Редуцент

— Ты ведь не хочешь уйти, — утверждает, не спрашивает, жалостно глядя прямо в глаза. А ты почему-то задумчиво киваешь, соглашаясь. Действительно ведь — не хочешь. Не то что секунду назад — до того, как он открыл рот. — Тебе стоит прекратить её искать, — укладывает руку тебе на плечо и нежно, но требовательно поворачивает тебя так, чтобы вы были лицом к лицу — прежде, чем ты успеваешь в который раз отправиться на поиски пропавшей питомицы. И ты почему-то замираешь. И даже не замечаешь, как уже стягиваешь куртку и разуваешься. — Я тебя потерял, не делай так больше, — молвит он, вздёргивая тебя за подбородок, когда находит тебя в своём огороде. И ты почему-то снимаешь резиновые перчатки и откладываешь в сторону лопатку, смиренно кивая на лёгкий укор. И больше не выходишь за порог — не то что без его уведомления, даже без его сопровождения. И тебе хорошо. Действительно хорошо — как никогда раньше. И ты не знаешь, куда вдруг делись тревоги о прежнем доме, куда вдруг испарились мысли о друзьях и семье. Теперь твой дом, работа, хобби, семья, друзья и отчасти даже питомец в едином лице — Майкл. И так будто бы было всегда. Парень странного вида, странного образа жизни и странного поведения — на грани зависимости, на грани одержимости, какая прошлую тебя довела бы до сумасшествия и даже, возможно, заставила бы сменить место жительства. А теперь кажется едва ли не даром. Он не знает, что такое любовь, но любит тебя так, как не любил никто. Он ухаживает за домом, садом, огородом, своей маленькой фермой и, конечно, за тобой. Он не даёт тебе сделать и лишнего шагу — если только ты сильно не попросишь сама, и не подпускает тебя ко всему, что представляет хоть малую угрозу: от ножей до оврагов. В какой-то момент он отказывается давать тебе даже вилку и принимается кормить тебя сам. Во время прогулок его хвост обвит вокруг твоей щиколотки — то ли в собственническом, то ли в защитном жесте. Одним днём он больше не позволяет тебе спать в одиночку — ты обязана делить с ним постель и непременно находиться в его на удивление крепких объятиях, которые он не размыкает, даже когда непробудно спит. Несмотря на все предосторожности, он всё же периодически берёт тебя в город, потому что не знает, что именно тебе может там понадобиться — элементарное непонимание некоторых вещей сводит его с ума, а спрашивать консультанта он, конечно, не станет. Его хвост спрятан, но захват на твоей руке настолько силён, что даже привлекает внимание кассира. — Девушка, всё в порядке? — осторожно спрашивает паренёк за прилавком, многозначительно переводя взгляд от сокрытого капюшоном Майкла к тебе. Ты нелепо отшучиваешься, уже и позабыв, как общаться с кем-то, кроме своего кавалера. Мямлишь недостаточно убедительно, но и недостаточно подозрительно, чтобы полномочий и желания рядового сотрудника хватило на звонок полиции. Мало кто хочет схлопотать штраф за ложный вызов. После этого тебя больше не берут в город. Периодически Майкл притаскивает совсем не то, что нужно, но с завидным упорством таскается в магазины раз за разом, пока не принесёт заявленное в составленном тобою списке покупок. Подобное расточительство заметно его раздражает, потому что деньги добываются, кажется, немалым трудом, пусть ты до сих пор и не знаешь, каким именно. Так, вы ведёте свою размеренную жизнь на грани существования, не скованную никакими потрясениями. До одного дня. Тогда, когда ты затемно просыпаешься в острой лихорадке, с такой головной болью, словно тебе планомерно выжигают пучки нейронов, параллельно сдавливая виски хомутом. Ты даже умудряешься выползти из цепких объятий, которые соскальзывают, как только Майкл понимает: что-то очень не так. Его ледяная кожа хоть и кажется спасением, но сейчас тебя тошнит от любого контакта. Тебе тяжело дышать, так тяжело, словно лёгкие облепила пыль. Взволнованные речи отдаются колоколом по пульсирующему мозгу, прикосновения расходятся волной по разгорячённому телу, и ты давно так не желала ничего, как того, чтобы от тебя просто отстали. Прекращается всё так же быстро, как и накатило. Ты поднимаешься с пола на ватных ногах, словно подбитое животное, тщетно отталкивая от себя сожителя, который, несмотря на все твои попытки отвоевать хоть долю личного пространства, всё же подхватывает тебя на руки и утаскивает на отвратительно взмокшую, пропитанную твоим потом постель. Он что-то лепечет, а ты просто плывёшь по течению, всецело отдаваясь ощущению наличия собственного тела. Потому что в тот миг тебе казалось, что от тебя, кроме всеобъемлющей боли, больше ничего и не осталось. — Светлячок, посмотри на меня, не спи, — и ты открываешь глаза — не столько от повиновения, сколько от удивления: он давно так тебя не называл. На мгновение ты поддаёшься этому щенячьему взгляду. Ты тонешь в нём, поминуя, как постепенно повелась на чужие чары. Как действительно полюбила того, кто... Он понял, что ты поняла. Тогда, когда ты посмотрела на него так, как никогда раньше. Твёрдо, холодно, бесстрастно. — Это, — многозначительно поводишь взглядом, намекая на собственное плачевное состояние, — твоя вина? Сводит брови к переносице — то ли жалобно, то ли задумчиво, то ли раздражённо. И мотает головой в отрицании, заставляя тебя по-настоящему изумиться. Кажется, он даже не врёт. Ты не можешь винить это создание в том, что оно живёт, как ему подобает. Что оно пользуется собственными способностями в собственное же благо. Ты бы, скорее всего, поступала бы так же. Это всего-навсего природа. Та ночь ненадолго уходит в забытье. В больницу ты решаешь не ехать — это как минимум невозможно: после случившегося Майкл не решится предоставить тебя в чужие руки, да и понятие медицины для него сомнительно. Но он компенсирует: всё становится даже лучше, чем прежде, даже более конфетно-букетно, чем в первое время. Он позволяет тебе делать, что вздумаешь: гулять, возиться в огороде, даже выходить в город, пусть последнее — лишь в своей компании. Он чрезмерно ласков и учтив, осторожен и мил, словно считает себя виноватым. А может, так и есть. Но припадку суждено повториться: в удвоенном и, похоже, финальном для тебя объёме. Тогда, когда вечером вы выбираетесь посидеть в его любимом закутке, на его любимой поляне, утаённой густым лесом. Ты дремлешь на его холодных коленях и вдруг понимаешь, что разница температур уж слишком велика. Ты поднимаешься, облокачиваясь на слабые руки, и утыкаешься жалобным, почти молящим взглядом в четверню жёлтых глаз. Словно смертельно больной зверь, ты пока не признаёшь, но уже инстинктивно осознаёшь свою участь. А он — и подавно. Он повидал достаточно умирающих и мёртвых животных и людей, чтобы знать наверняка. На его губах проскальзывает печальная полуулыбка, а взгляд серьёзен. В них читается приговор. Ты знаешь, он знает, что так будет лучше. — Светлячок, тебе пора, — ты не злишься на то, что Майкл вновь творит на тебе свою волшбу, потому что благодаря ей ты окончательно обретаешь принятие. Он поднимается и зачем-то помогает подняться и тебе, а затем подхватывает твоё тряпичное тело — которое, кажется, даже легче, чем прежде. Видимо, неясная болезнь успела пожрать тебя. Ты не знаешь, куда тебя несут. Ты не видишь: не столько из-за густого сумрака, сколько от слабого, размытого зрения, напрягать которое — лишь усиливать начинающий разгораться в мозгу пожар боли, пусть и притуплённый влиянием извне. Льнёшь к прохладной груди — то ли из сентиментальной нежности, то ли в поиске облегчения мучений. Шуршание листвы под чужими ногами, робкий шелест крон, тихое дуновение ночного ветра — твой реквием. Липкий пот и проступающие не столько от жалости к самой себе, сколько от болезни слёзы — твой посмертный макияж. Ненадолго пробуждаешься от забытья, когда мерное укачивание прекращается. Поднимаешь свинцовые веки, с пониманием глядя на своего сопроводителя. Излишне долго он держит тебя в своих руках, молча взирая на живого мертвеца. Ты надрываешь томную, чрезмерно тоскливую паузу, из последних сил подаваясь вперёд, осторожно примыкая к ледяным губам в мимолётном поцелуе, тут же обессилено опадая назад. Ему это чуждо, но он достаточно знаком с человеческой культурой, чтобы сей жест заставил его оцепенеть. И, кажется, ты даже замечаешь влажный отблеск в уголках всех четырёх его глаз. Словно желая сокрыть свою слабость, оборвать пуповину привязанности, он резко, но бережно опускает тебя — на влажную мягкую листву. В ноздри проникает отдалённый запах гниения, и ты догадываешься, по соседству с кем тебе уготовано лежать. А ещё пахнет сырым белком и мокрой землёй — так, как когда ты наступила на скопление грибов, выпустивших споры в ответ на твоё вторжение. Лучше уж всё кончится так. Ты не знаешь, каков его возраст и вообще длина жизненного цикла, но что-то подсказывает, что вам и так не было суждено состариться вместе. Улыбаешься, почти усмехаешься — то больше походит на всхлип, — закрывая глаза. Больше ты их не откроешь.