Исповедь

Нова с трепетом наблюдала, как теплые и немножко шершавые руки Ренато поглаживали ее собственные — без подтекста, это было искреннее желание поддержать ее. Теперь она пожалела, что начала этот разговор. Пожалела, что пришла. Ощущение собственной ничтожности мертвым грузом давило на грудь, прижимало к самому ядру земли, не давая возможности подняться. Радость от встречи с Ренато поблекла, но сердце продолжало гулко бухаться о ребра, норовясь выпрыгнуть. Стены номера давили на нее, и всем своим существом она желала бежать отсюда, бежать без оглядки, ведь последний, кому Нова хотела показывать свою слабость, был Ренато, но… Перед ним ведь можно? Но Нове нечего сказать. Ее чувства невозможно более облекать в слова. Оставалось только вобрать носом больше воздуха, пропитанного запахом деревянных полов, и поднять стеклянный взгляд на священника. — Я думала, что умру там, — осознание произошедшего медленно подкрадывалось, нещадно и так подло било со спины, провоцируя едва контролируемый поток слез. — В полном одиночестве. Я… Она не собиралась сегодня плакать. Впервые в жизни она поняла, насколько близко была к смерти — совсем одна, выброшенная в ледяной черный океан, раз за разом с головой накрываемая волнами с этим оглушительным звуком. Звуком разрушения. Совсем одна, задыхающаяся в бурлящей крови, темно-темно-темно красной, такой страшной, такой мерзкой, горячей, без возможности вздохнуть. Эта кровь повсюду, заливается в глаза-уши-легкие. Правда ли, что ее кровь такая липкая? Так сильно бьет железом по всем рецепторам? Правда ли, что ее? Нова встряхнула головой, избавляясь от гнетущих видений и мыслей. Бесконечно нежные глаза Ренато напротив нее изъявляли желание слушать ее, вникать каждому ее слову, залечить и зализать свежие раны, не успевшие покрыться рубцами. Он не просто смотрел ей в глаза — он смотрел ей в душу, и взгляд этот, полный искреннего желания помочь, оставлял ее совершенно безоружной перед Ренато. Она тонула в этом невероятном мужчине, но боялась признаться в этом сама себе. Сердце вопило, как подстреленная хозяйским ружьем псина, болело, как разбитые в кровь колени, требовало прикоснуться к его веснушчатой щеке, мягким на вид губам. Глаза Ренато излучали всю вселенскую нежность и сочувствие, светлые волосы вихрем обрамляли лоб с мимическими морщинками, весь он был скопищем солнечного света, навстречу которому хотелось идти, улыбаясь. Луна и солнце. Солнце и Луна. Не бывает таких людей — бесконечно, до кома в горле нежных. Нова была уверена, что в его сердце мог бы вместиться мир — мир, которому она его прощала. Мир, что неспособен его понять — с его сердцем, трогательно-великим. Ведь это сердце — тёплая дрожь огня: танцы тысяч искр, переливы бликов, дрожь и слёзы тающих в жаре свеч… В его сердце, созданном, чтоб гореть, и дрожать, и биться разрядом тока, теплилось добро. Его сердце — бешено-нежный ритм. Нова с какой-то только понятной ей остервенелостью выдернула руки из чужого теплого плена, откидывая резко потяжелевшую голову назад, закрывая мокрое лицо ладонями. На губах ощущалась соль. Чёрт, неужели она все же плачет? «Не гладь меня. Я привязываюсь, как бездомная собака», — автоматной очередью куда-то вдоль самой груди летели собственные мысли. — Расскажите, — на выдохе молил Ренато, протягивая ладонь к ее лицу. Он все еще сидел перед Новой на корточках, но даже это не мешало ему дотянуться до ее лица, скрытого за решёткой пальцев. — Нова. Пожалуйста, — его слова звучали как приглашение, так убедительно, как само собой разумеющееся. Нова не могла помочь себе в этом, она слышала звук надвигающейся ледяной волны, такой знакомый звук разрушения. Рушилась, казалось, не только вся та защита, которая тщетно возводилась на протяжении этих долгих месяцев. Лет? Может, последних часов? Рушилась, казалось, она сама. Эти волны неизбежно накрыли бы, откинули бы на метры и метры вглубь, ко дну, изрезали бы обжигающе холодными ножами легкие, исполосовали бы до безобразия душу… но всегда оставили бы шанс всплыть на поверхность. Это всегда только выбор. Слова, как и слезы, лились потоком в тишину тесного номера. Кого выбрать, она не понимала, как и не понимала того, кому от ее решения будет хуже всего. Ей не важно, был ли кто-нибудь рядом сейчас, слышал ли ее кто-нибудь, слушал ли. Важно было лишь то, что чем больше мыслей она отпускала со словами, тем яснее становился разум. Мазками в ее сознании рисовалась полная картина, и чем больше она становилась, тем больше Нова начинала понимать. Начинала видеть. Проходили десятки и десятки минут, возможно, часы. Для Новы — несколько лет. Несколько лет собственной жизни, которые пришлось пережить заново, чтобы наконец понять. Спустя тысячи слов и бесконечный поток слез, сорвавшихся с подрагивающего подбородка на светлую кофту, она наконец подняла глаза на своего молчаливого слушателя. — Скажите, почему? — одними губами вопрошал Ренато. Напротив него — сведённые к переносице тёмные брови вкупе со жмурящимися от бессонницы глазами. — Почему вас в ту степь занесло? Вы ненавидите свою жизнь, ненавидите работу, а в конечном счёте это всё, что у вас есть. Это неправильно. Нова ответила, соглашаясь: — Конечно, неправильно. Вся моя жизнь — неправильная, если так посмотреть. За меня когда-то всё решили, а сейчас слишком поздно что-либо менять. В любом случае, ожидает только плаха. Ставнями заслонившись от пыльной улицы, шум прибрежной ольхи с примесью воя конвоев Магистериума вдобавок к струящейся дремоте проникал в недры подсознательного. И этот голос, уже неживой, разбавлял внешнюю краску ядовитой водой. — Вы даже не намерены бежать от этого… — Зачем? Это предначертано. — Кем? Неожиданно протрезвевшая от собственного отчаяния, Нову вдруг захлестнула ярость. Священник с некой подавляемой опаской смотрел в сверкающий хмелью омут, но был загнан в угол. Сначала он не понимал, на что та смотрит. Пока вечно холодные пальцы не проникли под теплый ворот свитера, пока не ухватились за золотой крестик на груди, — от этого у Ренато мурашки побежали по спине, а смущение выступило румянцем на щеках, — и не потянули его к себе. — Богом. Заливистый звон молчания буравил уши отбойником. От него стремились избавиться. Нова сжимала между пальцев нагретый нательный крест, ноздри щекотала странная сладость, приправленная терпкостью какого-то парфюма. — Вы верите в него? — Нет, — сухо отрезала Нова. — Зато вы верите. Так вам будет понятнее. Сказав это, походившая на хищную волчицу девушка так же невозмутимо отхлынула прочь — встала со стула, вынудив Ренато подняться на ноги вслед за ней, ведь она продолжала держать его крест. Почему-то разорванному вклочья Ренато было невыносимо жаль ее. Вся из себя корчившая непоколебимую бравая ищейка на самом деле являла пародию на Отелло. Рассекая за волной волну, она уходила всё дальше с головой ко дну. Нова снова заглянула в глаза священника, силясь рассмотреть в них что-то такое, чего сама не знала и не понимала. Он молился за нее, он верил, что она вернется, он… Разгоряченная рука Ренато коснулась ее собственной, сжимающей крестик, и притянула к себе, прямо к сердцу. Нова почувствовала под ладонью размеренный стук. — Слышите, как оно бьёт и скулит у меня в груди? Видите, что за пожар занимается там, внутри, как безжалостный зверь, ненасытный, неукротимый? — зашелестел Ренато. — Сердце мое скулит: я рядом. Если хотите — я тут, чтобы выслушать и понять. — Не бывает таких людей, как… — Нова неоднозначно махнула рукой, — вы, отец Ренато, — она отпрянула. «Не бывает. Не бывает. Не бывает», — хотела убедить она себя. Он Обычный, она — Другая. Он священник, она — ведьма. Он верит, она — врет. Она предаст. Хлопнула входная дверь. Устала летать.