Излечение

Чувство, плещущееся где-то глубоко внутри, там, куда Ру даже заглядывать не хочет, — странное и не совсем ей понятное. Они с Эйприл всегда были близки. Выросли вместе, вместе переживали первые сердечные потрясения. Почти четыре года делили одну квартиру на окраине Нью-Йорка. Эйприл была ей как сестра. Самый близкий человек на свете. И Ру никак не могла понять, почему присутствие Эйприл внезапно стало настолько болезненным. Настолько неприятным. Ручка, измазанная чернилами, балансирует между пальцами, словно маятник. Вниз — колпачок перевешивает и с глухим стуком ударяется о стол. Отскакивает. Вверх — и стержень полосит лист бумаги очередной кляксой. Ру выдыхает сквозь зубы, еле заметно дергает волосы над виском и говорит себе: «Соберись, соберись, соберись…». Взгляд все равно скользит мимо букв, мимо таблиц, падает на диван и отскакивает оттуда, как мяч, изо всех сил запущенный в стену. Она не должна смотреть туда так часто. Она вообще не должна смотреть туда. У нее дедлайны по всем проектам, непрекращающаяся мигрень и запись к стоматологу на утро вторника. У нее определенно есть вещи, о которых стоило бы волноваться больше, чем о вечере кино Эйприл и Донни. Ру слышит грохот взрывов, видит вспышки, отражающиеся на стенах, и не может не цепляться краем усталого разума за тихий смех, за шепот, стелющийся по комнате ядовитым туманом. Она даже не знает, о чем они говорят, но ей тошно от этого, и Ру понятия не имеет, какого чёрта это так беспокоит ее. Ру вздыхает шумно, с присвистом, ей хочется отвесить себе подзатыльник, заставить вернуться к графикам, к трем оставшимся главам работы, которую нужно сдать уже завтра, и вместе с тем ей не хочется ничего, потому что она слышит очередное «О, ты издеваешься», и в этой короткой фразе столько игривости, что ее тошнит. У нее голова раскалывается от боли и непонятных мыслей, и это чувство отупляет, заставляет скрежетать зубами, кипеть изнутри от непонятно откуда взявшейся злости. Ру прикрывает глаза, отбрасывает ручку в сторону — слишком громко. Та катится по столу, падает на пол, отскакивает в сторону, и Ру чувствует на себе взгляды Эйприл и Донни. — Все в порядке? — доносится до нее озабоченный голос Эйприл. Ру согласно мычит в ответ, и ее лицо погружено в собственные холодные ладони, и она чувствует, сколь горячи ее щеки. Бумажки под локтями мнутся, завтра она будет жалеть об этом, но сейчас в голове мутно и больно и хочется полежать под одеялом наедине с собственными глухими всхлипами. На негнущихся ногах Ру встает, поднимает ручку и старается не смотреть в сторону дивана, потому что у Эйприл и Донни на двоих одно одеяло и они смеются и шепчут что-то друг другу в полумраке комнаты, и Ру почему-то не наплевать. На часах двенадцать, и это не так уж и поздно, она ложилась и позже, но у нее куча дел и кипа бумаг, и совершенно нет сил. Ру почти ползет к двери спальни, кутается в кардиган и не чувствует желанного тепла. Ее трясет так, что сводит внутренности. — Ты закончила? — доносится ей в спину. Ру оборачивается, подслеповато щурится. Эйприл перегибается через спинку дивана, и ее прищуренные глаза сканируют Ру с ног до головы. — Устала, — бросает Ру тихо. Она старается не смотреть на Донни, на его переброшенную через спинку руку, на его глупые очки, задранные на макушку. — Полежу немного. Эйприл согласно угукает, возвращаясь к просмотру, и Ру обессиленно приваливается к двери, почти втекает в спальню, падая на кровать, не в силах даже расправить ее нормально. Она кутается в одежду, жмется к теплу плюшевого дельфина и засыпает почти моментально.

***

Ее все еще трясет, и сквозь сомкнутые веки Ру видит: за окном утренние сумерки, густой серый туман, и капли дождя бьют по стеклу тихую дробь. Кто-то касается ее плеча, осторожно тормошит, но Ру не в состоянии даже глаз раскрыть. Она протестующе стонет, пытается натянуть одеяло, которого нет, хнычет и судорожно цепляется за теплые пальцы, что тормошат ее. — Ру… — сквозь сон она узнает голос Донни. Он мягкий, стелется по коже молочным туманом. Ру мычит в ответ, невольно тянет его к себе, не в силах отпустить теплую руку, жмется к ней, и Донни тихо смеется в ответ. Он садится на кровать, та натужно скрипит от веса, Ру скатывается на самый край, ударяется о его панцирь — он холодный и жесткий — и Ру ворчит недовольно, прячет лицо в плюшевом дельфине. Донни тихо вздыхает, поднимает глаза к потолку с выражением муки на лице. Это невыносимо. Его рука нежно сжимает плечо Ру, треплет его, и оно теплое и хрупкое в его хватке. Донни почти что с удивлением смотрит на свою огромную лапу, которая с такой легкостью выворачивала суставы футам и все еще была способна на нежность. Ру в ответ хнычет, Донни улыбается, бормочет тихое: — Вставай, нужно доделать проект… И собственный голос застревает где-то в груди, когда Ру снова плаксиво бормочет во сне, а его рука скользит по ее влажному лбу, который слишком горячий — будто угли чадят под тонкой кожей. Донни хмурится, откатывает ее на спину, вглядывается в напряженное лицо с болезненно разрумянившимися щеками. Ру жмется к его более прохладной ладони, почти плачет от усталости, и Донни не может не хмурится, потому что она снова игнорировала свое здоровье, потому что снова затянула со сроками, потому что снова никому не сказала о самочувствии, предпочитая сгорать от жара в одиночестве — это злит так, что собственные челюсти сводит, Донни стискивает их изо всех сил, и брови сходятся на переносице. Донни кутает ее в одеяло, под которым сам же ночью и уснул, оглаживает разгоряченные щеки, зарывается в аптечку и гремит так, что Эйприл недовольно шипит, вываливаясь из своей комнаты, и сонно щурится. — Ты с ума сошел? Что делаешь? — она отфыркивается от собственных растрепавшихся волос и выглядывает у него из-под руки. — Кофеин ты весь сожрал ещё на прошлой неделе. Донни не слушает ее подколы, только мрачнеет ещё больше, когда под руку попадается трезвонящий будильником телефон Ру. Он раздраженно отключает его, приваливается бедром к кухонной тумбе и с третьей попытки подбирает пароль — и да, он вмешивается в ее личную жизнь, но он делает подобное лет с тринадцати, и вопрос этики его сейчас не волнует. Ему требуется пять минут, чтобы откопать среди групповых чатов номер профессора Грейвса, и ещё десять, чтобы объяснить ворчливому старику, почему Ру в ближайшее время не появится в университете и почему сдвиг сроков так важен для нее. Взгляд Эйприл полон смеха. Она разводит себе дерьмовый кофе, ухмыляется поверх кружки, и Донни знает, что она будет невыносимой в ближайшие недели. Лео вызванивает его — пора в патруль; у Донни все клокочет внутри от нежелания оставлять Ру — Эйприл бывает такой же безответственной, наверняка забудет о теплом питье. Он щелкает ручкой, пишет на клочке бумаги инструкции и раскладывает на столе таблетки по времени приема. Читает Эйприл лекцию и нервно теребит в руках дужки очков, косясь на дверь в комнату Ру. Он должен идти, но как же это сложно… Эйприл приходится вытолкать его из окна.

***

На самом деле, иммунитет у нее ни к черту. Ру безвольно свисает с кровати, ей хочется и не можется спать. Температура спадает и поднимается снова, скачет, как безумная, и голова раскалывается, и аппетит ни к черту. Эйприл кормит ее таблетками, опаивает чаем с лимоном и имбирем — нонсенс, учитывая то, что у Эйприл была паталогическая непереносимость запаха имбиря. Ру благодарит ее, прежде чем провалиться в очередной сон без сновидений, который совсем скоро прервется приступом кашля — сущее наказание. На третий день ей становится лучше и тут же — до отвратительного плохо, потому что память ударяет напоминанием о дедлайне, и Ру бледнеет так, что Эйприл не на шутку пугается. Она выползает из кровати коконом десятка одеял, топчется босыми ступнями по холодному полу, и пальцы ее ударяют по экрану телефона так быстро, что сводит судорогой. Эйприл смеется, хватает ее за трясущиеся руки и говорит: — Профессор дал тебе отсрочку по болезни. Ру смотрит на нее недоверчиво, косится на календарь. — Он никогда не дает отсрочек. — В этот раз дал, — Эйприл фыркает, успокаивающе оглаживает плечи и заставляет сесть на диван, кутая ноги в покрывало. — Успокойся, ещё никто не умирал из-за дедлайнов. Зато от простуды умирали. Ру слабо улыбается, сердце все ещё заполошно бьется в груди, толкается где-то в горле. В этот момент она любит Эйприл так сильно, что становится стыдно за собственную злобу три дня назад. Ру объясняет себе, что все эти чувства были вызваны лихорадкой, и становится чуть легче. Она в порядке. Она не сходит с ума. Эйприл все ещё ее самый любимый человек на свете.

***

Иногда Ру хочется, чтобы весь этот фарс, в который превратилась ее жизнь с появлением черепах, оказался просто страшным сном. Обычно подобные мысли тут же улетают в небытие, она открещивается от них, потому что если бы она никогда не встретила семейство Хамато, ей не удалось бы встретиться с Донни, Лео, Майки и Рафом. Но сейчас ей просто страшно, потому что это не просто клан Фут. Это Футы и Драконы, а последние — те еще отморозки. Ру страшно как никогда. Футы черными тенями виснут вдоль стен, безликие и бездушные. Драконы — два здоровенных ублюдка с ирокезами — ухмыляются как-то совсем нехорошо, и Ру трясет, выворачивает наизнанку от тех взглядов, что они бросают на них с Эйприл. Эйприл не замолкает — она всегда была острой на язык. Но сейчас не время и не место, и Ру взглядом умоляет ее помолчать. Эйприл, конечно же, не слушает. Она пинает Фута, что держит ее за локти, ощеривается на Дракона и тут же глухо охает, когда мужской кулак тяжело вминается в ее живот. Эйприл глухо хватает воздух обескровленными губами, хрипит, повисая в руках ниндзя, и Ру дергается к ней, едва не выламывая собственные суставы. Фут хватает ее за волосы, Ру падает на грязную, влажную после дождя землю, колени сдираются — ожог заставляет зашипеть. Дракон, тот что постарше, с синим ирокезом и выцветшими татуировками на шее, издевательски цыкает, останавливается совсем рядом, грубыми пальцами вздергивает ее подбородок и заставляет смотреть в лицо. Ру дышит тяжело, загнанно, и воздух застревает в легких колкими иглами, когда палец Дракона скользит по подбородку к краю рта и сминает нижнюю губу в жесте более чем однозначном. Ее трясет так, что зуб на зуб не попадает, и ублюдок, видя это, ухмыляется широко, сверкает белыми, как снег, зубами, и бросает: — Эта. Ру взвизгивает, когда мужская рука зарывается в ее волосы у самого затылка, толкает вперед, заставляя зарываться пятками в землю в попытке уйти от неизбежного. Голова горит от боли, слезы струятся по лицу, и ужас, пронизывающий все ее нутро, такой оглушительный, что Ру даже теряется на секунду. Дракон тащит ее в сторону, к поваленным мусорным бакам, тихо посмеивается, и Ру слышит гневное рычание Эйприл, ее крики. Она сама хватается за мужскую руку, пытается вырваться из хватки, пытается сделать хоть что-то. Дракон недовольно сплевывает. С ленцой отвешивает пощечину, от которой в шее что-то болезненно хрустит. Он бросает ее на землю, хватает за шкирку, и пуговицы, удерживающие блузку, осыпаются жемчугом. Ру взвизгивает, хватает полы кофты, пытается прикрыться, но ублюдок наступает на ее руку раньше, чем она успевает сделать хоть что-то. — Ну? — Дракон надавливает тяжелым ботинком на костяшки. — Где они? Ру беззвучно воет, не в силах пошевелиться, а Эйприл хрипло сыплет бранью, пинает Футов — глухой тупик глушит их голоса, и это повергает в ещё больший ужас. Дракон снова дергает блузку, та трещит, и Ру чувствует, как обнаженную кожу живота окропляет грязь. Она сучит ногами в попытке отползти прочь, пинает ублюдка в щиколотку, с глухими рыданиями цепляется за грязные баки и боится поймать взгляд Эйприл, потому что знает, что сломается. — Да ладно… — Дракон раздражающе вздыхает, тянет ее к себе за щиколотку, и Ру чувствует, как слетает кроссовок, как горит содранная кожа на спине. — Где черепахи? Дракон внезапно замирает, уставившись на нее удивленным взглядом, кривится, будто его застигла внезапная зубная боль, морщится, вжимая руку в затылок, и тут же падает у самых ее ног. Ру хрипит, отползая от неподвижного тела. Острые грани сюрикена врезаются в череп мужчины чуть правее ирокеза, и кровь тонкой струйкой прорывается из скола. Тупик тут же погружается в хаос, гремят приказы Футов, звякает металл, летят искры от скрещенных мечей, и знакомые голоса заставляют Ру погрузиться в полное бессилия и облегчения небытие.

***

У него руки трясутся и где-то под панцирем сердце едва отбивает положенный ритм. Его тошнит от собственного бессилия и злобы, и это чувство совершенно неконтролируемое — ярость в чистом виде, то, с чем он сталкивался настолько редко, что успевал забыть, каково это. Раковина под руками почти трещит, запотевшее отражение ловит потерянный взгляд, и Донни дышит надсадно, сквозь зубы — ему хочется плакать, ему хочется раздавить голову ублюдку-Дракону в собственных руках, потому что сюрикен — слишком быстро для такого мусора. Донни окатывает лицо ледяной водой, чтобы взбодриться, прийти в себя, но ноздри все ещё забиты запахом крови и антисептика, и его тошнит, выворачивает наизнанку, как когда-то давно, когда он ещё только учился латать раны братьев. Только у Ру нет чешуи, и Ру — не Рафаэль, который, стиснув челюсти, вытерпит проволочное штопанье карапакса. Ру — маленькая, нежная, с тонкой кожей и узором синеватых вен, и у Донни перед глазами ярко-красно, когда он видит, как из распоротой кожи струится кровь. Он знает, что делать: как остановить кровь, как обеззаразить, как скрепить края раны. Он знает. Только когда Лео опускает бессознательную Ру на верстак, Донни не может даже пошевелиться. У него руки трясутся и язык где-то в заднице, потому что Раф вжимает ватный тампон слишком сильно, а он сказать ничего не может — только смотреть. Лео настойчиво толкает его в панцирь, заставляет сесть в кресло в самом углу комнаты, смотрит прямо в глаза и держит его лицо своими руками, не позволяя даже взгляд бросить в сторону заваленного хламом стола. — Вдох, Донни, — командует Лео, и Донни почти на автомате следует приказу, только воздух встает поперек горла, когда животный слух ухватывает тихий всхлип. Он пытается встать, сделать хоть что-то, потому что Раф не умеет быть нежным, Раф не умеет накладывать повязку, он даже успокаивать не умеет, только шипит на Ру, и у Донни все нутро восстает против этого. Только Лео не пускает, смотрит пристально, с таким знакомым холодом в глазах, что Донни покорно оседает, и внутри что-то с треском схлопывается. И злобы в нем — на Футов, на Драконов, на себя — столько, что это ослепляет. Донни вжимает холодные мокрые ладони в лицо и глухо всхлипывает, хотя слез нет — от этого ещё хуже, невыносимее, потому что он не сделал ничего. Ни-че-го. Только смотрел, потерявшийся в захлестнувшем ужасе, слабый, никчемный — оказавшийся совершенно неготовый к той картине, что теперь жглась на обратной стороне век. Раф запустил сюрикен, и Донни всем сердцем желал, чтобы именно он был тем, кто убил ублюдка. Он никогда не был кровожадным, но в тот самый момент… Как никогда прежде был готов убивать. Донни шумно выдыхает, и эхо скользит по стенам ванной и тонет в глухих подземных стенах. Слышится тихий стук. — Еще немного, — Донни бормочет еле слышно, шарит рукой по шкафчику, ищет очки и водружает их на нос слабой рукой. Он хочет сказать что-нибудь ещё, потому что это Майки, и забота о нем — это что-то на уровне инстинктов. Он хочет успокоить его, уверить, что все в порядке, только… Сознание — чистый лист, и Донни впервые нечего сказать. Майки уходит, и Донни выдыхает рвано, вымученно. Желания покидать ванную в нем ни грамма. Там взгляды, там Эйприл, там Ру… Снова стук, и Донни открывает было рот, потому что ему нужна ещё минута. Минута. Только и всего. Но это не Майки и даже не Лео. — Донателло, открой дверь, — говорит отец, и Донни не может не покориться. Замок щелкает, и Донни сжимается всем телом, виновато клонит голову, когда Сплинтер, щелкая по кафелю шестом, осторожно входит в ванную и прикрывает за собой дверь. Он смотрит на него пристально, так, что Донни чувствует себя вспоротым и выставленным на всеобщее обозрение. — Отец… — выдыхает он. Сплинтер стучит шестом, его хвост с тихим шелестом стелется позади, и Донни чувствует, как мохнатая лапа касается его стиснутой в кулак руки, как когти царапают чешую, и ему хочется разрыдаться, как в детстве, когда Раф дразнил его, когда тренировки давались с трудом, когда жизнь казалась совсем невыносимой и отец оставался единственной надежной константой. — Ты нужен братьям, сын мой, — голос Сплинтера еле заметно дрожит, и акцент обостряется. — Ты нужен Эйприл. И… — Я знаю, — бросает Донни и тут же склоняет голову в виноватом жесте. Он никогда не перебивал отца. Никогда не был груб. Сплинтер словно не замечает этого. Он сжимает его запястье своей старой, испещренной шрамами лапой. Заглядывает в глаза. — Я знаю, — Донни бормочет еле слышно. — Просто… Я оказался не готов. — И никогда не сможешь быть готовым, — хрипло отзывается отец. — Есть вещи, в которых разум бессилен. — Я… — Будь храбр, сын мой. Вдохни полной грудью. Прошлого не изменишь. И вернись к Ру. Займись делом, — Сплинтер отрезвляюще шлепает кончиком хвоста под колени, как когда-то в детстве. — Рафаэль так и не научился накладывать повязки.

***

Ру тонет в этом мерзком, словно облепившая кожу грязь, чувстве. Стыд, раскаленный добела, плещется в груди, и Ру тошнит. Она приходит в себя в Логове, на койке в лаборатории Донни, укутанная в одеяло и с саднящим телом. Содранная кожа на ладонях жжется, хочется сунуть руки в холодную воду, хочется расчесать их до боли. На ней старая футболка Эйприл, спортивные штаны и носки, сползшие во сне. Ру кряхтит, поднимаясь на локтях, на глазах выступают слезы, и она слышит грохот — Донни смотрит на нее огромными глазами, слепо шарится по столу — пытается сменить очки, и вскоре исчезает. Через минуту вокруг нее собирается все дружное семейство Хамато, садится на край кровати Эйприл, и Ру стыдно. Эйприл даже не жмурится, хотя Ру знает: ее живот ужасно болит, на нем наверняка огромный синяк, и запястья такие же красные, как и у нее. Эйприл весела, искренне весела. Она поправляет ее одеяло, игриво пожимает плечами, и Ру сгорает от жалости к самой себе. Мне досталось меньше, говорит она себе. Мне досталось меньше. И когда все расходятся — Сплинтер объявляет отбой — Ру зарывается в одеяло и плачет, потому что она трусиха, потому что она жалкая и она не Эйприл. Ру слышит, как Эйприл и Донни тихо переговариваются в лаборатории, слышит тихий смех подруги и щелканье клавиш. И этот звук преследует ее даже во сне, потому что Донни и на шаг к ней не приближается, потому что она просыпается с чистыми повязками, потому что он даже не заглядывает в импровизированный лазарет, и это она тому виной. Она жалкая, слабая. Ру горит изнутри, и ей стыдно. Поздно ночью она возвращается в квартиру, и раны жгутся под футболкой, расходятся подсохшие края рваных порезов. Ру глотает слезы и ненавидит каждый шаг по пути домой.

***

Будильник назойливо пищит в самое ухо. Донни морщится, отмахиваясь от него — сердце под панцирем бьется тяжело и заполошно после трех кружек кофе и трехчасового сна. Он сонно потягивается, проверяет почту — два заказа ждут его, но Донни отмахивается. Отползает к столу, обрабатывает руки, режет бинты. Механические движения приносят покой, и на некоторое время получается не думать о том, для кого он эти бинты готовит. Холодный кофе мерзкий на вкус, но Донни не хочет шуметь — ему самому себе стыдно признаться, что он избегает Ру, как огня. По крайней мере пока она в сознании. Он наблюдает за ней, пока она спит, жмется лбом в дверной косяк и молится о том, чтобы случившееся впредь не повторялось. Чтобы она была в безопасности. Чтобы знала, что в безопасности. И он привычно бесшумно входит в лазарет, в руках поднос, а в голове — рой мыслей. Входит и замирает, потому что кровать пуста. Ему требуется две минуты, чтобы оббежать все Логово и понять, что Ру здесь нет. Ни записки, ни смс — скрылась без следа. У Донни все кипит внутри от злости и переживания, потому что она всегда так делает: отстраняется, избегает, делает вид, будто они не готовы свернуть ради нее горы. Это злит, выводит из себя, пугает — слишком знакомое поведение, слишком опасное. Донни походя треплет уснувшего на диване Майки, бормочет короткое «Скоро вернусь» и спешит на поверхность. И когда видит свет в окне Ру, облегченно вздыхает, потому что она ни разу не подумала головой, когда сбегала из Логова в четыре утра. Донни влезает в окно гостиной, закрывает за собой створки и оставляет шест у стены. Из-под двери комнаты стелется мягкий свет, слышна музыка — что-то тяжелое, грузное, совсем не веселое. Донни стучит в дверь и тут же замирает, потому что в спальне никого нет. В спальне никого нет, а из ванной доносятся глухие всхлипы и шелест воды, и эти звуки заставляют его вздрогнуть всем телом — в них так много боли, что ему самому больно, у него глаза горят и руки дрожат. Он останавливается у двери — сам не замечает, как покрывает расстояние между спальней и ванной, вжимается в нее лбом и скрипит зубами, потому что Ру плачет. Она снова одна. Сбежала, пока все спали. Закрылась. Дверной замок, дежурная улыбка — Донни ненавидел, когда она так делала. Всхлипы какие-то вымученные, нос забит, ей дышать нечем, и она шумно глотает воздух ртом — Донни самому хочется рыдать. Он осторожно стучит и тут же стискивает челюсти, боясь столкнуться с последствиями своего решения. Ру затихает, тихо шмыгает носом и еле слышно отзывается: — Эйприл, не сейчас… Донни шумно вздыхает. — Это я, — говорит он тихо. Что-то громко плюхается в ванну, слышны чертыхания, и затихает шум воды. Голос Ру, когда она решается ответить, слабый, дрожащий: — Эйприл дома нет. — Я знаю, — отвечает Донни почти обиженно. Будто он не может навестить ее. Будто они какие-то незнакомцы. — Почему ты ушла? — Я… — Ру говорит и тут же затихает, потому что у нее нет адекватного объяснения своего побега, и Донни знает это. — Хотела ванну принять?.. Донни шумно фыркает, раздраженно ведет челюстью и бросает слишком резко: — Ты сбежала. Он тут же морщится, виновато кривит губы и бормочет короткое «Извини», хотя внутри все клокочет от злости. Ему хочется отчитать ее. За побег, за игнорирование, за глупость, за пренебрежение собственным здоровьем. За то, что отпиралась от уговоров сходить к психотерапевту. За то, что тянула с дедлайнами до самого конца, а потом рыдала, и он сделать ничего не мог, потому что он чертова черепаха, которая не может отвести ее за ручку к врачу, не вызвав у того сердечного приступа. Потому что он бессилен, когда дело касается нее. Ру молчит, хлюпает носом, старается заглушить эти натужные звуки, жмется в остывающей воде и сгорает от стыда. Донни вздыхает. — Выходи, — говорит он еле слышно. — Я чайник поставлю. Он идет на кухню, не дожидаясь ответа, зажигает под чайником огонь, сверлит его пристальным взглядом, и плечи кажутся тяжелыми как никогда. Проходит пара минут, прежде чем слышится щелчок двери, и животный слух цепляется за шелест шагов. Донни скашивает взгляд в сторону и замирает. Ру смотрит на него потерянно, удивленно, будто думала, что он за эти пять минут мог испариться. Халат на ней насквозь мокрый, на полу собирается лужица — волосы так и не промокнула, и они спутанными белесыми сосульками свисают вдоль раскрасневшегося лица. Донни вздыхает устало, поправляет очки, не глядя снимает с огня чайник и бросает: — Пойдем на диван. Ру как-то слишком покорно кивает, ежится от утреннего холода, с ногами забирается на диванные подушки и выглядит как комок нервов. Донни заставляет ее залпом выпить половину кружки чая — глухие всхлипы гаснут в худой груди, и руки трясутся не так сильно. Донни сидит в кресле, панцирь ощущается непривычно тяжелым, под кожей что-то зудит, рвется на языке. Он хочет быть мягче. Правда хочет. Только сил уже нет. Он сверлит ее взглядом, поджимает губы, чтобы не сказать лишнего, и почти рычит, когда Ру смотрит на него исподлобья и говорит: — Со мной всё в порядке. — Мы оба знаем, что это не так, Ру, — Донни вздыхает. Он хочет встряхнуть ее, привести в чувства. Но приходиться сидеть на месте и давить в себе вспышки жалости, потому что им нужно поговорить. Потому что она должна услышать его. — Так не может продолжаться дальше, — он начинает говорить тихо, размеренно, и слова тут же встают поперек горла, потому что губы Ру внезапно кривятся, в глазах блестят слезы, и всхлип, какой-то надломленный, будто и сил у нее уже не осталось, растворяется в утреннем полумраке. Донни срывается со своего места, падает на колени перед диваном. От вины внутри все жжется раскаленными иглами. Он тянет Ру за руку, осторожно оглаживает запястье с рваной линией пульса, гладит ее по голове, сам дышит так, будто за спиной километры. — Ру, пожалуйста… — Донни не знает, что делать. Он хватает ее за щеки, заставляет взглянуть на себя. — Посмотри на меня… Пожалуйста… Что случилось? Ру всхлипывает, рвет руку обратно, сжимается в ком так сильно, что мышцы наверняка сводит судорогой. Она пытается спрятать лицо в поджатые к груди колени, пытается спрятаться от него, но Донни держит ее лицо в своих ладонях, как если бы это была последняя возможность удержать ее в реальности. С губ сами собой слетают какие-то глупые успокаивающие слова, теперь совсем бесполезные, и Ру, слыша их, лишь ещё сильнее заходится плачем. — Ру… — он совершенно беззащитен перед этими эмоциями, и глаза жжет, и сердце глухо грохочет в груди. Донни глотает ком в горле, снова тянет Ру к себе, бормочет: — Поговори со мной… — Вам… Было бы лучше… — она глотает слова, вдохи, собственные слезы. — Я не могу ничего с этим сделать и мне так плохо… И я знаю, что вам всем неловко, и я мешаю, и я… Мне никогда не быть как… — Что за глупости? — Донни заставляет ее взглянуть на себя, держит ее маленькую голову своими руками, шепчет еле слышно: — Зачем ты так говоришь? Ты знаешь, мы любим тебя. Ру качает головой, как малое дитя, и слезы летят в стороны, и его чешуя царапает ее раскрасневшуюся кожу. — Вам было бы лучше, если бы меня не было, — Ру шепчет хриплым, сорванным голосом. — Я знаю, ты тоже так думаешь. — Не надо додумывать за меня, Ру, — Донни хмурится. — Но это так! — она шмыгает носом, стискивает руки до боли. Донни расцепляет их тут же, скрипит зубами от желания стиснуть глупую идиотку в собственных объятиях и запретить ей причинять себе страдания. Запретить ей даже думать об этом. Ру дышит надрывисто, бормочет: — Ты просто слишком добрый, чтобы сказать это прямо… Донни фыркает, кривит губы и бормочет: — Это полный бред, Ру. Посмотри на меня… Он скользит большими пальцами под ее подбородок, приподнимает его, смотрит в окаймленные красным голубые глаза. — Мне важно, чтобы ты была рядом, — говорит он. — Ты. Понимаешь? — Есть Эйприл, — Ру опускает взгляд, смотрит куда-то в пластрон. Донни непонимающе качает головой. — При чем тут Эйприл? — Не делай вид, будто не понимаешь, — Ру хмурится, смотрит исподлобья так, будто он ей в душу плюнул. А Донни и впрямь не понимает. Он любит Эйприл, как если бы она была ещё одной Хамато — потерянной сестрой. Только Ру он любит ещё сильнее, и чувства эти совсем иные, куда более сложные. Донни вздыхает тяжело, устало. С чего бы… Мысль мелькает где-то на краю сознания, и он ловит ее. Мысль обжигает, заставляет хмуро отпрянуть от Ру, оглядеть ее ещё более непонимающим взглядом и бросить: — Ты же не думаешь, что тебя можно заменить? Такая глупость не пришла бы тебе в голову, да? Он оглаживает ее щеку, под чешуей искры горят от этого прикосновения. Ру смотрит на него как-то болезненно-недоверчиво, шмыгает носом, и ему хочется ткнуться в этот нос своим. — Я… Я неудобная, — она практически шепчет. — И не должна быть, — Донни улыбается, не в силах сдержать смешок. — Я люблю тебя неудобной. Тишина повисает между ними, и Донни требуется с десяток секунд, чтобы понять, почему Ру смотрит на него своими огромными глазами так потерянно и не дышит. Секунда, десять, пятнадцать… Он жадно хватает воздух вмиг ставшим сухим ртом, нервно улыбается, бормочет что-то неловкое, а Ру смотрит на него, и между бровей ее пролегает хмурая складка. — Я пойду спать, — шепчет она, отводит взгляд, пытается встать. Только он не может позволить ей снова сбежать. Донни вжимает ее в спинку дивана, смотрит в лицо пристально. — Почему ты мне не веришь? — спрашивает он устало. — Разве я когда-нибудь врал? Ру упрямо хмурится, ее губы трясутся, будто она снова на грани плача, но глаза сухие. — Потому что я знаю, что ты говоришь это, чтобы успокоить меня, — отвечает Ру сквозь зубы, глядит исподлобья. — Хочешь сказать, ты не сказал бы того Майки или Эйприл? Ты добрый и… Донни фыркает, склоняет голову на бок, и в этот момент ему плевать на то, что он перебивает ее. — Это ведь другое, — он подается чуть вперед, ловит ее руки своими, смотрит пристально. — Ты… Ты не понимаешь? Но она и впрямь не понимает, и у Донни сердце внезапно где-то во рту, и панцирь будто урановый, к земле тянет и жжется. Он взволнованно дергает носом, хочет поправить очки, хочет вцепиться в шест для поддержки. Ему всегда было так неловко рядом с Ру. Так тепло и вместе с тем стыдно, потому что прятать чувства — это про Лео и Рафа. А у него на морде написано, что Ру для него — центр мироздания. И он так долго стыдился этого… Он ведь был уверен: она знает, знает и щадит его чувства. Но Ру смотрит на него честно и открыто, и Донни понимает: она не в курсе. Вся семья, Эйприл, Кейси… Все знают. А она даже не догадывается. Он сглатывает ком в горле, чешет затылок, треплет перемотанные скотчем дужки, и темнеет лицом, потому что… — Я люблю тебя, — говорит Донни тихо, смущенно. — Уже давно. И… Не как Эйприл и не как Майки… Понимаешь? Ру смотрит на него неверяще, она приоткрывает рот, глотает воздух красными, искусанными губами. Ру слова не может выдавить, слишком потерянная в происходящем. — Ты… — она внезапно шмыгает носом, глаза снова полны слез, и губы кривятся, и Ру выдает: — Но как же Эйприл? Донни тихо смеется, оглаживает ее влажную шею, поправляет спутанные волосы. — Она же нам как сестра, — бормочет он. — А ты… Ты это ты. И я думал, ты знаешь… Ру качает головой, смотрит на него огромными глазами, в которых наконец не только грусть, и говорит: — Мне так жаль… Она не отвечает на его признание. Вместо этого сползает на край дивана, тычется в пластрон голыми коленками и обнимает так, что он слышит ее пульс. Она жмется лицом чуть выше панциря, дышит тяжело, и Донни чувствует горячую влагу на нежной чешуе чуть выше ключиц. Донни позволяет себе сжать ее в объятиях так, как давно хотелось, так, чтобы ощутить тепло, такую незнакомую мягкость, хрупкость. И он оглушен и потерян. Как в тот день, когда впервые увидел ее на пороге Эйприл, напуганную, запутавшуюся в длинной шифоновой юбке. Как в те дни, когда она сидела в его комнате и через плечо наблюдала за его работой, окутывая запахом зеленого чая, пионов и жевательной резинки. Как в те дни, когда они часами засиживались за играми, хрустели геймпадами, чипсами, затекшими шеями. — Я тебе точно нравлюсь? — Ру всхлипывает куда-то между шеей и плечом. — А может быть как-то иначе? — фыркает Донни в ответ. Ру тихо смеется, отлипает от его непривычно горячей кожи, смотрит смущенно, будто видит его впервые, неловко поджимает губы и говорит: — Я тоже, — нервный вздох. — Люблю… тебя. У Донни внутри что-то взрывается, и ему хочется кричать. Он улыбается, глаза жжет, в груди гремит радостный рев, потому что он не был уверен от слова совсем. Потому что он так привык к собственным чувствам, что не надеялся на взаимность. Он оглаживает лоб Ру большим, таким неказистым на фоне нежной розоватой кожи зеленым пальцем, заправляет за ухо влажную прядь, шумно выдыхает, когда собственный взгляд падает на припухшие губы, и бормочет: — Тебе нужно одеться и высушить волосы, прежде чем снова простынешь. А потом я хочу тебя поцеловать. Ру смотрит на него так, будто у него над головой нимб, а из карапакса вылезли крылья, и этот взгляд делает с ним невероятные вещи. Донни выдыхает рвано, с усилием, отводит от Ру взгляд и обещает себе сделать все, чтобы она и впредь смотрела на него так. Чтобы она не пыталась быть удобной. Чтобы не убивала себя мрачными мыслями. Он обещает себе, что она будет самым счастливым человеком на свете, и намеревается сдержать это обещание.