Белые начинают, черные выигрывают

Марию называют везучей: она выжила после встречи с Волковым (а после люди узнают, что террорист получил амнистию своему дружку Разумовскому, и сердито умолкают). Марию характеризуют, как предусмотрительную: задержанные Хольтовцы твердят имя Отто Шрайбера, как заклинание (только это так же бесполезно, как заклинание. Да, он их нанял, сам это признал. Нанял охранять Прокопенко и ничего больше: они “хотели помочь полиции с поимкой Волкова”. Хольт молчит, Отто отговаривается, адвокаты свирепствуют… И с этой стороны все выглядит как пшик). Марию величают спокойной: она безукоризненно вежлива и корректна что в участке, что на встрече с Хольтом при журналистах (однако все вокруг осознают, что лишь маска). Но никто – даже Дима или Оля – уже не считает, что партию удастся выиграть без серьезного размена. И они правы. Прокопенко, на чье место прислали-таки Стрелкова – это размен, приправленный болью. – Стрелков вместо Федора Ивановича?! – Этот улыбашка-придурок? – Но Вы же нами руководите! – Москве плевать, – совершенно не протокольно пытается объяснить Мария. – Стрелков временно руководит поимкой Волкова, не больше. Думаете, он сам хочет променять теплое местечко в Москве на недовольный им участок в Питере? Это люди понимают, но радости все ещё не чувствуют. Лица недовольные и сердитые, в шепотке за спиной раздражение и горечь. Обида. А Мария даже не может честно сказать: ребята, да это же шанс повесить все наши косяки на Стрелкова, шанс не получить кого-то ещё более противного, шанс выиграть время, пока окончательно закроем все вопросы. Ей кажется, что все эти мысли инеем написаны у нее на лице, – но прочесть их обычные полицейские явно не в состоянии. Огласка амнистии Разумовского – это размен, объятый гневом. – Игорь, я была не в том положении, чтобы торговаться с боевиком. – Я знаю, но амнистия подписана левым числом! У тебя она была ещё до того, как мы выехали к Федору Иванычу. Зачем ты хотела освободить Разумовского? – Пришла к выводу, что преступники такого уровня в твоём тылу – диверсанты, а преступники в чужом тылу – твои диверсанты. – Один фиг они все равно преступники! – И все равно диверсанты. Игорь молчит. Не спорит не потому, что не находит аргументов, а потому, что крепко уверился: всей правды ему не скажут и под дулом пистолета. Марию это не коробит: Гром, при всех своих способностях, вряд ли оценит холодную красоту плана, даже если она поделится всем. Размен самоуважения Юли на совместное видео с Анной Теребкиной отдает уязвленной гордостью. Почти безобидно по сравнению с остальным, но… Юля с ее былым неизменным вишнёвым каре теперь почти шатенка с гладко уложенными волосами, более официальная и серьезная. Не способная простить себе, что из-за засвеченного портрета Волкова стали задерживать невиновных. – Юля, все сработало. Люди Хольта выдвинулись по наводке, озвученной Анной, его правда интересует энергетика Питера. Знаю, пока это выглядит, как незначительный результат, но… – Это значительный результат для вас, не для меня. Я так много времени отдала городу, каналу, имиджу Игоря, что забыла: я независимая журналистка, а не чей-то рупор. В прошлом году я докопалась до связи Разумовского с Хольт Интернешенел потому, что это было интересно мне, а не нужно кому-то, пусть и для благих целей. А в этом году проморгала самого Хольта из-за фокусировки на реформе. И тот видос… Ну почему, почему я решила вставить реальный фоторобот вместо старого о фото?! – Потому что Волков должен был прийти, фоторобот увеличил вероятность его злости. Это издержки всех масштабных операций. – Это не издержки. Это люди, которых избивали и тащили в участок по моей вине. Я уже перезалила без портрета, но Интернет помнит все. Анна права: за этот год я сдала. – Анна, при всех своих плюсах, тебя не любит и необъективна. Не взваливай все на себя. Благодаря тебе проверялась теория, задержали Хольтовцев, ко мне пришел Олег. Но если ты переживаешь… Мы не можем исправить случившегося. Зато можем сделать кое-что ещё. Не этичное, но… действенное. Юля хмурится. Долго возражает. И зябко обнимает себя руками, когда Мария додавливает. Размен Димы… Это сложнее всего. – Дима, как ты расколол Хольтовцев с их первоклассными адвокатами? – Враньём, что я на их стороне, и мне нужно рассказать все, чтобы я их вытащил. Помог букет: я отследил отправителя, понял, кто его прислал, и подделал почерк, выписав себе рекомендацию от ассистентки Хольта. У адвокатов были грешки, так что они закрыли глаза на показания, полученные незаконно. Да пусть даже незаконно, я вполне могу сболтнуть лишнего Юле! Или вообще Анне, а она на волне популярности раздует злодеяния Хольтовцев и настроит против них народ. Питер в любом случае не достанется Хольту, даже если весь участок завтра взлетит на воздух и мы все погибнем. Мария целую минуту любуется пламенной решимостью волчонка отстоять родное. – Дима, можно тебя обнять? – А? Я… да! Обнимая мальчика Дубина и не видя его лица, куда легче сказать все и не сбиться под взглядом. Дима каменеет от ее слов… но не возражает. Только голос у него становится сухой, как обмороженные руки. Но при этом – при всем негативе и уступках – Мария ощущает и кое-что ещё. Она стала своей. Когда купила лишь один дрон и никого не уволила, когда вытащила Игоря и забила на себя, когда сорвалась к Прокопенко? Когда вместе со всеми старалась разгрестись с делами и задерживалась допоздна? Когда сама встречала Стрелкова, разведя его по времени с Громом и Димой, и выдернула ладонь из его хватки, оговорившись боязнью вирусов? Сложно сказать, скорее, после всего. На нее злятся, но не как на москвичку-реформаторшу, а как на нашу-Марию-у-которой-есть-странный-план. Она так не хотела, ей ближе восхищение и уважение, а не простонародное “ты не права, но ты наша, мы тебя прикроем”. Но именно это простонародное заставляет, глядя на отражение, чуть озадаченно спрашивать: а что лучше? Быть единственной перед толпой или быть обычной, но почти в толпе? Казаться окружающим Снежной королевой или показать себя самоотверженной Гердой? Носить корону или наконец снять ее? Это помогает вставать по утрам, находить своеобразный шарм в отвратном напитке из кофемашины и понимать тех, кого хотела менять реформой: простых, где-то некомпетентных, иногда тормозящих, но очень душевных людей. Помогает держать лицо при Хольте. Она стала чужой. Придирки Афинской к каждому чиху предсказуемы, как дождь в Питере, но опала от министра и тех, кого считала минимум союзниками, нервирует. Мария то ли не делает ничего, то ли делает, но не то, то ли то, да не так, то ли так, да слишком медленно, и вообще, что это за сумасбродная затея? Ей несколько раз припоминают защиту Грома, амнистию Разумовского, встречи с Хольтом на его территории. Мария объясняет и обосновывает каждый – известный сослуживцам, конечно – свой шаг, до тех пор, пока язык не заплетается, и она не называет Олега Димой. Молчание и тихое “Может, Вам в отпуск?” красноречивее выговоров. Министр делает самое кирпичное выражение лица, Афинская – самое злобно-учительское, Мария уже и не пытается изображать фирменный холодный взгляд. Последней каплей становится перехваченная (а скорее намеренно брошенная) инсайдерская переписка: кое-кто думает, что Мария – двойной агент Хольта. Есть и константа – душа ее Оля. Эмоциональная, открытая, глядящая на нее огромными оленьими глазами Оленька, которая лучше камертона определяет ее настроение. “Злишься на Афинскую, потому что не можешь понять, крот она или просто тебя не любит? И если второе, то очень обидно, ведь ты ничего плохого ей не сделала?”, “Сочувствуешь Юле? Ругаешь себя, что знала о последствиях, но допустила в интересах дела?”, “Переживаешь за Диму? Думаешь, ваше частое общение плохо скажется на его репутации, если не нарисует на нем мишень?” Да-да-да, все так, точные формулировки, выверенные вопросы – и ни тени желания уколоть, что-то выведать, манипулировать эмоциями. Оля – это ласковое лазурное море, которое незаметно уносит тяжести и успокаивает, обтесывает самые острые углы и одаривает жемчужинками ценных мыслей. Такое хрупкое запястье, окольцованное браслетиком Марии, и такой надёжный тыл, когда выслушают ее и обругают всех ее недоброжелателей, дадут дельный совет – только по запросу, обсудят, что угодно, закажут курьером кофе с правильным сиропом и симпатичную футболку в настоящий цвет ее глаз. В цвет глаз, который Мария делит с Хольтом. Немудрено часто думать о человеке, если собираешься его победить, видишь его каждый день и каждый день же говоришь с ним. Но то, что именно в господине Хольте сплетаются свое-чужое-константа, настораживает. Марии давно не семнадцать, она при звании и в должности, и она понимает, что каждое серьезное чувство, собирающееся прорасти в сердце, следует тщательно изучить: понять минусы, риски, выгоды и возможности, рационализировать и романтизировать обратно, взвесить его актуальную силу и спрогнозировать его развитие. Никакая захламленная голова в не сравнится в последствиях с заросшим сердцем, где бесконтрольно подгнивают старые бесполезные связи, пытаются пробиться побеги опасных новых, буйно цветут страсти, а нужное засыхает без ухода. Оля со своей чарующей естественностью и спонтанностью в жизни может себе позволить небрежность, Гром, Дима и Юля вряд ли даже задумываются о таких вещах, – но не Мария. И, возможно, не все тот же Август ван дер Хольт. Мария в кои-то веки не переписывается ни с кем в пути на очередную встречу с ним. Анализирует… и собирается с духом. На второй день Хольт учтиво интересуется сначала ее состоянием после встречи с Волковым (“Как видите, все в порядке” – с его руки почти срывается молния), а после – судьбой своих людей (“У них хорошие адвокаты” – его выражение лица такое, будто не он их прислал буквально через несколько минут после задержания). Хольт отмечает, что, вероятно, произошло недоразумение: его задержанные люди “присматривали” за Прокопенко, а неведомых бойцов с супероружием и в технологичной броне он знать не знает. Наверно, какие-то враги Волкова, личность все же одиозная. К кофе с миндальным сиропом в этот раз прилагается миндальное печенье, к сделке с дронами – предложение передать парочку бесплатно из чувства сострадания к пострадавшему городу, а ее личное пространство наконец-то ее – и это уважение уже не к даме, а к противнице. Вдобавок Хольт снова заговаривает о шахматах – не об аналогиях, о самой игре – и предлагает как-нибудь сыграть. Она кивает на его объяснения: вчера его понесло в неуместные метафоры, они не поняли друг друга, ничего противозаконного и граничащего со служебным преступлением не имелось в виду – только партия в самом конкретном смысле, только советы по улучшению шахматного стиля. Мария расшифровывает все как “Давайте помиримся. На моих условиях”, соглашается на шахматы и честно говорит, что будет рада взаимовыгодному сотрудничеству (не загреметь ей в тюрьму за провал операции и не понести ему критичные репутационные убытки – уже выгода, с оптимистичным пессимизмом рассуждает она… чтобы не рассуждать с пессимистичным оптимизмом: они оба могут ещё выиграть, но потери неминуемы). Это очень спокойное деловое свидание, где они говорят, в основном, о перспективах технологизации. “Дроны – лишь начало, представьте роботов-полицейских, раскрывающих дела на основе данных! Самих собирающих эти данные. Неподкупные, трезво мыслящие, способные работать сутками без снижения эффективности…”, “Да и вообще ИИ могут принимать решения не только в криминалистике, но и в судопроизводстве, оценке знаний в учебе и профессии, науке. Следует филигранно составить запросы и проверять их, но в целом мы выиграем время и исключим человеческий фактор”, “А медицина? Технологии не просто поставят на ноги, они продлят жизнь, исправят врождённые недостатки, дадут возможности, которые и не снились самым смелым фантастам!” Такой Хольт, рассуждающий о пользе технике во всех сферах жизни, рисующий картины будущего, вдохновленный и вдохновляющий, Марии импонирует. Он вещает не как проповедник или бизнесмен – как филантроп, в меру пафосно и практично. Ее особенно цепляет его “Представьте: никаких стереотипов и других когнитивных искажений, присущих людям!”, хоть Мария для равновесия и выдает стандартные сдерживающие аргументы: ошибки в программах, сбои, отсутствие гибкости ИИ. Хольт жмёт плечами: все решаемо и поправимо. Гипсофилы ей все же вручают, хоть и отмечают, что второго такого букета точно нет. Мария не выдыхает после встречи: ей просто и не нужно было задерживать дыхание на этот раз. На третий раз Мария опаздывает. Первая половина дня прошла в беготне между Минфином и Госбанком, которой пришлось заниматься самолично по протекции Оли. Не то чтобы даже это помогло: Мария звонила бухгалтерше, вовремя не отправившей документы. Обрывая телефоны и пиная письмами сотрудников, битых два часа ждала нужных поддельных документов по эскроу счету. Сражалась с виснущим приложением и исправляла неверно внесённые данные. Когда она вернулась в участок, даже самые лояльные сотрудники не рискнули подходить к ней с вопросами: взгляд стал просто арктическим. И на внеочередном совете Марию постфактум проинформировали о приезде Стрелкова, а потом прибыл он сам. В лицо ей улыбался, как стоматологу, щёлкнул свое фирменное селфи… Попросил сбегать за кофе (спасибо девочке-стажерке с выбритыми висками и розовым хвостиком, метнувшейся за напитком, пока Мария прикидывала, не облить ли ей кофейком господина скалозуба) и за спиной полил грязью. Не то чтобы она сама искренне рада приезду “мистера 32 зуба”, но до сексистского обесценивания не опускается. Зато начинает понимать Грома: с эдаким мотиватором что угодно сделаешь, лишь бы тот продолжал обретаться подальше от тебя! Хольт на фоне Стрелкова кажется почти родным. Его, по крайней мере, есть за что уважать: за продуманность и глубинную искренность без лицемерных улыбочек, за развитие оружейной империи отца и собственные разработки, за широту мысли, наконец. Хольт, иностранец, преступник и киборг, понятнее Стрелкова, русского, сослуживца и обычного человека! И ее он понимает лучше. Не давит на больное, непринужденно убирает и правда принесенные шахматы, заговаривает об образовании как фундаменте личности после сказанного ею почти сквозь зубы “У нас сомнительные кадровые решения”. Хольт четко считывает ее желание не воевать – сегодня – ещё и с ним. Встреча удивительно мирная, “филлерная”, без обсуждения важных вопросов и даже без намеков на них: абстрактные рассуждения, обсуждение преимуществ и недостатков частного и общего образования, воспоминания об учебе. Хольт хвалит свою преподавательницу русского, читавшую ему поэзию и объяснявшую смысл идиом. Мария рассказывает о лекторе из академии по прозвищу “Мурлыка”: он был кругленьким, добродушным дяденькой с кошачьим тембром голоса, на лекции которого, как на бесплатный ASMR, ходили даже прогульщики. И – мысленно – невольно отмечает, что когда Хольт не пытается давить или производить впечатление, у него удивительно приятный, тоже едва ли не мурлычащий, но не теряющий силы голос. Мария даже не уверена, что ей не почудился всполох искры, вспорхнувшей с ладони Хольта, когда речь все же вернулась к карьеристам, идущим по головам. А возможно, от того, что он заговорил о совете директоров, с которым тоже не всегда удается сладить? Только через пару минут Мария понимает, что это нечто вроде… утешения: “Глупцы-властолюбцы есть везде”. Она позволяет Хольту завуалированно уколоть Стрелкова, а себе – не выбрасывать гипсофилы в ближайшую не видимую из дворца урну. Правда, в участок их нести нельзя, так что цветы украшают восстановленный памятник первому полицмейстеру. Символично… Четвертая встреча, наоборот, проходит в игре. Хотя Хольт уверяет, что случайно оказался далеко от дворца по делам как раз на время их обычной встречи, забронированный на весь день второй этаж ресторана намекает, что кое-кто нечестен. И затеял что-то новое: толпа журналистов, встретившая Марию у здания, и неумелый официант, подозрительно часто подходящий к столику, с развезшей грязь по паркету уборщицей – новостниками-блогерами под прикрытием – вряд ли собрались в нужном месте в нужное время по зову интуиции. На шахматах, заранее повернутых к ней белыми фигурами, Мария еле сдерживает смешок. “Отдохнули, и ладно”? У нее настроение такое же, бодрое, по-хорошему злое, острозубое: вчера вечером вышло видео Юли с Анной, а под ночь ей доложили, что господин Хольт внезапно изменил маршрут на день. Да, все же аналитики со своим странным предположением о мистике оказались правы! И сегодня есть шанс проверить кое-что ещё. Погода под стать: коварный косой дождь успел изжалить ледяными струями за то время, пока она спешно добиралась от такси до крыльца ресторана, а молнии в небе будто предвещают искры в чужих ладонях. Хольт касается вопроса денег: “В высланном договоре ошибка”, Мария при нем пишет менеджеру и требует исправить ее (ошибка настоящая, незапланированная), пытаясь прочесть чужой взгляд (верит или не верит в то, что деньги правда ищут?). Она в качестве смолл-тока говорит об удивительных белых ночах, которые сообщают городу особенный флер пограничности, Хольт слушает с цепким вниманием хищника. Он спрашивает о поисках Волкова и Разумовского, Мария честно говорит, что в этом вопросе подвижек пока нет… и невзначай добавляет, что ломает голову над одним вопросом. “Он назвал меня шахматной королевой, представляете? С чего бы… Это Игорь Гром у нас КМС, может, перепутал?”. Если бы мини-молнии, которые Хольт спешно спрятал, складывались в слова, сейчас она бы явно лицезрела слово “идиот”. “Но Вы ведь тоже посещали курсы. Либо это указание на Вашего отца, мастера спорта”, – как ни в чем не бывало предполагает он. Мария могла бы сказать, что курсы и родство не дали ей даже самого низкого разряда, что ни в одном интервью она не упоминала о шахматах, что Волкову информация о ней и даром не нужна, но она покладисто кивает и задумчиво касается ферзевой пешки. Давненько не играла в буквальном смысле, но почему бы нет? Ферзевый гамбит, “ход королевы” – судя по взгляду Хольта, он и не ждал другого. Его ход зеркален: черная пешка останавливается напротив белой. Мария ставит слоновью пешку вровень с первой. Ешьте, господин Хольт. Но жертву не принимают: господин Хольт выдвигает свою слоновью пешку на клеточку, открывая диагональ для ферзя. Мария передвигает коня, угрожая его пешке. “Славянский гамбит?” – весело интересуются у нее, выводя черного коня. “Как патриотично”. Она сообщает, что название ей ни о чем не говорит: в памяти сохранилось алгоритмов десять со звучными названиями, а не все существующие. Да и перебирать их сейчас поздно: и игра, и разговор переходят в миттельшпиль. Они почти одновременно – и снова зеркально – доводят пешки до краев и получают новые ферзи, Хольт съедает ее фигуру, и Мария в отместку ходов пять гоняет его короля в вечном шахе. Они обмениваются намеками (дело Димы о не сработавшей охранной системе и почём зря задержанные люди, похожие на Волкова), он говорит, что хотел бы дать интервью Анне Теребкиной, а она советует взять туда и Отто Шрайбера с объяснениями о задержанных Хольтовцах. А потом “зевает”, теряя пешку, – “Госпожа Архипова, но Вы могли бы проявить к ним такое же снисхождение, как к Разумовскому” – и ее оборону взламывают в несколько шагов. Шах и мат: им с королем перекрыли все выходы… издевательски-галантно не тронув ни одного ферзя. Среди ее ошибок Хольт называет поспешность, невнимание к тылу, куда исподволь пробрались чужие фигуры, и стремление довести пешки до конца вместо более активного использования имеющегося. Мария равнодушно кивает: она все это слышала, и не раз – “Я знаю теорию, но это все ещё не моя игра”. “Тогда зачем играете?” – вопрос ставит ее в тупик. Потому что когда перед тобой ставят доску, глупо ее опрокидывать?.. Хольт снова почему-то доволен ее молчанием, и Мария сухо шутит о том, что все равно самый сильный ход в шахматах это удар доской о голову соперника. У Хольта оказывается очень приятный смех. И простая задумка: к вечеру неофициальные СМИ радостно заявляют, что ситуация с Хольтовцами благополучно разрешилась, полиция с оружейником нашли общий язык и город вот-вот получит дроны и безопасность, официальные более сдержанны, но тоже оптимистичны. Кто-то совсем наглый – Мария поставила бы на “официанта” – публикует ее фото с букетом, и в комментариях быстренько собираются шипперы. Ха, это они ещё не знают о словах Хольта об искре! Розоволосая стажерка с интересным именем Константина помогает спрятать букет, отвлекает Стрелкова, сунувшегося за объяснениями в кабинет Марии, и флиртует с Димой, отвлекая уже его от “мистера 32 зуба”. Мария делает себя мысленную галочку присмотреться к девочке: хотя Гром честно сдал свою десятку самых толковых, свежая кровь не помешает. А почти под конец дня Дима приходит с показаниями Хольтовцев. Сегодня пятый день. День, когда она должна выиграть блиц – и потому, скорее всего, последний. День итогов. А они... неплохи. На встречах Мария чувствовала то интерес и лёгкость, то досаду и почти физическую потребность щёлкнуть по носу. Иногда было даже чуточку весело и приятно, иногда адреналиново-цепляюще, иногда ровно и комфортно. Она была заинтригована, смущена, довольна и раздражена, но никогда не равнодушна. Хотелось обставить Хольта, заставить признать свою неправоту, извиниться за поведение после второго взрыва, полюбоваться молниями с ладоней… и, победив, сделать вид, что это ничья. В конце концов, Мария никогда не собиралась уничтожать его. Всего лишь хотела сотрудничества на ее правилах – и Мария бы лично потребовала у Минобороны для него парочку преференций. Со всем уважением: обижать господина Хольта нельзя ни по практическим соображениям, ни по моральным. В конце концов, он был галантен. Все эти встречи-свидания, искры и гипсофилы, пожалуй, даже отрадно будет вспоминать. Заретушировать свои промахи и рассказывать в стиле Грома: “А я ему говорю – Вы Алехина читали?”... Но Хольт прав: цель игры в мате, а путешествие по шахматной доске – средство. Инструмент, не больше и не меньше: он уже помог лучше узнать Хольта, спрогнозировать его реакции и даже добиться тех эмоций, которые делают его удобнее. Мария будет использовать это чувство, весь кураж и запал, а не позволит ему использовать себя. Надо будет победить некрасиво – что ж, победит некрасиво, симпатичная у нее “мордашка”, а не стиль игры. “Иное важнее”. Снова дождь. Снова поредевшая, но все ещё полная энтузиазма толпа журналистов, “официант” и “уборщица” – хотя Мария перенесла встречу на час. Снова шахматы на столе. Говорят, когда у шахматиста Рубинштейна спросили, кто его противник сегодня, он вместо имени ответил: “Черные”. Вот и у нее теперь – просто “черные”. Ничего личного, просто долг.