Красная нить

Перо дрогнуло в руках Капитано, и тот обомлел: никогда его руки так не дрожали; никогда глоток воздуха не был такой непосильной задачей. Привычная, но сейчас очень интенсивная тревога била в сердце, призывая немедленно идти в сторону ощутимых на каком-то микро-уровне тихих всхлипов и задыхающихся рыданий. Бросив отчёты, Капитан немедля зашагал по витиеватым коридорам в противоположное крыло, перед сим затушив свечу. От нечеловеческого волнения сердце заходило в таких трелях, что Капитано уже и сомневался, дойдёт ли. Дойдёт. Обязан дойти. Не имеет права поддаться страху и развернуться. Она с ним так не поступала. И верно, дошёл. Первый стоящий поступок в его жизни – даже подвигом обозвать можно. В том, чтобы зайти в покои Синьоры без стука и предупреждения, не видит ничего зазорного или неправильного лично для себя: всё, что тут есть, включая хозяйку комнаты и его сердца , он видел в самых разных состояниях, что представляли собой крайности друг друга. И всё, что тут есть неправильного, нагого, постыдного, грязного и просто отвратительного не представлялось ему таковым: всё это есть безоговорочное доверие Синьоры, ибо только по её желанию он всё это узнал и увидел. Направляясь в ванную комнату на негнущихся ногах, на ходу скидывал шлем и шубу, чтобы убавить громоздкость силуэта, пытаясь придать ему хоть сколько нибудь эмпатичный и сострадательный вид. Порывисто открыл дверь – и в его объятия тут же упало трясущеесе от скрываемых рыданий тело. Синьора всегда плакала тихо, не выдавая наличия в своей душе такой струны, отвечающей за тотальную психическую усталость. Но каждая её пролитая слеза отдавалась в чёрствой душе Капитана с невероятной болью. Первым делом глаза стали бегать по заплаканному лицу на наличие физических повреждений: не обидел ли кто? Конечно, этому ублюдку не жить. Но нет, лицо целое: всё тот же добрый несчастный взгляд; трескающиеся губы, постоянно скрытые вульгарной бордовой помадой; впалые бледные щёки; фиолетовые луны под глазами от вечного недосыпа. Она не могла говорить, объяснить причину – виновато и даже дико смотрела на Капитана, который зачем-то оторвался от своих, несомненно, архиважных дел, чтобы только прибежать к ней. Не дурак ли? Кто делами для такого жертвует? Уже хотела отстраниться, чтобы в привычной скрытной манере сказать, что всё в порядке, и выставить его за дверь, однако её опередили: Капитано наплевал на наказ не трогать её в моменты апатии и обострившейся сентиминтальности – подошёл ближе и обнял так крепко, как только возможно, чтобы непонятливая и местами твердолобая в таких тонких вещах Синьора как можно отчётливее поняла, что ему не всё равно, что её беды – их беды, что её слёзы – их слёзы. Приникнув горбатым носом к тёплой груди, что-то в ней порвалось – и она разрыдалась не как уполномоченный дипломат и просто закалённый человек с железной волей, а как живое существо, изредка имеющее право на слабость, неудачи, ненависть ко всем вокруг – но к себе самую большую, на полную утрату интереса к жизни. Её малоразборчивый бубнёж, переходящий в крик, заставлял Капитана крепче держаться на ногах, ибо волна боли, вложенная в это откровение, сметала в нём всё эгоцентричное, не оставляя места и для самобичевания – осталось простое желание помочь ей. "Я очень устала", – ткнуло душу иглой раз. "Мне хочется знать, почему всё так", – прокрутилось ржавым ножом два. "Обними меня: мне страшно", – изрезало душу на лоскутки три. Он не мог обещать ей ничего: судьба – сука непостоянная и очень жестокая шутница. Карма – тварь ещё хуже. Однако в его силах ковать эту судьбу так, как вздумается, и он будет намерен в кои-то веки сделать это не ради себя, а только чтобы больше не видеть её слёз и невыносимых душевных мук.