В четырех стенах

— …и тогда он спрятал меня от погони. — Спортсмен продолжает недоверчиво пялиться и поджимает губы. — Да он буквально спас мне жизнь! — Ну да. Прям жизнь. Ага. Это опять происходит: Волк является, когда его не ждут, заговорщицки оскаливается и переворачивает все с ног на голову. Так было, когда Хламовные затеяли прыжки через ящики на волейбольной площадке, а он, освобожденный из могильника на неделю раньше под честное слово, собрался взять высоту на спор, и отъехал обратно под надзор пауков еще на полгода. Так было, когда он из могильника вернулся — под ручку с Хвостом, сияющим глазами, как ангелочек с рождественской открытки, и блестящим новенькими протезами. И вот — снова. Спортсмен только-только примирился с тем, что Слепого и Волка в одной упряжке ему не победить, и как раз уныло анализировал оставшихся Хламовных на предмет возможного дезертирства, не глядя листая в десятый раз один и тот же журнал. Он был, кажется, о тропической живности и всем таком. Какой-то шутник пририсовал поверх фотографии коалы крокодилий оскал красным фломастером. Такое же, как у этой коалы, выражение принимает лицо Волка, когда он со стопкой нотных книжек внезапно появляется в закутке в глубине читального зала, где обосновался Спортсмен. Зубов у крокодильей улыбки в два раза больше, но Волк берет выразительностью. И выражает он желание душевно поболтать. Спортсмен с плохо скрываемой надеждой снимает очки и откладывает подальше. Он очень-очень хочет драки. Но получается, как хочет Волк. * В автобусы садятся устоявшимися группами, но зная, что в старые комнаты уже не вернутся. Это делает границы тоньше. Через месяц, к концу поездки границ не остается совсем. Даже Проклятые больше не Проклятые. Спортсмен не может сказать точно, кто его стая, и его ли она вообще. — Мы будем жить в четвертой, — говорит Волк, — и нас возьмет Ральф. «Мы» — это кто-то конкретный или стая Волка в любом составе? Спортсмен хочет спросить и спрашивает. Волк не теряется, как хотелось бы. — Сиамцы уйдут в Птичник, если, конечно, это все еще будет Птичник. Слона с собой заберут, как без него. Зануда и Плакса попросятся к нам. Нас мало будет, но места хватает, не должны никого подселить, если сами не захотим. Волк говорит «мы», имея в виду и Спортсмена тоже, и никто, даже сам Спортсмен, с ним, почему-то, не спорит. Перекрещенный в Сфинкса Кузнечик, лысый, примороженный и очень уставший — непривычный, даже не обращает внимания. Слепой неожиданно активно соглашается и даже жутковато улыбается Спортсмену куда-то поверх головы. Сиамцы пожимают плечами — они уже мысленно обустраивают Гнездо. Горбач молчит. Зануда, почему-то без Плаксы, прибившийся к Чумным совсем недавно, молчит тоже, но не взвешенным спокойным молчанием Горбача, а как будто не придумал, что сказать. Волк утверждает, что вожака у них нет, и он врет. * Это Волк перекрещивает его в Черного. Как обычно, называет Белобрысым и на такое же рутинное замечание неожиданно уточняет: — Не Белобрысый? А какой? Черный? Имя приживается. * Девочки в одну ночь воздвигают стену между крыльями Дома. Если бы эта стена существовала в физическом мире, они бы изрисовали ее, исписали похабщиной со всех сторон и в конце концов снесли. Но граница невидима, и вместе с тем даже более осязаема, чем если бы посреди двора воткнули забор. Девочки больше не подходят к чужому крыльцу и без слов, но убедительно говорят «вам тоже к нам нельзя», жестоко метеля нарушителей. — Не нашлось желающих держать зонтик для нового Мавра, — комментирует Шакал. — Такая славная традиция не пережила моды на женскую эмансипацию. Ну и времена, что делается… Шакал бубнит себе под нос что-то еще, но уже не для слушателей, и продолжает уничтожать порядок на свежезастеленной кровати. — Это кто из нас Мавр? — спрашивает Волк у Шакала, но смотрит на Слепого. * Ночной чердак — место пугающее, но чрезвычайно привлекательное. Черный бы не удивился, узнав, что у мыслителей и вершителей судеб человеческих есть расписание, по которому они его посещают, чтобы не пересекаться. Черный хочет спросить и спрашивает. — Ну да, — соглашается Волк очень серьезно, — запись на стене, на три недели вперед, не больше двух ночей подряд. Красноглазая кошка показала место в обмен на половину моей жизни и колбасный хвостик. В других обстоятельствах Черный бы с удовольствием досматривал третий сон в это время. Но обстоятельства таковы, что около полуночи Волк вытаскивает его из-под одеяла еле слышным «пошли». Они влезают на чердак по пожарной лестнице в кромешной темноте, прикуривают от спичек и говорят о Наружности. Злостные нарушители порядка по мнению жителей Дома, его администрации и пожарной инспекции. — Мы ведь можем остаться и после выпуска. Даже если нас заставят уйти, мы заберем Дом с собой. Волк говорит «если» вместо «когда» и «когда» вместо «если», а Черный слушает его сказки о будущем с сюжетами в спектре от «амбициозная чушь» до «уголовное преступление» и верит в них. * Толстый не самый интеллектуальный собеседник, и возни с ним много, но Черный предпочел бы еще десять Толстых одному психованному эльфийскому королю, снизошедшему на них через день после прибытия в Дом и первичного определения к Фазанам. Стервятник нарекает новичка Лордом, Шакал упорно зовет Драконом, а Черному ближе «мудак блять». Это их первый новичок после Толстого, и это пиздец. Он выглядит ходячим, пребывает далеко за гранью нервного срыва и от каждого действия, подсвечивающего его — свежую и внезапную, очевидно, — неуклюжесть сатанеет еще сильнее. Лэри получает в челюсть через пять минут после знакомства — за шутку о Фазанах. Следующим отхватывает Шакал, посягнувший на новую идеально-белую простынь в углу лежбища. Среди ночи всех будят глухой удар и ругательства: гипсовые доспехи похрапывающего Волка оказываются крепче Лордова кулака. Для таких случаев и существуют на самом деле изоляторы с мягкими стенами и пауки с успокоительными. Но на своих не стучат, а псих — свой. Четыре дня Лорд взрывается, когда в его сторону недостаточно деликатно дышат, и швыряет по всей комнате Шакала, который донимает его, настойчиво стремясь к смерти. На пятый день Сфинксу срывает крышу. Очень мерзко. По части издевательств Сфинкс оказывается в разы более изобретательным и методичным, чем все Хламовные вместе взятые. И ведь им уже не десять, и у Сфинкса был Слепой, и… — Черный, вот ты будешь драться со Сфинксом за этого придурка? Я тоже — нет. И приказать ему я не могу. Приказать он может, и Сфинкс послушается. Но вот так это — не нравиться Волку. * Если бы у Волка был фан-клуб, то Македонский был бы его секретарем. А еще завхозом, фельдшером и рисовальщиком плакатов. Македонский приходит в Четвертую, как уставший путник к чужому огню, и по законам гостеприимства получает положенные кубок с вином, самую удачную баранью ногу с вертела и ночлег. Черный впервые наблюдает с такого близкого расстояния, как это происходит — как Волк захватывает нового человека на свою орбиту. Шансов удержать за собой Хламовник было примерно ноль или даже меньше. Черный хочет спросить, но не спрашивает. О своем волшебстве не говорят правду, чтоб их. Даже о таком волшебстве. — Не суетись, садись с нами. Кофе остывает, — говорит Волк и кивает на свободный клочок пледа между Сфинксом и Шакалом. Македонский втискивается между ними неуверенно и, кажется, нехотя, но берет в руки чашку. Даже чуть-чуть сдвигает ради этого свои бесконечно-длинные рукава. Волк играет по заявкам. Ну как, по заявкам: он знает двадцать песен хорошо и еще двадцать три с запинками, но можно голосовать за порядок исполнения. Черному нравится даже с запинками. Кроме Лорда, всем нравится. Шакал и Лэри от всей души поют мимо нот. Сфинкс чуть морщится и пересаживается от них. Горбач подыгрывает на флейте, иногда — очень удачно. Даже Слепой выстукивает пальцами по колену. Македонский не хуже Слепого обращается в слух, но не стучит, не поет, а замирает, как напуганный суслик, только улыбается и весь светится изнутри. Волк перелистывает песенник на Битлов и смахивает на плед заложенные между страниц бумажки. — Рыжий отдал два направления в Клетку. Мак, пойдем?