О чём он думал?

      Во мраке очнуться куда сложнее. Особенно, если мрак этот льётся через край, затекает в выеденные глазницы и остаётся там, жидкий и непроницаемый. Его не возьмёшь руками — проникает сквозь пальцы, не получится разогнать — он вечен и могущ, и никакой свет не спасёт — придётся терпеть холодное мрачное присутствие и ждать.       Странно, но до Отэйджа не дошло сразу, что мрака он не видел, как такового. Не видел он и света, хотя пытался, и на секунду в голове промелькнуло что-то тревожное, чужое: «А что такое вообще — свет?.. » Пальцы касались горизонтальной поверхности пола. Холодной, шершавой и каменистой. И только это ощущение теперь составляло для него полную картину мира.       У него отобрали зрение. Просто отняли. Вырвали из его тела и выбросили к чёрту, как бесполезный мусор. Да, ритуал Ослепления полностью оправдал своё название. Отэйдж не ожидал чего-то иного, да и последствия он прекрасно видел на том Слепце со сцены, но уж во всяком случае, размышляя о нём, ему хотелось верить, что это будет не столь страшно. Что он не останется в этой бесконечной тьме… Совершенно один.       Нежеланная паника заставила его вздрогнуть.       «Соберись, тряпка! » — фыркнул в мыслях собственный голос. — «Кроме зрения у тебя ничего нет? »       Как же, нет. Есть. Конечно есть. Умение играть на скрипке опять сослужило ему неплохую службу — пальцы чуткие, тонкие, как щупальца, а слух теперь был способен уловить даже шум течения крови в его собственных венах. Неплохое начало, стоит полагать. Подумав об этом, Отэйдж, стараясь унять нарастающую в глубине души панику, осторожно начал ползти назад. Наконец плечо его уткнулось во что-то прямое и тонкое, слегка скрипнувшее по полу от толчка.       «Стол. » — А на столе — его драгоценная скрипка. До этого момента Отэйдж старательно игнорировал тот факт, что по лицу его бесконечно лилась терпкая липкая кровь, а разрез на глазах томно ныл, обожжённый воздухом, но сейчас боль стала невыносимо раздражающей и кричащей.       Сыграть на скрипке он смог бы даже наощупь. Простейшая песнь лечения уже оказала бы ему весомую услугу. Собрав всю волю в кулак, он попытался встать.       Руки. Они ничего не почувствовали. Прошли сквозь пол, будто там всегда была пустота; холод полностью исчез из-под ног, оставив вместо себя абсолютное ничто. Отэйдж попробовал схватиться за стол — но и его теперь нигде не было, руки не ощутили даже воздуха на своей коже. Он словно ослеп во второй раз.       В попытке отогнать испуг прочь, он попытался выругаться — грязно и невпопад, как он привык это делать, но понял, что не может понять даже, получилось ли у него издать хоть звук. Слух безвозвратно исчез вслед за зрением и осязанием.       Само понятие пространства потеряло для него всякий смысл. Где он, где его руки, где его голова, что с ним происходит — неспособный ни разрыдаться, ни закричать, он застыл, с ужасом странника Севера следя, чтобы тлеющий огонёк его мыслей не развеялся по метели вслед за его стремительно мутнеющим рассудком. Последнее, что он мог — думать, и он напряжённо думал; ему пришло в голову даже сложить пару четверостиший, чтобы забыть о своём ничтожном положении и сосредоточиться, как вдруг…       В слои безумия деликатно впился чей-то чистый, хрустальный голос. Он рассёк его, словно наточенным лезвием, и сквозь прорезь в разъедающей пустоте Отэйдж вдруг понял, что (о, хвала Великой! Он видит!) видит того, кто стоит за нею.       — Ты не видишь во мне меня. — без удивления, но с любопытством произнёс голос.       Чем чётче Отэйдж различал сияющий во мгле силуэт, тем ярче он начинал ощущать самое себя — конечности, дыхание, бьющееся сердце. «Какое облегчение, что я всё-таки жив, » — подумал бы он про себя, если бы не понял вдруг, чей именно образ обращался к нему сверху вниз, клонил к тему своё точёное тело и глядел в самую глубь его бесстрастными, отчуждёнными, но столь родными закрытыми глазами монашьей маски. Его вновь обретённое сердце, только-только забившись ровно и радостно, вновь застучало часто и тоскливо заныло.       — Я имею честь говорить… с Великой, я прав? — Отэйдж медленно поднялся на ноги. Силуэт кивнул:       — Догадлив. — И Отэйджу показалось, что сотни рук мгновенно обвились вокруг его тела, прощупывая и осматривая подушечками пальцев каждый его сантиметр, часто проникая меж ребёр, во внутренности, чтобы с той же придирчивостью осмотреть и их. Голос Тиасет обволакивал лёгкой прохладой и, не стоило сомневаться, видел его насквозь, как стеклянного. — Не пойми неправильно. Богам тоже свойственен… Интерес. Изредка, ненавязчиво, но неужели я не могу себе этого позволить? Назовём это… Моей небольшой слабостью.       Отэйдж молчал, продолжая глядеть вверх. Успел отметить мимолётно, что в этом невесомом теле у него снова были глаза: он пару раз моргнул, пока она говорила. Но это всё ещё казалось дурным сном. Пыткой, вроде дыбы или железного сапога.       Богиня продолжила.       — Зачем ты здесь?       — Я хотел проведать своих родителей. — не думая, отчеканил Отэйдж.       Тиасет, похоже, расстроилась, потому что вслед за её протяжным вздохом его ошпарил прохладный, пронизывающий ветер. Силуэт прошёлся в сторону, вытащив с невидимой полки какую-то книгу. «Откровение, » — узнал Отэйдж.       — Я должна сказать. Я читала твоё Откровение, Вестник. — На этих словах Отэйдж неловко положил ладонь на затылок, вспоминая свои упомянутые выше заметки, к делу культа никак не относящиеся. — И моё мнение таково. Ты — один из лучших Вестников, и это… Не пустые слова. Столько редкой и ценной информации за столь малый срок удавалось добыть далеко не многим. Похвально, похвально… Однако. — И на этом «однако» Отэйдж одной короткой панихидой отпел все свои стихи, песни и записи, посвящённые созданию, изображённому сейчас силуэтом богини. — Я также и впервые вижу Вестника, чья искалеченная душа оказалась способна на такое сложное чувство, как любовь.       Боги могут ошибаться. Могут, точно. О какой любви идёт речь? Нет её и никогда не было! Любовь — это когда два существа отвечают друг другу взаимностью, доверяют, ценят и уважают друг друга, а не когда…       — В таком случае я тем более не ошибаюсь.       Отэйдж напрягся. Ощущение собственной прозрачности не было обманкой.       — Я и правда вижу тебя насквозь, Вестник. — Маска будто бы умилительно улыбнулась, хотя у неё не было рта. — Безответная любовь благородна. Бескорыстна… А оттого истинно прекрасна…       — Безответная любовь — это порой причина таких отчаянных и омерзительных поступков, что в присутствии богини я не посмею и заикнуться об их содержании.       Богиня, всё это время неторопливо перелистывающая страницы иссиня-чёрного фолианта, подняла голову на помрачневшего Вестника. Отчего-то ему показалось, что она напряжённо что-то вспоминала. Наконец она усмехнулась и лёгким взмахом руки вернула книгу на место, поворачиваясь торсом к нему.       — Поверь, я знаю, о чём ты. И, между нами — это не лучшее из того, о чём я хотела бы знать.       — Понимаю. Но… Я посмею возразить. Любая взаимность, даже малейшая, будет лучше этой… Бесконечной выедающей тоски.       Он совершенно поник. Постарался убедить себя, что ещё держится, что ему откровенно плевать, утихомирить дрожь в ослепших пальцах, но очень скоро сдался. Будто каменный валун навалился на его тело, он не смог больше стоять и медленно сел, упёршись спиной в стену.       Чей-то грубый голос привлёк его внимание, пару раз щёлкнув пальцами перед его носом.       — Эй, ты! Черносошка! Чё вынюхиваешь здесь, паскуда?       Откровенно говоря, Отэйджу было слишком лень пытаться реагировать на подобную вежливость, но достопочтенный гражданин, тоже смекнув, в чём дело, добродушно помог ему, резко вдарив кулаком под нижнюю челюсть.       — Э, блядь, я неясно выражаюсь?! Или злоебучие вестники привыкли подчиняться только командам своих хозяев?       В глазах неприятно потемнело, и Отэйдж взялся за подбородок, злобно шипя:       — А тебя чёт не устраивает? Как ни тужься, сука, а твои жалкие писклявые стоны на приказы похожи не будут…       Наезжать на завсегдатаев таверны, кои всегда ходят стаями и просыхают дай Зевс пару раз в столетие — плохая, крайне плохая затея, но думать уже было поздно. Три заплывших держиморды, горланя и подрыкивая, взяли Отэйджа в кольцо и угрожающе нависли над ним. Сразу хор выпивших голосов начал нещадно резать чуткие эльфийские уши, и Отэйдж подумал, что уже валялся бы на полу под их сапогами, если бы не опасливость твердолобых синяков, точно слыхавших, какая мощь на деле — Вестники, и каких знатных тумаков они способны отвесить тем, кто мешает их священной миссии.       Теперь главная задача — выбраться из их кольца в целости, и эта мысль завертелась в эльфийских мозгах, как карусель.       Нет, спустя пару секунд заключил он, одному без потерь ему не выбраться. Зажмут и прикончат — со здоровьем и выносливостью у Отэйджа, как и у любого Вестника, всё сугубо плохо. Впрочем, неужели в первый раз помирать, и неважно, от болезни или от измазанных в навозе крестьянских каблуков. Что ж…       Он приготовился было отвесить ещё какую колкость, чтобы окончательно выбесить их и начать наконец пьяную потасовку, как вдруг в поток их невнятного дерьма вклинился чей-то низкий, но звучный тон. Крестьяне отшатнулись, распахнув плывущие глаза в (почти) немом ужасе.       — Я тут как бы, э-э… Охранник здешней таверны, вот. У вас, господа, какие-то проблемы?       Только что мрачный, как грозовая туча, насупившийся Отэйдж, заметив перед собой знакомый силуэт высоченного полуорка, сам не заметил, как вмиг посветлел, даже растянув на губах сухую предвкушающую улыбку. Лалафи никогда, никогда не решает дела дипломатией, а значит…       Мужики непонимающе захлопали глазами, как дети, коим отказали в угощении.       — Какой охранник? Тут сроду, бля, не было никаких охранников.       — Теперь есть, хе-хе. — невозмутимо отозвался полуорк, и не успел мужик пискнуть, как с грохотом повалился от мощнейшего прилёта в подбородок. Отэйдж, не теряя ни секунды, тут же оседлал и зажал удушающим другого пьяницу, сияя хрустально белой ухмылкой. Таверна зашевелилась, кто-то вскочил со своих мест, кто-то выбежал на улицу — похоже, за подмогой.       — Так-то, мрази, будете ещё моё золотко обижать! — И Лалафи с оглушительным рёвом вмазал стулом по роже последнего мужика. Тот, схватившись за голову, жалобно заверещал, но ненадолго — опрокинутый Отэйджем пьяница приземлился задницей прямо ему на голову, вероятно, сломав ему пару лицевых костей в процессе.       — Это я-то твоё золотко? — Отэйдж приземлился рядом с Лалафи, успев в полёте шутливо двинуть ему по плечу. — Вот уж не думал…       — Кончай трепаться и пизди! — самозабвенно хохотнул тот, словив чей-то летящий кулак. Второго приглашения не понадобилось — Отэйдж вынул с футляра скрипку и вскочил на стол, начиная исполнять что-то импровизированно дикое и яростное, как пляска варвара или игры ягуара.       — Стража, стража здесь! — панически заорал вдруг кто-то, и Лалафи разочарованно вздохнул.       — Ну вот, а я только разыгрался…       — Мотаем удочки, валим нахуй! — Отэйдж выбил ближайшее окно многострадальным полуживым стулом и первый юрко махнул наружу. Туша полуорка тараном вывалилась следом, и пара дебоширов исчезла во тьме города, громогласно смеясь во всю глотку.       — А ты за выпивку заплатил, увалень?       — Тебе надо — ты и плати. — поучительным тоном ответил Лалафи, в свою очередь чуть не лопаясь от смеха.