Глупости

             — Не выпускай рунеспура гулять, пожалуйста. Я знаю, как он может прикинуться милым, дай волю его средней голове.        — Хорошо, но знаете, мне просто показалось, что ему бы не помешало поползать на воле. Я думаю, им недостаточно пространства на троих…       Ньют окинул глазами пыльный стол, пытаясь отыскать чистый листок бумаги, не запачканный ничьими отпечатками лапок, чтобы записать адрес булочной Якоба, куда они оба были приглашены на завтрашний вечер. Он, конечно же, невольно улыбнулся, вспомнив про среднюю голову. Только вот его "средняя голова" действительно была очень милой. Сейчас кружилась где-то в верхушке штаба мракоборцев МАКУСА и выполняла работу, явно недостойную называться таким уменьшительно-ласкательным прилагательным. А у Ньюта в этот момент кружилась только голова и панически сводило внутренности от мыслей о возможной предстоящей встрече. Списком приглашенный гостей он не владел, но предполагал, что Тина не пропустит свадьбу единственного родного человека.       С расширением зверинца и выходом в печать книги пришла какая-никакая слава, с приходом славы – медийность, а за этими двумя непременно подкрадываются журналисты и другие авантюристы, норовящие ухватить пару слов для интервью. Иногда даже приходили, а точнее прилетали в совиных лапках приглашения на культурные и не очень вечера, от которых получатель всегда старался побыстрее ускользнуть. В общем, все это время мысли и руки были заняты поручениями Альбуса и еще чаще собственными делами.        Они не виделись пару лет, но часто обменивались письмами. Её сова – изящная сипуха, белая с коричневой спинкой и золотой окантовкой перышек на крыльях и голове. И такими же темными блестящими глазами. Таких сов по обычаю используют в министерствах, они быстрые и заметно выделяются среди других пород, поэтому волшебники сразу видят, какая птица летит с документами или другими важными бумагами. Важные бумаги миссис Голдштейн неизменно начинались с «Дорогой Ньют…» и заканчивались на «…Береги себя. Тина». Уже узнаваемое уханье сипухи за окном стало одним из любимых звуков, предвещающих вечер, когда можно будет выдохнуть, а витиеватый, но официально ровный почерк Тины строчка за строчкой возвращал в порядок мысли. Теперь же они вразброс разбежались по голове, подобно ниффлерам в ювелирном магазине. Видеть друг друга перед собой давно стало чем-то далеким, больше привязанным к воспоминаниям. Ньют банально не знал, как себя вести. Что она думает о нем теперь, что сказать при встрече и куда девать руки – все это нервировало.       Завтра предстоит срочным образом трансгрессировать в Нью-Йорк. Из-за вечной проблемы с ориентировкой во времени и рассеянности сборы затянулись. Все существа, выцепленные из жарких стран, с приходом первых декабрьских холодов неожиданно подхватили простуду, и во всем внутреннем зверином пансионате установился строгий карантин. Крышку чемодана наказалось закрывать плотнее, чтобы избежать сквозняка. Ньют уже предвкушал, сколько раз придется объяснять, что даже волшебные твари, особенно привыкшие к тëплому климату, могут простудиться и из-за этого капризничать, чтобы никто не удивлялся его неожиданным пропажам в бездне зверинца посреди любого времени суток.       Впрочем, это было не так важно. Предвкушение скорого отдыха и встречи со старыми друзьями несмотря на все волнения тепло напоминало о себе.       На найденном отрывке бумаги вскоре появилась улица и дом, в котором должно будет пройти мероприятие. Ньют обернулся, протягивая его Банти. Забирая, она неловко задержалась на его пальцах,       — Может быть, мне тебя подождать? Отправимся вместе? – между вопросов будто бы прослеживалось иное скрытое предложение, которое он научился различать за долгие годы в интонации своей ассистентки.       Бродекер ему нравилась. Как помощница, как друг. Как Человек, разделяющий его нераспространенные в широких кругах интересы и защищающий его зверей. Ньюту было жалко ее, но он с высоким мастерством и всем уважением увиливал от односторонних попыток сближения. Отстранялся, прятал взгляд, закрывался в односложных ответах.       — Банти, ты действительно добрая, красивая, заботливая, но… - он потупился, сделав неполный вдох и с трудом подбирая следующие слова, потому что весь запал истратился на то, чтобы начать говорить.       — Но?..       — Но ты не она, — предложение закончилось на открытой интонации, будто должно было продолжиться. Но магозоолог только приподнял брови, выказывая готовность при потребности смягчить момент.       Банти знала. Каждый раз, спускаясь в чемодан, она старалась как можно быстрее ускользнуть от сковывающего своей силой взгляда с колдографии, висевшей на крышке. Она не могла не замечать изредка проскакивающее в разговоре имя, которое произносилось с особой тоской. И письма, попадающиеся в абсолютно случайных местах, будто получатель носил их с собой, но по правилам своей рассеянности забывал где ни попадя. Найденные и аккуратно сложенные, они всегда оказывались на краешке рабочего стола.       — Хорошо, Ньют. Я тебя поняла, - волшебница кивнула и печально улыбнулась, направившись к выходу.       Нет, она не была разочарована или ошеломлена. Скорее, ощущение легкости из-за скинутого груза сомнений было настолько непривычным, что неизвестно было, как с ним обращаться. Все озвучено, никаких больше пустых надежд.       Ньют опасался смотреть в сторону лестницы наверх. Слышал только, как музыкально проскрипели ступеньки, но, судя по темпу походки, она не была сильно огорчена. Он выдохнул и многозначно кивнул головой себе. Потом еще раз – утвердительно – Пиккету в кармашке. Потом отвел взгляд, оценивая самого себя по шкале умения выражать мысли словами, убедился в том, что достаточно веско объяснил причину своего отказа девушке и отправился продолжать подготовку к отъезду.       

***

      Порпентина жила работой и топила в ней свое гордое одиночество, развившееся за время существования без сестры. Она вообще не любила возвращаться домой. Пить чай одной, без завитых штруделей и румяных булочек. Смотреть на пустую кровать, на которую они помещались вдвоем, если нужно было чуть-чуть тепла. Смахивать пыль с ее полок, все также наполненных безделушками. Стены давно не слышали звуков радио с ее любимой волной маггловских песен. Мысль о переезде все чаще закрадывалась в голову, но что-то ее сдерживало. Возможно, тот факт, что тогда волшебницу совсем невозможно будет отыскать в большом городе, если кто-то вдруг захочет найти ее по старому адресу. Только по вечерам, когда тишина нарушалась шелестом разворачиваемого конверта или скрипом пера по бумаге, обои казались на тон светлее и в квартире будто зажигался камин – источник домашнего уюта. Тогда Тина находила силы позаботиться о хорошем ужине, сделать себе чашку душистого чая и углубиться в чтение какой-нибудь старой книги с желтыми страницами, на полях которой спустя время почему-то появлялись карандашные наброски извивающегося окками или пушистого зуву. Они оживали и начинали играться с буквами. Читать становилось невозможно, но Тина знала, что стоит пририсовать кошачью игрушку с бубенчиком и чайник с тараканом внутри – тогда обоих удастся присмирить. Она тайно гордилась этими знаниями, будто ожидая, что кому-то вдруг станет интересно, как справляться с этими неугомонными и опаснейшими тварями. Тогда-то Тина покажет свою компетентность в этом вопросе и расскажет, что они совсем не опасные. Но никто не интересовался.       Мимо булочной Якоба она старалась не ходить. Но даже если приходилось, все реже она замечала за прилавком хозяина, а на полках – выпечку в виде причудливых животных. Он решил отгородиться от волшебного мира – и Голдштейн понимала его, как никогда. Они потеряли одного и того же человека. И вину за это она испытывала перед пекарем, который не по своей воле был затянут во все эти события. Её принципиальность застелила взор на то, как на самом деле несчастна Куинни. Младшая Голдштейн не получала поддержки не только от сестры, но и от Якоба, который в свою очередь таким образом заботился об ее безопасности и их любви. Именно поэтому она, недолго думая, откликнулась на понимание и обещание помочь с третьей стороны. В ситуации отчаяния для неё не существовало другого выхода. Размышления о том, что все могло быть по-другому, перетекали в тянущуюся рефлексию на долгие выходные без работы.       Когда в Министерство пришло срочное сообщение о возвращении в Америку приспешницы самого Грин-де-Вальда, Тина сорвала совещание, на котором обсуждались только что прошедшие выборы. В последствие потенциально опасная белокурая преступница была отмазана от суда только за счёт влияния сестры, которая в свою очередь взяла пару дней выходных. Их выдали без всяких вопросов, стоило только взглянуть на ошарашенный взгляд аврора. Тем же вечером незамысловатые строчки немаговских песен снова наполнили гостиную своим звучанием.       

***

      Тина нервничала. Среди коллег она славилась выдержкой и строгостью в выполнении своей работы. Временами она вкалывала, как дюжина домашних эльфов, и каждый, кому не лень было узнать ее ближе, считал мракоборку карьеристкой. К сожалению, не каждому хватало сил докопаться до истории ее заслуг, благодаря которым она значилась на высокой должности. Совершенно никому - до истинной причины такого склада характера. Гораздо легче было назвать не слишком открытую к разговорам женщину чопорной. Но Порпентина принимала это за комплимент, с таким настроем справляясь с ответственностью легших на ее плечи обязанностей.       Однако последние дни ее мысли были забиты одними глупостями, как у девочки, которой впервые подарили цветочек со школьной клумбы. Она пропускала слова мимо ушей, осыпалась, пытаясь в очередной раз вникнуть в суть заданного ей вопроса и забывала донести кончик пера до бумаги, глядя перед собой. Грейвс с сомнением окидывал подчиненную взглядом и по несколько раз в день напоминал, что может выделить еще парочку внеплановых выходных.       — Голдштейн, вы точно хорошо себя чувствуете?       — Лучше не бывает, — с напускной беспечностью кидала Тина и возвращалась домой слишком парящей для нее походкой, спрятав руки в карманах.       Останавливаясь у прилавков с рождественским оформлением, невольно искала взглядом среди ярких упаковок и подарков хитрые глаза камуфлори. Петляла по улицам, надеясь, что свежий воздух поможет развеять беспардонные мысли, но все равно в смятении улыбалась сама себе. Вслушивалась в праздничные мотивы песен из каждого переулка и вообще впервые за последние годы предвкушала что-то волшебное. А дома всеми силами пыталась не думать, просто не думать, но все эти глупости читались на лице даже человеком, не умеющим раскрывать чужие мысли. Она, к тому же, совсем разучилась защищать свою голову от легилимента, поэтому получалось еще хуже.       «Тебе тридцать лет, Тина, ты взрослая самодостаточная женщина. Соберись».       Куинни загадочно улыбалась, кидая искрящиеся смехом взгляды на сестру и поправляя воротник нарядной рубашки на Якобе. Примерка свадебных костюмов для завтрашнего дня шла полным ходом, по малейшему взмаху палочки игла с продетой ниткой подшивала в нужном месте, а складочки разглаживались и ложились так, как надо.       — Вот и все… Как тебе? — она отошла в сторону, представляя плод своей работы. Тина, сверлившая свое отражение в чашке чая взглядом, подняла глаза сначала на Якоба, восхищенно разглядывавшего свой парадный костюм («Господи, красота то какая… никогда не видел таких волшебных костюмов, ты просто чудо!»), потом на его личного стилиста.       «Прости, что?»       Куинни склонила голову и обреченно вздохнула, выделяя один яркий вопрос в мыслях сестры, который так и не осмелился стать озвученным.        — Да, милая, он приглашен. И обещал приехать, — она, довольная собой, закусила губу, чтобы не смущать и без того взвившуюся Тину ослепительной улыбкой.       — Кто приглашен? — Якоб обменялся непонимающим взглядом с невестой, потом замер и взмахнул руками, его лицо расплылось в восторженной улыбке, — А-а-а, приглашен! И абсолютно точно обещал приехать! — и эти двое, словно задумав что-то секретное и очень коварное, известное только им, с искренним наслаждением захихикали между собой.       — Я же просила не… Мерси Льюис, — будучи снова прочитанной, как раскрытая книга, Тина в крайней степени смущения поднялась из-за стола и ускользнула в комнату, пока совсем вышедшие из-под контроля мысли не затопили все пространство гостиной.       

***

      Куинни перемещалась по периметру пекарни, как метла, заколдованная на скоростную уборку. Ей было важно, чтобы хотя бы в этот раз все прошло так, как она хочет, без неприятных сюрпризов и форс-мажоров. Хватило их уже, пожалуй, на много лет вперед. Небольшая косметическая подготовка помещения помогла превратить его в праздничный зальчик. Всего-то небольшое незримое расширение, преображение мебели и интерьера в нежные тона и наколдованные цветы. Ей нравились белые розы, они ассоциировались с распустившейся душевной красотой, со спокойствием и целомудрием, поэтому при входе в пекарню в нагрудных кармашках и на воротничках гостей распускались белоснежные бутончики. Это была личная разработка Куинни.       Они решили не устраивать пышную свадьбу, и единственное, что можно было назвать пышным, по словам Якоба – это платье невесты и бисквит праздничного торта, который он, между прочим, пек сам. На верхушке красовались две фигурки в свадебных костюмах, почти совершенно идентичные оригиналам, такие же сахарные. В помещении витала уютная атмосфера и пахло теплом домашней выпечки. Окна были заколдованы так, чтобы немаги не смогли увидеть того, что происходит внутри. Пока снаружи красовалась обычная булочная с табличкой «закрыто» на двери, внутри по воздуху парили свечи, стулья двигались на места по своей воле, шелковая скатерть сама стелилась на стол и салфетки складывались в лебедей.       Куинни сосредоточенно поправляла прическу, глядя в зеркальце, когда в голову врезался настолько резкий шквал чужих мыслей и эмоций, что она покачнулась. Они тут же расплылись, по ощущениям превратившись в две смущенных, но очень счастливых лужицы. Стоило только глянуть за окно, чтобы понять, в чем дело.       "Святая Изольда, дай мне сил с этими двумя".              — Новая прическа?       — Нет.. Оу, то есть, да, но только на этот вечер..       — Тебе очень идет!       — Спасибо, Ньют..       До Куинни долетают обрывки мыслей, но они так быстро прыгают, что она не может их уловить. У людей, не умеющих выражать свои эмоции, мысли всегда в два, а то и в три раза запутаннее и непроходимее. А в некоторых случаях просто слишком молниеносно сменяют друг друга. Особенно добавляет сложностей этот джентльменский британский акцент. И все же она различает несколько связных мыслей в светлой голове сестры, которые собирается использовать в своих целях в течение вечера.              Ньют смотрит на Тину с плавящимся восхищением. Тина смотрит на Ньюта с искрящейся радостью. Ночной Нью-Йорк смотрит на них двоих, затихнув, затаив дыхание. Они оба слишком напуганы резко свалившимся наслаждением встречи после долгой разлуки. Мягкий тёплый свет из окна ложится на волнистые волосы, очерчивает лицо и отражается в глазах. В глазах... как огонек в воде, как... Ньют трепещет перед ними, он вытягивается и набирает воздух, чтобы что-то сказать, но не решается. Перебирает пальцы и безмолвно робко просит разрешения перехватить ее взгляд. Держать зрительный контакт всегда было тяжёлой задачей, но с Тиной немного иначе. Она не только требует, она отдаёт. С ней не нужно втискиваться в изломанные рамки социальных взаимодействий или панически вспоминать правила «как не казаться странным на людях», когда все происходит на невесомом уровне, на особой частоте. И на этой частоте ускоряется сердце Голдштейн, взрослой женщины, позволившей себе маленькую детскую слабость. Она держит руки в карманах, но только для того, чтобы скрыть свое волнение, хотя со стороны это придает ей уверенный вид. Склоняет голову к плечу, неосознанно отзеркаливая этот жест у Ньюта.       А еще, с ней молчание – превращается в искусство.              Наверное, оно могло бы продлиться до рассвета, если бы не возникшие на горизонте люди. Элалли Хикс с Тесеосом, предварительно обменявшись многозначительными взглядами и помедлив с появлением в поле зрения, вышли на свет, радостно здороваясь.       — Тесеос, смотри, кто здесь, — Ньют чувствует необходимость заново представить ему девушку. Отступает в сторону, пропуская ее вперед мимолетным прикосновением к талии. Довольно, с оттенком незнакомой для него гордости, провожает взглядом Тину, которая сразу же бросилась приветствовать давнюю подругу объятиями.        Затем она со смущением обращается к Тесеосу, пытаясь сразу же опустить их статусы глав американского и британского аврората. А еще искренне надеясь, что он не помнит тот случай во французском Министерстве.       — Привет..!        Старший Скамандер незамедлительно вспоминает скорость и силу прилетевшего в него заклинания, приковавшего к креслу и отбросившего к стене, но галантно делает вид, что не помнит такого.       — Привет!       Он замечает, как сильно изменилась девушка, готовая отшвырнуть любого со своего пути, здесь, вне своей привычной среды авантюристичной деятельности. Как властный голос, умело управляющий заклинаниями в разгар битвы, перетек в мягкий и высокий, истинно женский тембр.       — Пошли же, тебе нужно рассказать мне все про дела в МАКУСА, — Лалли чуть ли не утаскивает за собой застывшую Тину, которая в последний раз тоскливо моргает Ньюту и исчезает за дверью. Оттуда слышатся радостные приветствия и звуки долгожданной встречи. Он провожает их расфокусированным взглядом.       Тесеос молча по праву старшего оценивающе взирает на брата. Он впервые видит его таким… влюбленным по самую русую макушку, при чем даже не в своих зверей. Ньют наконец замечает заговорческую ухмылку брата и, будто провинившись в чем-то, улыбается сквозь челку, ожидая приговора.       — А я как выгляжу? — Тесеос важно кичится, комедийно одергивая свой пиджак.       Обоих тут же настиг приступ смеха.       

***

      — В день, когда я впервые встретил Якоба, мы оба сидели в национальном банке Стина. Никогда бы не подумал, что спустя столько лет этот незнакомец, ожидающий кредит на булочную… — Ньют нервно коснулся цветочка в нагрудном кармане и окинул беглым взглядом присутствующих. Гораздо легче говорить со злодеем, будучи вынужденным героем в глазах публики, чем сейчас, когда нужно вложить в речь свои личные чувства и раскрыть искреннюю ценность человека для него. Это сложно. Но он принимает решение забыть о заготовленном тексте и сказать то, о чем говорит внутренний голос, — Этот незнакомец, тогда назвавший меня «мистер англичанин», когда-нибудь узнает мое имя и доверит роль шафера на своей свадьбе. Несмотря на то, что Якоб оказался жертвой моих... неугомонных зверушек, — он заметил, как Тина шутливо закатила глаза и Якоб прикоснулся к тому самому месту на шее, — он стал первым гостем в моем чемодане, с которым мне удалось их познакомить. И он им сразу понравился! Его доброта и открытость позволили им… и мне увидеть в Якобе широкую душу, и я рад, очень рад, что ты мой друг. Ты всегда был готов помочь и находил смелость бросаться первым в любую битву, защищать всех нас, не имея даже палочки под рукой. Я не считаю сегодняшнюю свадьбу незаконной, потому что здесь нет магглов. Простите, немагов. Ты один из самых волшебных людей, которых я знаю. И, ради всего рода дромарогов, я буду счастлив, если вы оба будете счастливы.       После недолгого молчания, растроганный Якоб под всеобщий радостный шум кинулся обнимать Ньюта, говоря о том, что с таким другом будет счастлив до конца жизни. Куинни оказалась рядом, чтобы поддержать его и уверить, что род дромарогов останется в целости и сохранности.       Веселая возбужденная атмосфера начала плавно перетекать в ожидающую чего-то чудесного тишину, когда вперед вышел священник. Жених и невеста замерли перед ним рядом друг с другом. Трепет этого момента пробрался под кожу каждому, свечи потускнели, погрузив всех в атмосферу тонкого чувства. Может это и называют любовью — когда два человека, прошедшие через разлуку, очень долгую разлуку, не теряют преданность друг другу. Когда стоят, держась за руки, не только перед алтарем, но и перед всем остальным миром, восставшим против них. Перед ложью, предательством, рабством личности, несправедливостью, но сумев прорваться сквозь все и найти в себе свет. Свет согревающий, рассеивающий тьму, поселивший в людях вокруг надежду, веру в любовь. Не только друг к другу, но и к себе.       Счастье можно найти даже в темные времена, если не забывать обращаться к свету.       Если идти за этим светом, даже потеряв друг друга, даже если слишком поздно или слишком страшно. Положительного в жизни и без того мало, но нужно научиться делить и его, и только в этом просыпается счастье. Видеть счастливые глаза любимого человека. Давать брачную клятву любимому человеку.       — Если бы мне предложили промокнуть под дождем забвения еще сто тысяч раз, я бы согласился только ради того, чтобы столько же раз заново влюбиться в тебя.       Куинни не нужно уметь читать мысли, чтобы быть уверенной во всей искренности этих слов. Она чувствует на себе столько ответственности за все доверие и любовь, которую получила, что волнительно пытается понести эту ношу одна и не уронить ничего. Якобу не нужно уметь читать мысли, чтобы знать, что она попытается так сделать. Он берет ее за руки и делит все переживания и чувства пополам.       Затем убирает кудри с её лица и целует, уверенно и забвенно, будто под дождем.       

***

      Якобу повезло попасть в общество волшебников, в котором, к счастью, не имел никакого веса маггловский «сухой закон». Бокалы наполнялись перламутровым шоколадным ликером со сладкой терпкостью и шелковым сливочным шампанским. Они окутывали теплом с одного глотка и плавно погружали сознание в веселящее расслабление. Отходили на второй план мысли о несвоевременности праздника и неуместности счастливых эмоций, все громче звучали непринужденные разговоры, шутки перетекали в дружный смех, и возвращалось течение обычной жизни. Обычной, где нет злодеев и героев, где не надо раздумывать, кто хороший, а кто плохой, выбирать сторону. Где авроры, профессора, магозоологи и их ассистенты вдруг вспоминают, что существует светская жизнь, светское счастье, когда вот так вот один человек берет фамилию другого, и эта простая бумажная мелочь приносит столько изменений в ход жизни. И это счастье опьяняет воздух вокруг вопреки любому запрету на алкоголь. А еще сплетает пока что некрепкие нити слов даже не знакомых друг другу людей в разговор. По крайней мере, прямо не знакомых.       — Получается, ты помогаешь Ньюту со зверинцем? — Тина провела пальцем по краешку бокала, подперев щеку тыльной частью ладони. Она в какой-то степени испытывала зависть к своей собеседнице, но зависть белую, подпитанную благодарностью за ее работу, без которой Скамандер наверняка бы опять натворил каких-нибудь глупостей в своей манере. Возможно, хотя бы присутствие женской внимательности позволяет ему не ударить лицом в рутину, которая выматывает в любой работе, какой бы любимой она не была. Возможно, хотя бы заботливая Банти заставляет его выглядывать из своего панциря по части личных отношений. Тина не знает. Она всегда сомневается. Не в его способности любить, но в своем праве даже мыслить о том, чтобы испытать эту особенную, не похожую ни на что другое любовь на себе. Она всегда тоскует, каждым уголком души, по ускользающей любви Ньюта Скамандера, которую он дарит миру. По тому, как в его руках клубком сворачивается дикая жизнь, тепло урчит лютый зверь, уткнув холодный нос в ладонь. Как он приручает не поддающиеся приручению законы природы и с такой уникальной силой внутри все равно бежит от человека. И Тина тоже бежит. Стоило им столкнуться в этом затянувшемся побеге, как все вдруг повернулось вспять, и они будто бы остановились, чтобы оглянуться друг на друга. И пошли рядом. Выверяя каждый шаг, медленно, вперед, но даже в таком темпе умудрились потеряться.       — Да, помогаю, занимаюсь лечением и заметками для нового издания, — голос Банти вывел из заплутавших мыслей. Спустя небольшую паузу, за которую она успела внимательно рассмотреть Тину, впервые не на колдографии, она вдруг заметила, — Да, твои глаза, они действительно похожи на…       Тина воспрянула, отведя руку от щеки и подняв разлившийся интересом взгляд на собеседницу. Под легкой тканью дымчатого вечернего платья что-то ожило.       — Он говорил про меня?       Банти приняла озадаченный вид с несколько вопросительным взглядом, пытаясь разглядеть, искренне ли был задан вопрос с очевидным, как ей казалось, ответом. Но только через пару мгновений до нее дошло, что Ньют и очевидность – вещи параллельные и несопоставимые. Видимо, Голдштейн правда не догадывается о том, сколько человек уже услышали, какому земноводному принадлежат ее глаза.       — Конечно… Знаешь, у меня даже есть ощущение, что мы очень давние знакомые. Твоя колдография висит на крышке чемодана, и, если я не ошибаюсь, некоторые письма тоже. И он часто вспоминает о тебе, хоть и не вслух, но я знаю, — с каждым словом брови Тины поднимались выше, а непроизвольная сдержанная улыбка освещала лицо. Она с надеждой вглядывалась в глаза напротив, слушая разжигающие уверенность слова, — Мне кажется, что в эти моменты он хотел бы делиться с тобой тем, что делает, потому что для него это…       Банти оборвалась на полуслове, сложив руки на коленях и взглянув куда-то за спину Тины. С трудом отделавшийся от компании брата Ньют по-своему подкрался сзади и хотел было что-то сказать, но, уловив кусочек разговора, замялся,       — Нет-нет, продолжайте. Я подойду позже…       Он не успел бесследно удалиться, потому что аврор, не глядя, поймала его рукав с такой же точностью, как отражает заклинания за спиной без надобности разворачиваться.       — Здесь душно. Выйдем подышать?       Ньюту даже не стоило отвечать. Только податься вслед Тине, которая благодарно кивнула головой собеседнице и вспорхнула со стула, заманивая за собой к выходу какой-то особо нетерпеливо петляющей походкой. Бродекер проводила их удовлетворенной улыбкой.       Звук колокольчика оповестил о том, что входная дверь открылась, но, никем не замеченный, растворился в переплетении разговоров.       

***

      

Can't you understand

Oh my little girl

All I ever wanted

All I ever needed

Is here in my arms

Words are very unnecessary

They can only do harm

(Enjoy the silence - Depeche Mode)

             Это была она.       Тина, за которую взгляд был не в силах не цепляться каждую удобную секунду. Она слишком красиво заправляла выбившуюся прядь за ухо, ту самую, которая также податливо ложилась на место под пальцами в порту. Ее выверенный профиль и взгляд внимательных глаз, способный продырявить грудь в области сердца. Взгляд, теплеющий с каждой секундой этого вечера под ненавязчивым влиянием атмосферы.       Тина, накидывающая на стройные плечи серебристый плащ и взволнованно вышагивающая куда-то вперед, в темные объятия ночного Нью Йорка. Ньюту оставалось только преданно догонять сзади, уткнувшись взглядом в сапожки на узких ступнях.       Улица встретила обжигающим легкие декабрьским морозцем. На тесной улочке Ривингтон ночная жизнь вовсе не была активной. Мокрую плитку мостовой освещали только тусклые фонари с дребезжащими огоньками. Вывески и витрины погасли, заснув до утра. Тихо. Ньют поравнялся с Тиной, и та замедлила шаг, сцепив руки за собой. Они неровно вздохнули и, плечом к плечу, двинулись вперед с такой настороженностью, будто любое лишнее движение разобьет то хрупкое, что они оба бережливо пронесли сквозь все это время. Тянулись столб за столбом, цепляясь за их молчание, как спицы за пряжу. Ньют украдкой поглядывал на девушку, чувствуя, как плечо начинает жечь от близости и будто бы случайных прикосновений. Потому что нещадно везло из стороны в сторону несмотря на то, что оба не выпили больше бокала за весь вечер. Тина опустила голову и, закусив губу, просто наслаждалась тем, что может находиться рядом. Слова все равно застряли в горле, а молчание для них было обычным состоянием. Хотя, конечно, между ними оно продлилось слишком долго, предупреждаемое только строчками писем, но никогда не прерываемое. Столб за столбом.       — Мы так давно не виделись, — она констатировала факт поверх шелеста плаща только для того, чтобы услышать его голос в тишине. Слова почти смешались с этим уютным звуком.       — Да, давно. Как ты… и твоя работа? — это явно не то, что он хотел сказать. Но язык не опередишь, да и не заставишь, когда он заплетается в три узла перед неизвестностью.       — Работа?.. Все хорошо, — еще полминуты протекают от столба до столба, — Ты знаешь, я очень люблю твои письма, я столько раз их перечитываю. С тобой, как всегда, происходит уйма интересного, и как ты только успеваешь везде ввязаться!.. Спасибо, что пишешь мне, — Тина наконец-то поднимает взгляд на Ньюта и тут же искрится расплывшейся улыбкой, раскрывает плечи навстречу.       — Скорее меня ввязывают. Надо иметь правильные знакомства, и тебе ничего не придется для этого делать, — он перехватывает взгляд и тоже не может удержаться от подрагивающей в нерешительности улыбки, — Твоя сова, сипуха, она очень красивая… и настойчивая. Мы быстро нашли общий язык, но она отказывалась улетать, пока я не покормлю ее и не приглажу перышки. Она не любит быть растрепанной после океанского ветра. Мне кажется, она все еще соглашается летать на такие дальние расстояния только из-за особой любви к тебе. Я ее понимаю, если бы я… — он бросает взгляд, проверяя, интересно ли вообще Тине слушать что-то про сов, но, встретившись с ее будто бы влажными глазами, забывает, чем хотел закончить предложение.       Тина подпрыгивает на каблуке, потому что ее голова снова наполняется всякими глупостями. Как будто у ученицы, которая сбежала с рождественского бала и сейчас разгуливает по ночным окрестностям Ильверморни с таким же непутевым учеником. Вот только из школы она никогда не сбегала, тем более ночью и во время праздников. Потому что нет желания оставлять неопытную Куинни с толпой выделывающихся перед ней и друг другом парней. И потому что не с кем. Но теперь хочется взяться за руку и сбежать куда-нибудь подальше, скрыться в мраке под покровом ночи. Пересчитать каждую милую веснушку на лице, вспомнить, на каких местах они находятся, как по карте звездного неба.       Ньют прослеживает этот трепет своей научной наблюдательностью, и тяга забирается под кожу, покалывает на кончиках пальцев. Потому что слышать, просто слышать, как Тина тихо смеется где-то рядом, под боком, уже большее, чего он мог желать. С этим почти невозможно бороться. Ее хочется пригладить, как зверька, никогда не ласканного, для которого против шерсти будет достаточной причиной, чтобы откусить руку. Но она не кусается. Она смеется.       Улица Ривингтон последним фонарным столбом упирается в заключительный перекресток, дома за ним вынуждают сворачивать на более широкие и людные проспекты. Но они поворачиваются друг к другу и чуть не сталкиваются носами. Тина замирает, опустив улыбку, потому как что-то тяжелое падает в груди, отчего ладони становятся влажными. С Ист-Ривер, несущей свои воды за пару кварталов от сюда, веет холодом, вопреки которому топится преграда сдерживающих расстояний между ними. Ее глаза внимательно бродят по лицу напротив, заново изучая поджатые губы, глубину распахнутых в вечном созидании очей, исследуя его новые, незнакомые пути выражения мыслей. Ньют поменялся за эти годы. Всемирные путешествия наглядно пошли ему на пользу. В осанке появились мотивы уверенности и открытости, но все та же непослушно вьющаяся челка спешит скрыть его глаза от людей непонимающих, беспощадных и осуждающих. Хотя сейчас она забавно взъерошена порывами речного ветра вверх.       Ньют также замечает все малейшие изменения ее лица – строгая линия губ, глаза, ставшие серьезнее, взрослее, и от того научившиеся еще глубже заглядывать внутрь. Очаровывающая своей силой женственность, Тина расцвела под светом отраженных ею заклинаний. И неотраженных, к сожалению, тоже. Они оставили свой опечаток в будто бы вечно ищущем взгляде, по-стальному строгом там, тепло печальном здесь. Ньют питает настоящую зависть к нарушителям закона, которым посчастливилось оказаться в схватке с Порпентиной Голдштейн и быть ею побежденными. Иногда он забывает, как резво аврор чуть ли не загребла его самого, мистера Скамандера, под трибунал. А потом и вправду сразила. Своей греющей улыбкой с ямочками и чутким чувством, прячущимся за высоким воротом кожаного плаща.       — Я скучала… очень сильно… — и ладони потеют еще сильнее от того, как звенят эти слова в порхающей мотыльком на свету фонаря тишине.       — Твоя фотография из последней газеты. Она вышла такой… Прости, что я снова о фотографиях, ты же здесь, — он кусает щеку, чтобы не разулыбаться, как дурак, потому что это все еще звучит нереально, — Я хочу сказать, она у меня…       — Я знаю, — Тина снова легко смеется, потому что в груди щекотно. От того, как приходится разгадывать мысли, которые Ньюту сложно выразить прямым языком, и от того, как жалостно он смотрит каждый раз, когда не получается ему «этим вашим прямым языком» орудовать.       Столько обстоятельств, разделяющих людей по двум дальним углам одной планеты, сжались до размера точки. Каждый раз у них не получается сказать то самое важное, потому что не время. Не время – среди скорбного духа волшебной эпохи и возникающих друг за другом обязательств – им не время. Робость, смущение, страх, ответственность вынуждают каждый раз откладывать в дальний ящик то, что называют непостижимым счастьем – быть рядом. У них, как обычно, все не как у нормальных людей.       Ньют колеблется, но прикасается запястьем к щеке Тины, будто стирая невидимую дорожку влаги, задевает ресницы. Заправляет любимую прядь за ухо. Задерживается кончиками пальцев за линией челюсти и приглаживает большим под глазом. Эта незамысловатая траектория отбивает у Голдштейн память о том, как двигаться, дышать и моргать. Но она смотрит с такой тоской, с таким голодом, все это время не позволявшая проявлять к себе заботу, зная, что под ее влиянием просто развалится. Зная, что не от него – не настоящее, фальшивое, холодное. Перед глазами расплылось конопатое лицо, она прислоняется к ладони щекой и ощущает шершавость шрамов на пальцах у шеи. С реки дует студеный ветер и ненавязчиво наталкивает на потребность спрятаться от его резких порывов, согреться.       Удивительно, как детально человеческое тело приспособлено к объятиям. Даже то, которое не находит спокойствия в чужих объятиях, оставляя их мимолетным прикосновением где-то между. Даже то, которое вовсе избегает объятия, как не совсем понятный, и потому не самый приятный способ взаимодействия между людьми. На самом деле, эти два тела просто не нашли друг друга. Тянулись сердцем давно и уверенно, а прикоснулись только сейчас.       Тина покачнулась под натиском ветра с запахом воды и наступающей зимы, когда стоять по-отдельности стало неправильно холодно. Маленький шажок сокращает расстояние, просит разрешения вторгнуться в личное пространство. Не почувствовав отпора, она плавно кладет голову на ньютовское плечо и сцепляет руки за шеей, мелко дрожит от прохлады на кончике носа и напряженного ожидания. Настолько близко, что Ньют вдыхает еле уловимый запах выветрившегося парфюма с волос, сандал и жасмин, кажется. Он чувствует их мягкость на своей щеке, она ощущается спокойнее, чем шерсть любого существа в его чемодане. Его руки, до этого неловко замершие в воздухе, осторожно ложатся на спину, гладкую под блестящей тканью плаща. Приглаживают лопатки, настолько острые, что чувствуются сквозь одежду, а потом с убаюкивающей нежностью прижимают к себе. Тонкое тело податливо расслабляется в руках и заполняет всю оставшуюся пустоту. И тогда беспокойное напряжение перетекает в блаженное состояние отрешенности от остального мира. Ньют тоже умещает голову на женском плече, будто бы созданном для этого. Чувствует кончик носа на своей шее, который льдинкой прижимается к теплой коже, от этого к горлу подступает сжатый воздух и скручивает живот. Таких объятий он никогда не знал. Были братские, чаще всего односторонние – с Тесеосом, по-детски родительские – с матерью, редко дружеские – с Якобом. Таких – нет. Не знал, но теперь принимал, что нуждался в них каждой клеточкой заплутавшей души.       — Я тоже, Тина, — «Тоже скучал».       Ставшая вдруг маленькой в этих руках, которым доверчиво позволила изучить свою спину так, как они считают нужным и лечь ближе к талии, Тина закрыла глаза. Её имя как плед окутывало плечи, с ноткой того самого британского акцента, смягчающего любую строгость. Она забралась носом куда-то к вороту белой рубашки, и пусть он пах свежестью и мылом, но именно там, за ним, начинался запах травяного настоя, солнца и неуловимо заботливого, соломенного, чемоданного. Нью Йорк останавливает стрелки часов, чтобы она успела пройтись по кудряшкам на затылке, почувствовать подушечками их пружинчатость и запомнить, как приятно вплетать в них пальцы. И это, кажется, стоит вписать в следующее издание книги под оглавлением «Как приручить Ньюта Скамандера. Пошаговое руководство». Он не хочет портить красивую каштановую укладку, пусть даже ее можно будет поправить взмахом палочки, но все равно аккуратно прижимается к волосам щекой.       Пусть противоположности притягиваются, но любые, даже самые разные в своей сути люди не сблизятся в отсутствии схожестей. Без общей боли, пронесенной через общие трудности и время, тоже общее, большое время. Люди часто привязываются, замечая друг в друге способность, которой в совершенстве обладают сами, но не могут применить ее к себе, как бы не старались. А они чарующе умели успокаивать. Зверей, абсолютно к каждому найдя подход и отдав себя, чтобы раскрыть их непредсказуемую природу. Людей, потерявших всех близких и опору заботливой руки, сумев восполнить эту потерю собой. Но не самих себя.       Зато друг друга, при чем неосознанно, просто находясь рядом. У них получалось вживить чувство безопасности одним взглядом, обрывая путы недопонимания между ними. Окутать чувством защищенности, добиться уверенности в том, что пока они вместе – с ними ничего не случится. Хотя на самом деле они прекрасно знают, что, если случится – любой из них без раздумий бросится под удар, чтобы успеть прикрыть своей спиной. И это желание защищать уже крепко вплелось в суть самого существования, оно было всегда: зверей от людей, людей от нелюдей. Только когда оно коснулось друг друга, надломилось что-то внутри. Потому что это было нечто незнакомое, не опирающееся на законы природы или социума. Теперь оберегали не только они, но и их, с трепетом и тонко прослеживаемой привязанностью, от кончика пера до кончика волшебной палочки.              «...Пусть Дамблдор перестанет отправлять тебя на такие опасные поручения, это возмутительно…       ...Ты же выглядываешь из чемодана, хотя бы чтобы приготовить поесть, верно?..       …Надеюсь, мне не придется срывать всю верхушку аврората и Тесеоса на твое спасение. В крайнем случае займусь этим сама, был опыт…       Береги себя,       твоя Тина»              «…Не забывай отвлекаться от работы, это важно…       …Если хочешь, привезу вам парочку нунду для помощи…       …Мы обязательно вернем Куинни, совсем скоро, потерпи еще немного…       Все будет хорошо. Не скучай,       Ньют»              Состояние улегшейся тишины вдруг нарушил проехавший с расшатанным кряхтением мимо автомобиль. Из открытых окон доносились неразборчивые крики гуляющих людей и мотив песни, которую они пытались исполнить. Движение по улице Ривингтон было одностороннее, на запад, но водителя это явно не волновало. Как бы то ни было, пришлось распустить объятия и, будто очнувшись, отпрянуть друг от друга. Ньют сразу же почувствовал себя ужасно одиноко, тот лоскуток кожи на шее все еще горел от фантомного дыхания на нем. Под нетрезвые звуки проезжавшей мимо процессии им самим стало смешно от своего поведения. Все такое же пугливое, хотя, казалось бы, давно понятно, что один простой разговор расставит все по местам. Но так как разговоры были не сильной стороной обоих – легче просто продолжать вести себя так, будто они покушаются на что-то запретное. И главный пункт – так, чтобы этого не заметили другие.       Хотя еще в самом начале вечера Куинни поспешила сообщить сестре, что «Ньют считает ее просто очаровательной», на что она только смущенно улыбнулась и поспешила перевести тему. В отместку за это невеста, не собиравшаяся по традиции кидать букет на предзнаменование скорого замужества из-за малого количества девушек, специально наколдовала букетик из белых цветов с ленточкой и чуть ли не швырнула им в Тину заклинанием. Та в ответ бросила самый укоризненный взгляд из всех, и только поэтому не заметила, как уже подвеселевший на пару с Якобом Тесеос многозначно подоткнул брата под бок. Мерлинова борода, как тяжело…       Из нагрудного кармашка с недовольным воркотанием показался примятый Пиккет. Он сонно возмущался о своем потревоженном времяпровождении, и ему явно не понравилось, что его человека обнимал кто-то еще.       — Пиккет, ну нет. Это неприлично, нельзя так выражаться про… — лукотрус раздраженно пискнул и, поведя лапкой в сторону девушки, отвернулся, — Нет, посмотри сюда. Ну-ка извинись. Давай, прямо сейчас, — Ньют подхватил его на тыльную сторону ладони и, развернув к Тине, поднял на уровне груди.       — О! Привет, малыш. Извини, я не знала, что ты там внутри.       Пиккет, поразмыслив пару секунд, неожиданно вспомнил этого человека и засуетился. Тина инстинктивно поднесла свою ладонь, и он щекотно перелез на нее цепкими лапками. Она радостно засмеялась, не в силах сдержать восхищение даже перед самыми маленькими питомцами. Сколько в них было понимания и простой преданности. Ньют тоже улыбнулся, наблюдая, как её брови сводятся домиком, когда лукотрус перелазит на плечо и воркует над каштановыми прядями.       — Он хочет остаться у тебя. И я не знаю, как надолго.       — Ничего, я не против. Ты очень милый мальчик, — она обращается к Пиккету, но сердце сжимается у Скамандера.       Тина снова подняла внимательный взгляд и коснулась чужой руки, теребившей карман пиджака.       — Пойдем? Нас, наверное, потеряли, — она неуверенно кивнула головой в сторону пекарни, откуда несколько минут назад появился автомобиль.       Ньют тряхнул головой, отогнав начавшие догонять мысли, и галантно предложил свой локоть. Они, не сговариваясь, пошли в другую сторону. Свернули к улице Стентон, которая казалась чуть более живой – на ней еще светились некоторые витрины поздних магазинов. Завязался незатейливый разговор о том, как ночная жизнь Нью Йорка отличается от лондонской. И все будто стало так, как надо – джентльмен с дамой, прогуливающиеся по южной окраине Манхеттена, зябнущие от предрождественской прохлады и счастливо перебирающие воспоминания.       — А помнишь ту ужасную статью в газете? Не могу поверить, что это было так давно. Ты не представляешь, как я разозлилась на тебя. Сначала расстроилась, конечно…       — Как раз представляю, — выдохнул Ньют, склоняя голову, — Столько раздраженных взглядов за один день я получал только от брата. Но даже это было не так страшно.       — Ох, мистер Скамандер, и ведь экземпляр вашей книги из рук в руки я так и не получила. А так хотелось иметь ваш автограф у себя… — она игриво сдержала улыбку и отвела взгляд в сторону.       — Ради Парацельса, я напишу тебе вручную целое новое издание, только не называй меня так…       Все эти события уже давно относились к светлому прошлому и вспоминались с ностальгией. Конечно, ни капли обиды не осталось, но они ни разу не разговаривали о Париже. По большей части из-за того, чем окончилось их пребывание в этом городе.       — И ведь все это были глупости... И я тоже много глупила. Взяла на себя слишком тяжелую работу, думала, забудусь в ней. Вот и доработалась… — она положила пальцы свободной руки на сгиб локтя, за который держалась, и задумчиво опустила глаза.       — Я тоже вел себя не лучшим образом, Тина. Но все-таки незаконно отправился в Париж, чтобы найти тебя, — он закончил предложение в своей глухой интонации с напускной беспечностью.       — Так это было не очередное поручение Дамблдора?.. — Голдштейн удивленно подняла растроганные глаза, — Я думала… Как ты отыскал меня?       — Куинни оставила открытку, когда приезжала ко мне. С Парижем. И твоим почерком. А дальше воля судьбы… Нам удалось отыскать твой след.       Он почувствовал, как женские пальцы сжали его руку.       — Ньют, я… я поражена. Среди такого огромного города…       — Это не так сложно, когда у тебя есть помощники с хорошим обонянием, — добродушно и со скрытой гордостью ответил он.       Она легко рассмеялась от мысли, как много еще может не знать о том, что, казалось, уже сотни раз перебирала у себя в голове.       — А помнишь, как искали всех твоих зверушек. Это было как будто бы совсем давно.       — И неделя, которую мне пришлось прожить у вас, пока мы не собрали достаточно скорлупок окками для Якоба. Да, помню, — он улыбнулся светлому воспоминанию. Это была одна из самых необычных и спонтанных недель в его жизни, которая надолго завершила череду законных выездов за пределы Великобритании.       — А потом ты уехал, и… я испугалась, что никогда тебя больше не увижу. Было одиноко. Жутко, представляешь? — она запнулась о свою же несдержанную искренность, — Опять глупости, — Тина полминуты молчала, разглядывая редкого прохожего на другой стороне улицы. Их опять провожали фонарные столбы, освещая лица дрожащим светом, — Мы еще долгое время пили чай с испеченными Якобом дуглями и сносорогами каждый вечер. Вспоминали твоих чудесных обитателей чемодана с Куинни, у нас даже была игра – кто больше назовет. Без имени – одно очко, с именем – два. Так странно было в один момент потерять то, что только успело стать родным, мы боялись все забыть и без дождя забвения.       Она рассказывала это, как добрую сказку о двух одиноких сестрах. Ньют внимал каждому слову, впервые раскрывая для себя то, как переживала разлуку пятилетней давности Тина и переживала ли вообще. Оказалось – переживала. Осознание этого вновь переворачивало всю картину мира и продолжало кропотливо распутывать клубок придавленных чувств, закатившийся в пыльный угол под диван обстоятельств. Однако теперь он не представлял, сколько сил понадобится, чтобы покинуть Нью Йорк в этот раз. И в чем не имел представления еще больше – какие силы бросить на то, чтобы снова не потеряться на долгие годы.       Скамандер склонил голову, исподлобья взглянув на девушку, поджавшую губы, и ясно почувствовал, что ее мучают такие же мысли. Опустив ведущий локоть, он осторожно подцепил ее замерзшие пальцы своими.       — Не стоит, теперь все будет хорошо. Обещаю. А волнения только удваивают страдания.       Тина, тронуто подняв брови, взглянула за кудрявую челку и вновь расцвела улыбкой.       — Как же давно я не слышала эту философию! — она перехватила руку и в неосознанном жесте склонилась ближе к его плечу, счастливо посмеиваясь. Ближе к спокойствию, которое он навевал.       Последние шаги по замкнувшемуся кругу улиц привели обратно к пекарне, из которой доносился ненавязчивый приглушенный мотив музыки. Тина остановилась, чтобы лукаво блеснуть огоньком своих глаз и на мгновение переплести их пальцы. Ньют сбился со счета, сколько раз за вечер эти глаза успевали его обворожить.       Тогда оба почувствовали, что, несмотря на охватившее всеобщее умиротворение и возвращение жизни на круги своя, все только начиналось. И круги эти превратились в квадраты, а квадраты выстраивались в параллелепипеды, которые еще предстояло расчертить своими жизненными заметками. Вместе.       Он замер в привычном для его деятельности изучении зазывающего взгляда. И не успел податься ближе, как девушка выскользнула из его рук и скрылась за дверью с характерным звоном колокольчика. Звук растаял в тишине, подобно растаявшему перед самым загадочным, но самым любимым зверьком с саламандровыми глазами Скамандеру.       Момент неловкой встречи с прозорливостью Куинни и ее способностью раскрывать чужие головы оттягивался, как мог…