О бессмертных

      — Мое предназначение? Странно слышать от тебя это слово. Кому, как не богам, знать, что судьбы не существует? — она потянулась в кресле, сделанном — как и все в этом маленьком проклятом мире — из латуни. Рассыпала на плечи пряди белых волос, заколотых в растрепанных после очередных приключений пучок.       — Я использую более тривиальные формулировки для упрощения твоего понимания. — задумчиво ответил данмер, все еще внимательно смотря в голографические экраны. Тонкие пальцы отбрасывали в сторону одни полупрозрачные изображения, приближали другие.       — Оставь. Мы оба знаем, что я, после Вивека и Айем, прекрасно понимаю твою речь.       — Ты не ответила на вопрос, Ирис.       Воцарилось молчание. Тишиной окружающую действительность назвать было нельзя: в Заводном городе никогда не стихали лязги механизмов, шуршание шестеренок и медных листьев искусственных деревьев. Эти звуки заглушали даже постоянных гомон населявших его жителей. Эту какофонию нельзя было воспринять равнодушно: кого-то она выводила из себя, кого-то, как, например, заводных апостолов, вдохновляла. Больше всего, разумеется, ее любил создатель. И только в Бездушной она не вызывала эмоций, воспринималась, как нейтральный фактор. Впрочем, как и все окружающее ее.       Данмерка погрузилась в раздумья. Она абсолютно верно отражала данное ей окружающими прозвище — Бездушная. Девушка часто ощущала себя одним из автоматонов Заводного города: такая же безразличная, просто выполняющая свою работу. Кто побуждал ее творить все то, что другие называют добром? Кто заставлял тащиться через весь континент, только чтобы вернуть потерянный кем-то фамильный меч? Какая сила ставила ее на ноги каждое утро, чтобы снова выполнять поручения Вивека, защищать форты и храмы, искать чьих-то детей, чтобы просить их выслушать умирающего отца? Все меньше Ирис думала о себе.       После ритуала Маннимарко и возвращения из Хладной Гавани она ощутила только пустоту. Что перестала быть маленькой загнанной жизненными невзгодами девушкой. Тем, кем была раньше.       Да и не о чем было думать. Ничего о своей жизни до этих событий девушка вспомнить не могла, а размышлять о своей сущности, которой, по сути, даже нет — глупо и бессмысленно. Нельзя сказать, что она не пыталась. Но однозначное мнение не складывалось, и после подобных рассуждений приходила лишь вселенская усталость от мира и его однотипных законов. А еще какое-то замкнутое отчаяние.       — Часть той силы, что вечно хочет зла, но совершает благо? — цитировал ли он Воина-Поэта из уважения или из-за отсутствия тяги к высокопарным формулировкам, не знал никто.       Такое же латунное кресло скрежетнуло ножками о каменный пол, когда в него опустился второй мер.       — Что есть зло и что есть благо? — прозвучал в ответ вопрос, и сиреневые глаза закрылись.       Своды центрального когитума переливались космическими туманностями. На них то и дело загорались и гасли серебристые вспышки звезд.       — Я понимаю тебя. Знаю, людям иногда важно почувствовать понимание со стороны других.       — Сил, прекрати это. — она бы вспыхнула спичкой, но был ли резон? Потерять память, но сохранить эмоции становилось все большим бременем. — Раз ты такой знающий, должен также знать, что от человека у меня только название.       Он обратил на нее взор внимательных розовых глаз, не отреагировав на выпад. Широкий шрам рассекал щеку, прокладывая путь через переносицу. Здесь он не считал нужным его скрывать, и потому затейливый головной — считай, символ божественности — лежал на рабочем столе, почти сливаясь внешне с грудой металлических заготовок.       — Не знаю, Ирис. Мои силы распространяются только на жителей моего города, а понимание — лишь на обычных смертных. — объяснял мягко, спокойно, словно ребёнку. — В этом часть моего несовершенства: я не могу читать подобных тебе.       Подобных ей? Много ли душелишенных он встречал на своем пути? Мысль ироничной булавкой засела где-то глубже подсознания.       — Ты представляешь свою жизнь в другом ключе?       — Без помощи нуждающимся и постоянных действий? Нет. Это была бы бессмысленная жизнь.       — Возможно, ты хочешь увидеть?       Тонкие брови дрогнули, она нахмурилась.       — Что?       Сота поднялся, девушка встала вслед за ним. На секунду показалось, что шестеренки начали клацать громче, чем обычно. Мер размеренным шагом, ничего — как обычно — не поясняя, направился к выходу из мастерской. Ирис последовала за ним.       Обитель Заводного бога очень походила на своего владельца — такая же запутанная и непредсказуемая, внешне и звуком отделанная в спокойных тонах. И только космические переливы над головой выдавали в этом месте наличие каких-то тайн, фантазий. Чего-то более глубокого, чем просто образ Бога, к понимаю которого стремились его почитатели и, как водится, никогда не достигали. Или, может, чего-то более поверхностного. В отношении таких личностей многие вещи казались парадоксальными.       Когитум с первого посещения показался ей пустынным. Еще тогда, видя закованного Сета, данмерка ощутила метафоричность этих оков. Ирис довелось освободить его, ощутить волну прохладного одиночества, накатывающую на нее, когда Сил, ослабленный, опирался на ее плечи, но перестал ли он сам запирать себя в клетке отчаянного отстранения? Могли ли Боги чувствовать то же, что и смертные? И, если нет, может ли существо называть себя высшей сущностью, не имея способности понять объекты своей духовной власти?       И было ли это причиной, почему в последние дни двери когитума раз за разом открывались перед ней, не будучи против ее присутствия?       Коридоры петляли один за другим, и, погрузившись в легкую рефлексию, девушка обращала на них мало внимания. Сложно подвергнуть описанию то, как быстро в этом месте все чувства сливались в единые пятна серовато-бежевой палитры. Перед глазами стояли, хоть и разные, но однотипные картины песка, латуни и черного масла; в голове отдавались шумы шестерней и поршней; в нос бил один и тот же металлический запах. Он ощущался и на кончике языка, но часто к нему прибавлялась горьковатая пыль, летящая со всех дорог в знойный полдень.       В конце концов — как и все — путь окончился, приведя в просторную залу.       Ирис снова ощутила себя, — неожиданно — словно в пещерах Дешаана: свисающие с высоких природных сводов ветви плюща протягивали длинные кисти, пушистая растительность мягко окантовывала раскинувшееся озеро с карпами, покачивались от легкого ветерка причудливо изогнутые деревья. Не заводные. Настоящие, с зелеными, сочными листьями, подставляющие свою гладь под нежный свет.       Искусственное светило Заводного города всегда обдавало бесчувственным огнем и нагревало пустынную землю так, что воздух расплывался в миражах. Здесь же Солнце казалось таким естественным, живым, и было неясно до конца: нужно восхищаться филигранной работой Сила над воссозданием точной копии кусочка Аурбиса или его смелостью позволить себе добавить в свой совершенный мир нечто столь неидеальное.       Тонкий луч, пробивающийся сквозь базальтовые столбы, скатывался по резной крыше маленького святилища из обычного камня.       Все здесь выглядело диким, забытым. Лишенным заботливой руки человека, и оттого прекрасно расцветшим. Здесь ничто не преклонялась ни перед смертными, ни перед Богом. Кусочек того, по чему Заводной бог, видимо, скучал. Воздух пах мхом. Пах влажностью, но не затхлой, как на болотах близ Вивека, а свежей, мягкой. Что-то здесь навевало давно забытое и хрупкое. Отчетливо чувствовалась позолота ностальгии.       Двое безмолвно смотрели на природную идиллию. Оба так долго пробыли в Заводном городе, что почти забыли, как выглядит чистая вода вместо масла и буйство зелени. Ирис, впрочем, намного меньше, но от пресного пейзажа города — именно этого — так легко устать.       Здесь лорд Сет переставал быть им, становился собой. Позволял себе расслабить плечи, не заслонял свой взгляд беспристрастностью и холодом. Именно в этом месте разрешал себе осознание — он никогда не гнался за славой, не жаждал преклонения. Вечно стремился лишь к совершенству и, как водится, не достигал его. Сейчас идеи совершенства множились — или делились — на ноль, и сами мысли о них не пробивались сквозь толстые, выточенные природой базальтовые столбы. «Нечасто здесь бывает.» — догадаться несложно.       — Пойдём, — просто сказал он. — Здесь то, о чем я говорил.       — Ты не говорил. — подметила Ирис, но комментарий, вновь остался без внимания. — Как называется это место?       — Никак. Я не стал давать ему названия, побоялся проявить излишнюю сентиментальность. То, чего оно заслуживает — подходящего названия, я не могу ему дать.       Живая трава слегка шелестела под тихой поступью. Сил остановился у святилища, в центре готового на каменном пьедестале стояла чаша, до краев наполненная мутной белесой водой. По ней то и дело пробегала рябь.       Ирис почему-то пришла на ум мыльная вода в корыте тавернщицы, коей она каждые несколько недель, живя в квартире в округе Делина, сдавала простыни на стирку.       — У этой чаши тоже нет названия. Но она показывает старые воспоминания, которые хранятся в памяти человека, смотрящего в нее. — в его голосе звучала какая-то глубинная усталость. — Я не был уверен, сработает ли она с тобой, если твоя память отделена от тебя. Пусть это будет экспериментом.       Она уловила попытку прикрыть свой необъяснимый порыв тягой к познанию. Наверное, он делал так чаще, чем могло показаться на первый взгляд, хотя Отец Любознательности давно уже устал от погоней за понятиями, в которых такие, как Ирис, не видели никакого смысла. Она видела это по плескавшейся в его все же человеческих глазах озадаченности. Любопытство, переставшее иметь общий характер и отныне направленное на один конкретный силуэт. Ответственность за дальнейшие мысли по этому поводу она на себя не взяла.       Опершись руками на края чаши, она взглянула внутрь — белый туман все так же переливался рябью, ничего не отражая. Данмерка продолжила вглядываться в мелкие волны, пока они не обрели смысл. Мерное покачивание воды захватило все поле зрение, повлекло в какой-то приятный транс и, наконец, начало проявлять очертания.       Сил отвернулся в противоположную сторону и остался стоять в непосредственной близости неподвижной фигурой. Почти неподвижной.       За прохладой влажного от воды камня она не почувствовала легкого прикосновения металлической руки, но, даже если бы это было иначе, не обратила бы внимания. Одного незначительного касания латунной плоти к пепельно-серой коже Сету хватало, чтобы видеть те же события, даже не глядя в чашу. Данмерка склонилась над светлой водой, погружаясь в события, память о которых давно уже была не с ней. А он считывал. И этим действием почти интимная встреча с прошлым не была потревожена. Серые ладони чуть основательнее сжали края чаши, будто бы приглашая — «Смотри, если хочешь, твое присутствие мне сейчас не интересно». Или попросту не смущает? У безразличия такие тонкие грани.

***

      Вот маленькая черноволосая девчонка рассекает по улицам Балморы, кожаная сумка, наполненная бумагами, в такт бегу хлопает ее по обтянутому в лохмотья бедру.       — Газета! Свежие новости! — то и дело кричала она, получая по несколько дрейков за возгласы и листовку. Казалось, проходящих мимо редоранцев больше интересовал листок бумаги, чем сутулая, дворовая мелочь. Впрочем, так оно и было.       Так она бегала каждое утро в город, а вечером обратно — в какую-то маленькую хибарку у болот. Иногда кто-то в след кричал ей:       — Нада, Нада, погоди же! А потом догонял и водил гулять до ночи по окрестностям, стрелять из лука в пепельных прыгунов (какая глупая затея).       После этого из глиняного дома неизбежно следовали низкие крики нетрезвого голоса и новые синяки, что ничем не отличались от полученных на улице.       Время шло так быстро, что было видно, как непропорционально длинные руки становились впору всему телу. В какой-то момент у дома появилась урна с геометрическими узорами, какие обычно ставят в данмерских гробницах. Крики — и детские о газете, и взрослые — стихли. С каждым днём из-за покосившейся двери выходила все более и более высокая девушка. И шла в город уже не с листовками, а за объявлениями для наемников. Частенько помогал справиться с неуправляемыми кагути или вычистить чей-то дом от бандитов длинноволосый юноша с задорным голосом. Кажется, она звала его Прим, а он ее — неизменно — Нада. Особенно нежно, лежа совсем близко под одним на двоих одеялом.       Вот эти же двое скачут на лошадях вдоль западного побережья Ввандерфела — мимо Альд-Руна в Гнисис. В небе сгущается пепел Красной горы, принося на землю горящие хлопья, словно огненный дождь. Спешиваются с встревоженных животных.       На лицах тревога, которая очень скоро превращается в ужас от вида спускающейся с черных склонов лавовой волны. Глаза щурятся от грохота, переворачивающего небо и землю, и вот она смотрит сквозь толщу воды, как его сметает волна пепла. И во всей его позе, взгляде — беспокойство, смешанное с искренним теплом.       Одними губами шепчет: «Выживи».       Тьма рассеивается уже в комнате, из-за занавешенного окна пробиваются робкие лучи света, освещают злобные лиловые глаза, глядящие на себя в зеркало, и абсолютно седые локоны. Время тогда такое же эфемерное, как и сейчас.       Захламленная комната в какой-то таверне, на столе раскиданы письма от знакомых с острова, начинающиеся не иначе, как «Дорогая Инадарис». Во всех углем перечеркнуто уже ею забытое «Нада». За окном — улицы Рифтена.       Волны перекатываются по поверхности, отражая какие-то воровские дела, неизменно звучит фраза «Ирис приносит Гильдии немало золота». Ничто больше не напоминает о старом, затертом и оставленным далеко.       Ускоряются события, пролетают года, и перед глазами письмо с призывом в Дешаан. Аккуратная печать сургуча, ровный почерк незнакомца. Играет любопытство, вздымает паруса корабля.       А дальше ритуал, Король Червей, Гавань, снова Ввандерфелл, Вивек. Вот она входит в Заводной город и…

***

      Латунная рука быстро, но плавно отдернула назад. Ирис опустила в обескураженном жесте руки, пытаясь проморгаться и скинуть пелену прошлого с глаз. Вода в чаше плескалась, как шторм в маленьком море, но ни одна капля на каменный пол так и не упала. Девушка удивленно повернула голову вправо, встречаясь с направленным на нее взглядом.       — Если бы смотрела дальше, увидела бы себя, стоящую здесь. Из-за парадокса ты бы застряла в подобии временной петли.       — Как если зеркало поставить напротив зеркала? — спросила, чтобы вернуться в старое русло, заполучить момент и прийти в себя.       Он моргнул. Долго, утвердительно.       — Весьма жалкая судьба. — заключила Ирис, хмыкнув. — Возможно, мне стоит сказать спасибо Маннимарко за то, что сделал меня, в своем роде, исключительной.       Увиденные события впечатлили не слишком сильно, как если бы она слушала рассказ другого человека о течении его жизни. Но вместе с новыми знаниями о самой себе появилась, стойко обвивающая мысли, одна из граней безразличия — свобода. С понимаем этого аспекта время стало более тягучим, а, может, пропало вовсе, но дышать стало проще. Больше не было странного на вкус состояния, не было засевшей где-то далеко в альвеолах задумчивости, почти поселившегося на кончиках пальцев непонимания.       Был только вдох полной грудью после долгого — длинной в жизнь — ожидания. Все встало на места, пусть, и не на свои, но картина сложилась неидеальными, хаотичными мазками в нечто, что казалось безумно правильным.       В Несовершенство.       Все плавно отошло на задний план, уступая место одной главной мысли: она Человек. Не смертная — наполняемая душой давно ушедших к звездам после каждого фатального удара, и все-таки живая. В каждой своей добродетели, в каждом вечере под небом огней, в каждом ждавшем ее появления дорожном святилище заключалась одна суть — Ирис искала потоки жизни. И в холодных рукоятях кинжалов, в дорогах и тропинках, в людях находила. Не было предназначения: только поиск, который своим существованиям задавал смысл.       Эта истина отдавала такой простотой, что на ее фоне существование Богов казалось или шагом против законов мироздания, или ключом к их пониманию       Он уловил перемены в ее подсознании. Знал, что она приняла это не с радостью или благоговением, но со смирением и благодарностью. Хотя что есть названия эмоций в сравнении с потоками энергий, столь сложными, — или простыми — что подобные простые — или сложные — названия им были не под стать? Все это больше не имело значения.       Ирис сделала шаг к озеру, вдыхая влажный воздух. Еще один, чувствуя касание ветра, приподнимающего пряди. Здесь не было часов, неумолимо отсчитывающих минуты, не слышно было метронома, разрезающего материю времени на пропорции.       Невидимая дымка умиротворения и спокойной неги опустилась на плечи обоих: девушка опустилась на землю под деревом, наблюдая за игрой солнечных бликов на чешуе карпов, и откинулась, прислоняясь спиной к шершавой коре.       Скользнула тень, и скоро рядом оказался Сил. Белые волосы рассыпались, пряди затерялись в траве, когда он, повторив действия данмерки, так странно для себя просто прилег рядом.       Думать не хотелось, и тихая речь диалога скользила от одной неважности к другой, пока голоса не стали тускнеть под гнетом меланхоличности.       Сил задремал первым, после пеленой окутало Ирис. Впервые за самое долгое время — вечность — отдыхали по-настоящему.       Миры тонули во вражде, захлебываясь собственной ненавистью друг к другу, работая по своим выверенным, неоспоримым законам. И все это не имело значения: пока Бог и Бездушная чувствовали свою благодарностью друг к другу в невыраженной тишине.       Благодарность за свободу.