Тишина

Он молчал. Не смотря на навалившиеся новые дела и присмотр за неугомонным племянником, мужчина понимал — но не принимал — что продолжаться так больше уже не может, он больше не выдержит. Сколько пришлось пережить и сколько он оставлял позади, раз за разом сжав челюсти до зубовного скрежета и медного привкуса во рту, вставал, как только колени касались земли. Вновь и вновь терпел, вскидывая таящий внутреннюю силу взгляд в небо, не позволяя никому увидеть и тени слабости и изможденности на его и без того бледном от природы лице. Сейчас не было никого рядом, кто мог бы утешить чаяния и пороки его сердца. Это был один из тех немногих моментов слабины, которые он себе позволял время от времени, оставляя сущее вдали от мирских забот. Не потому, что вдруг эта сильная душой и телом личность становилась вдруг хрупкой и нежной. Нет. Он позволял себе это через силу, скрепя сердце, затягивающее на слабостях стальные оковы, натянутые до предела и накаленные добела его необузданным характером. Он не был заурядным человеком, хотя его внешность нельзя было сравнивать с двумя нефритами ордена Гусу Лань, а характер нельзя назвать приятным. Даже ненавистный теперь шиди… Хотя, какой он ему теперь шиди, их отношения соучеников ордена были разрушены еще в Илине, с тех пор утекло слишком иного воды. Всё меняется в мире, и в то же время не меняется ничего. Опрокинув чарку с недопитым вином на застеленный шкурой пол, он смотрел на впитывающую шерсть влагу, а потом опустился рядом и, скрестив ноги, дотронулся до оставленного пятна. Пальцы тут же стали липкими от сладковатого напитка, но Цзян Чэн продолжал втирать жидкость в шкуру, слабо поглаживая ее двумя пальцами, задумчиво уставившись и покорно склонив голову чуть ниже. Распущенные волосы рассыпались по плечам, закрывая часть задумчивого лица, глаза же подернуло дымкой. Увидь его кто сейчас, они бы еще долго отходили от шока, вспоминая раз за разом это спокойное лицо, потерявшее, казалось, въевшуюся в него маску надменности и властности. Сейчас он был просто очередным человеком, потерявшимся среди воспоминаний. Они так и не поговорили. Вэй Усянь не искал больше с ним встречи. А сам Цзян Чэн не мог позволить себе такую слабость. Не перед ним. Не перед собой. Он всегда ему завидовал. Сначала злостно, яростью маленького щенка, отбивающего свое место под солнцем среди подобных ему. Но отец отдавал осиротевшему в один момент и хлебнувшему лишений маленькому ребенку. Цзян Фэнмянь никогда не называл его своим приемным сыном, но злым языкам это никак не мешало. Только смирившееся и принявшее нового шиди молодое сердце юного заклинателя было испытано множеством колких слов, сказанных как за спиной адептами ордена, так и в глаза Юй Цзыюань, которая никогда не любила сдерживать себя в выражениях, пылая праведным и не лишенным подоплеки гневом. Потом пелена юности накладывала на хорошие отношения между соучениками, тень от пылкой страсти быть лидером своего поколения. Молодой господин своего ордена и слуга, следующий за ним по пятам. Кто из них был кем? Не знающие люди без запинки назвали бы юным господином Вэй Усяня, бойкого и умеющего вести за собой людей. Но таких в окрестностях Юньмэна не было. Да и в целом в заклинательском мире, кто посмел бы произнести такое, не боясь расстаться с жизнью. Без Вэй Ина игры с шисюнами были пресными на вкус, а напряжение, исходящее от Цзян Чэна ощущалось почти физически. От него и при нем. Лишь мелкий хулиган, стоявший всегда по правую руку от него, был как глоток свежего утреннего воздуха на краю высокой насыпи, заставляя смеяться от восторга до боли в щеках. В то время его все устраивало. А потом, казалось праздно прозябающий жизнь, Вэй Усянь стал первым в Юньмэне. Всегда первый. Во всем. Как бы он не старался, как бы не рвал жилы, но казалось, что, только начав его догонять, Цзян Чэн тут же отставал на добрых пять, а то и десять шагов. Но и тогда он не таил в своем сердце ненависти. Он любил брата почти так же, как родную сестру, и был готов жизнь за него положить даже не задумываясь. Лишь потаенная грусть иногда мелькала в темных глазах. А разговоры все не затихали, подтачивая несокрушимую основу благородного юного заклинателя, одного из самых сильных и стойких, как вода точит камень. Все рухнуло. Раз за разом валившаяся на него непосильная ноша лишений, потерь и принятых решений стала горой, под которой погребли останки его души. Он метался в надежде найти лучшее решение, в надежде спасти тот хрупкий, уже ставший иллюзорным мир, его прошлого, где все было хорошо и спокойно, где Юньмэн все еще был его тихой заводью. Долгие ночи подряд, приходя в спальню дать своему телу хоть немного отдохнуть, чтобы позже вновь взяться за работу, утопившую юного Главу ордена с головой, он никак не мог сомкнуть глаз. Даже устав физически и морально он мысленно возвращался к фрагментам прошлого, пытаясь понять где оступился, почему все получилось именно так. Он остался один. И не мог уже винить даже Вэй Усяня. Он искренне хотел его ненавидеть, хотел сорвать на нем злость и обиды, оставить крайним и заставить молить о прощении. Не мог забыть и простить смерти своей семьи, истребление ордена и одиночество, которое осталось после его смерти. Даже тут он оказался первым, не дав Цзян Чэну даже шанса отыграться за причиненные обиды, которые он лелеял в душе. Лелеял, но не питал ненависти. Возможно, все это было лишь ошибкой Небес? Он не знал. Молчание, сковавшее его горло подобно заклинанию, не давало благородному мужу проронить ни слова, чтобы облегчить раны на сочащемся сквозь года кровью и гноем сердце. От природы спесивый характер портился по мере того, как упрямство туже затягивало веревку на горле, не давая эмоциям и словам вырваться из глотки. Не позволяя найти — а стоило ли искать, ведь он уже знал куда пойти — своего шисюна. Он мог выть в голос в дни, когда сильная душевная усталость перекрывала все, наложившись на прошедшие годы, давая темной ночью под неясным светом дребезжащей свечи выход эмоциям. Совсем «не по мужски». Но никогда не позволяя этим же эмоциям взять верх в чьем-то присутствии, даже если к горлу подступал предательский комок. Гордый. Высокомерный. Сильный. Несломленный ничем и никем. Подавив судорожный вздох, мужчина прикрыл веки, скрывая под ресницами затуманивающийся от накатившей волны взгляд. Налив еще вина в поднятую с пола пиалу, открыв влажные глаза, он перевел взгляд от пятна на огарок свечи, что озарял светом круг около стола, захватывая лишь малую часть комнаты. Привалившись спиной к кровати, рассеянно пригубил напиток, который упрямо скатившись каплей по губам, упал на грудь, замарав белые нижние одежды. Но внешний вид сейчас нисколько не беспокоил мужчину, взгляд которого вновь расфокусировался. Думы утягивали его все глубже. Прошло много лет, он совершил многое и стал первым в своем поколении. В Юньмэне ему не было равных. Но теперь вкус победы, что и так отдавал горечью утраты, стал просто невыносимо горьким. Был ли он со своим золотым ядром на то же, что совершил с чужим, или это все еще заслуги непревзойдённого Старейшины Илин? Закрыв глаза рукой, пальцами надавил на виски, будто пытаясь унять головную боль. Но болело не там. Ресницы на смеженных веках тонко трепетали, будто крылья бабочки, запутавшейся в паутине и пытающейся взлететь их последних сил. Кадык ходил вверх-вниз, выдавая потаенные чувства. Он больше не мог плакать или ругаться, не мог ни с кого спросить и не мог ничего признать. Не благодарности, не ненависти, не прощения. Ни к кому-то другому и, конечно же, ни к себе. Вэй Усянь опять победил. Смерть не стала преградой для этого человека, он не сменил характера и благодушного настроя, оставаясь сквозь года и прожитые несчастья веселым балагуром, даже местами обелил репутацию. По левую руку от него следовал, догнавший или всегда находящийся там, Лань Ванцзи. По правую же был верный пес Вэнь Нин. И были еще какие-то младшие ученики Гусу Лань и Балинг Оуяна, имена которых он даже не помнил. И еще Цзинь Лин, который путался теперь с ними, хоть и н признавая его дядей, но благоволя ему, пусть и в своей манере. А Цзян Чэн вновь оказался позади, где тьму разгонял лишь огарок свечи. А холод заползал сквозь одежду прямо в распахнутую душу, что хранила его там, бережно оберегая мягкую внутренность от любого, кто осмелился бы попробовать к нему прикоснуться. Но никто и не пытался. Даже когда он на время давал слабину, переступая через себя и приглушая воинственность и дерзкий упрямый характер. Оставленный холодными и отстраненными родителями ребенок. Оставленный в жизни сестрой и шисюном юноша. Отстранённый заносчивым юностью племянником мужчина. По бледной щеке скатилась горячая слеза.