Снова холодает

      Сегодня на улице снег. И это, признаться, так… необычно.       Давно я не видел снега. В Нью Бордо, с его южной засухой, испарениями и влажностью столбик на градуснике редко опускается ниже шестидесяти пяти по Фаренгейту. Самые частые осадки здесь, которые можно увидеть в январе — это дожди. Однако сегодня идёт снег, и он не тает, а ложится тонким слоем на мой газон, из-за чего тот вскоре становится похож на вегетарианский бутерброд, подёрнутый сахарной пудрой.       Мне не нравится снег, хотя, стоит отдать должное, выглядит всё красиво. Снег в моей голове вяжется с воспоминаниями о детстве — и не о Сицилии, как бы мне того хотелось, ведь там никогда не бывает снега. Снег заставляет меня думать о далёком холодном штате Бэй. И городе, который когда-то был прозван Заливом империи. Эмпайр-Бэй. Мои родители, вместе со мной и моей сестрой Франческой мигрировали в Америку в тридцатых — уже и не вспомню, в каком году точно. Но отчётливо помню, что стоял конец осени, когда моя маленькая иммигрантская нога впервые коснулась американской пристани. Город, что величественно выступал сквозь лёгкую осеннюю дымку, поразил своими размахами моё детское воображение, ведь до этого на Сицилии мы жили в маленькой деревушке в горах. Мои родители, как и многие другие, бежали из Италии от кризиса и неравенста; от бедности, в конце концов. Они стремились на поиски лучшей жизни, и далёкая заморская страна под названием Америка была для них землёй обетованной. Однако здесь они встряли ещё хуже, и без возможности выбраться или вернуться обратно. У моего отца ушёл ровно год, чтобы пробиться в порт — единственное место, куда брали в то время на работу итальянских мигрантов. Это был самый тяжелый год в нашей жизни, правда, не сказать, чтобы всё сильно поменялось после. Мы с Франческой были чаще голодными, чем сытыми, и моя первая полноценная зима в Америке, со снегом и метелями навсегда отложилась в моей памяти тем, что я получил воспаление лёгких, которое перенёс с большим трудом. Наверное, именно из-за болезни на подкорке моего мозга так прочно засела связка из снега, детства и города, что даже теперь, полвека спустя, когда я смотрю из окна своего дома на падающие снежинки, которые напоминают мне кружащих в танце крошечных балерин в белых пачках, я вспоминаю именно тот случай — как я, будучи больным, точно также стоял у окна и смотрел, как мои сверстники на улице играют в снежки, лепят снеговиков, строят снежную крепость, пока я заперт здесь, в конуре, которую мы называли домом. Тогда я был готов отдать всё, чтобы разделить веселье вместе с ними. Никто из тех ребят ни разу не зашёл меня навестить, справиться о моём здоровье, и тоска на фоне одиночества только усиливалась.       Но потом появился Джо. Мой дорогой друг, Джо Барбаро, он пришёл, неловко постоял в коридоре, сжимая свою старенькую кепку и пообещал прийти снова. И он сдержал слово, приходя раз за разом каждый день до тех пор, пока я не поправился. Люди отзывались о Джо по-всякому, но вряд ли хоть кому-то из них могла прийти в голову такая характеристика как «заботливый». А Джо действительно заботился обо мне, и это ощущалось так естественно и непринуждённо, словно он был старшим братом, которого у меня никогда не было. Неудивительно, что между нами завязалась настолько крепкая дружба. Джо всячески заботился обо мне, оберегал, защищал меня. А я, я был нечто вроде голоса его разума — не давал Джо принимать поспешных решений и в целом держал его импульсивную натуру в узде.       Сегодня двадцать пятое января тысяча девятьсот восемьдесят второго года. Будь мой друг жив, ему бы в этом году исполнилось пятьдесят восемь. Интересно, как бы он выглядел к этому возрасту? И вообще, каким бы он был? Всё тем же весёлым, непредсказуемым и порывистым? Или, быть может, он уступил старости и унял свой пыл? В любом случае, мир твоему праху, мой дорогой друг. Как оказалось, снег не только пробуждает воспоминания в моей голове, но и оживляет в ней некоторых мертвецов.       Я смотрю в окно до тех пор, пока моя жена Роберта не зовёт меня к столу. За ужином меня долго не покидает ощущение чего-то давно потерянного и вновь найденного, вот только я не могу понять, чего именно. Я не перестаю думать об этом после ужина, когда выхожу покурить на задний двор (Роберта не выносит запаха сигарет в доме), и когда смотрю вечернее шоу Фрэнка Мюррея. Это чувство не покидает меня даже когда я лежу в постели и пытаюсь уснуть. Тогда я поворачиваюсь на бок и смотрю на свою жену Роберту. Она безмятежно спит лицом ко мне, одна рука согнута и лежит под подушкой, длинные волосы ниспадают на грудь и шею волнистым водопадом. Я смотрю на неё в темноте и неожиданно моё воображение начинает дорисовывать то, чего не сделало бы при дневном свете. Тот же самый контур губ. Примерно одинаковой высоты скулы — конечно, всё это только в том случае, если бы она сбросила лет тридцать. Нос, такой же узкий и прямой, без единого намёка на горбинку. Роберта шатенка, однако во мраке её волосы кажутся… чёрными.       Обращал ли я на это внимание, когда мы встретились?       Они ведь похожи.       Я смотрю на свою спящую жену и пытаюсь отыскать в ней знакомые черты, однако вижу совершенно иного человека. Я не вспоминал о ней больше двадцати лет, поставив крест на этой истории, когда в шестьдесят первом человек из Комиссии шепнул мне, что путь в Эмпайр-Бэй закрыт для меня навеки. Предыдущие десять лет я хранил её в тайне от всех, не сознавшись о ней ни одной живой душе, будь то коп, священник или мафиози. Я никому не позволял совать нос не в своё дело. Она была моей первой любовью и осталась воспоминанием, которое должно было принадлежать только мне, я не собирался ни с кем его разделять. В том числе и с Робертой. Когда мы начали встречаться, на мой вопрос о женщинах я дал искренний ответ, сказав, что в моей жизни были женщины, но все они выступали в качестве мимолетных увлечений, не более. Да, я слукавил. Ни одну из этих женщин я не любил так, как страстно любил её. И её не интересовали мои деньги, машины, возможности, власть. Ей был нужен именно я. И от этого с каждым разом я влюблялся в неё всё сильнее.       Я осторожно поднимаюсь с кровати, стараясь при этом не разбудить Роберту, накидываю халат и спускаюсь на кухню. Наверное, во всем виноват снег. Снег и холод. Именно они натолкнули меня на эти мысли. Снег и холод — два слова, которыми можно было описать её красоту. Её кожа была бледной, почти белой, и она двигалась и держала себя с грацией ледяной статуи, из-за чего другие мужчины боялись её, предпочитая любоваться ею издалека.       Я хочу снова забыть её. Впасть в то блаженное неведение, в котором я пребывал последние двадцать лет. Но что я могу? Напиться? Нет, это какое-то глупое ребячество. Я зажигаю на кухне свет, кружусь пару минут в поисках чего-то сам не зная чего, пока, наконец, не нахожу ручку и лист бумаги. Я понятия не имею, что следует писать, поэтому просто пишу первое, что приходит на ум. Её имя.       МАЛЕНА.