учеников, и она просто не имеет права сдаваться. Грифель у карандаша с глухи хрустом переломился. Доцент Горгонова огромными глазами, неожиданными на таком строгом, серьезном лице, взглянула на деревянный, обкусанный карандаш. Он вдруг показался ей таким противным, как скользкий червяк. Захотелось отшвырнуть его и забыть, что вообще когда-то держала в руках. Но Медузия сдержалась, перевела усталые глаза на баночку с торчащими ручками и линейками, пробежалась по ней изумрудной радужкой с темными точками зрачков. Нужная ей письменная принадлежность на глаза почему-то не попадалась. Ускользала, словно галопом скачущая мысль. Пальцы, незаметно для самой хозяйки, постукивали по гладкой, отражающей поверхности стола. Рядом стояла пепельница в виде жабы с огромными внимательными глазами-изумрудами. Ее когда-то подарил ей Сарданапал. Директор Тибидохса имел привычку отмечать самые разные, порой даже очень странные праздники. Память пролистывает свой альбом. Медузия стоит на краю поросшего мхом обрыва и смотрит вдаль, на океан, голубеющий своими просторами. Ей хочется просто дышать. Руки дрожат, а пальцы бегают по разноцветным пуговицам блузки, словно по клавишам рояля. Вчера они наконец-то, после стольких бессонных ночей — победили. Нежить убралась, безжалостная колдунья, как ей тогда казалось, на веки сгинула. Но какой страшной ценой. Десятки детей, которые больше не откроют глаза в этом мире. Хочется кричать и топать ногами. Ну почему так несправедливо? На грудь давит. Мертвые души отяжеляют своим присутствием. К горлу подкатывает противный комок, который хочется проглотить. Слезы, не способные больше удерживаться, текут по щекам, но едва ли от счастья. Сердце трепыхается, ухает в ямы, как заточенная в клетке бойкая маленькая птичка. Кто-то легкой рукой касается ее античного плеча. Меди вздрагивает. На секунду ей кажется, что плеча коснулась окостенелая, мертвая рука. Но нет. Это добрая и теплая ладонь Сарданапала. Он стоит тут, рядом и успокаивающе поглаживает ее по спине. В общении людей действительно близких, слова скорее затуманивают разум, чем помогают что-то прояснить. Вот и они сейчас просто стоят и молчат, наслаждаясь голубизной и тишиной неба с проплывающими белыми облачками, обрамленными темными силуэтами теней. Академик касается медно-рыжей пряди, свисающей со лба. Змейка приподнимается и шипит, но скорее приветствуя. Доцент Горгонова не оборачивается и уперто, как баран на новые ворота, скользит взглядом дальше, по верхушкам густого лесочка с высунутыми макушками елей. — Все пройдет, Меди, ты же знаешь, — ласково начинает академик. Медузия тряхнула головой. Она была с этим не согласна: — Время не лечит. Оно только заставляет забыть о старой боли. Но стоит расковырять рану и кровь хлынет с новой силой! Сарданапал касается губами ее виска, вроде как успокаивая. Меди ошеломленно дергается, делает шаг назад. Директор смотрит на нее растерянно, внимательно, стараясь уловить мельчайшие изменения во взгляде, жестах. Медузия хочет вздохнуть, делает вдох и всхлипывает. Это было последней каплей. Доцент Горгонова откинулась в кресле. Все, что сейчас хотелось — спать. Сон подкрадывался, как наемный убийца с не наемным ножичком. Кто-то стучит в дверь кабинета. «Тоша Змеюкин» — думает Медузия с раздражением и закрывает глаза, на секунду проваливаясь в лучезарный взгляд академика в своей памяти. Как же хочется его увидеть. Дверь, поскрипывая как старый холодильник, открывается. Слышаться вкрадчивые шаги и неловкий кашель, который почему-то вдруг оказывается за ее спиной. Горгонова вздрагивает, когда чья-то ладонь ложится ей на макушку. Она вскакивает, старается обернуться, но академик крепко обхватывает ее со спины, останавливая руки на животе. — Я скучал, по вам, Меди! — сказал глава Тибидохса. Медузия чувствует, что Сарданапал улыбается, а его усы щекочут ее за ухом. Все раздражение, злость и грусть моментально исчезают. Теперь Медузию занимает нерастраченное чувство любви и ласки. Ей почему-то хочется капризничать, но она не произносит ни слова, боясь нарушить такой важный для обоих момент. Академик осторожно отступает и, неуклюже переминаясь, кладет ладонь ей на живот — еще такой маленький, что никто в Тибидохсе ни о чем не подозревал. — Как он? Слушается маму? — с поддельной строгостью спрашивает Сарданапал. Медузия погладила его по руке: — Пока слушается! — заверила она. — А ты его уже как-нибудь воспитываешь? — А то! Мы вот, вчера, ели огурцы со сгущенкой и читали справочник по нежити Среднего Тартара. Причем огурцы со сгущенкой он как-то больше оценил. Сарданапал одобрительно кивнул. В пока еще не родившемся малыше проглядывали определенная целеустремленность мамы и не вполне определенная чудаковатость папы.