Семь граней лета

      Люба замерла на бордюре, пытаясь впитать как можно больше. Мимо не шел крестный ход, и Люба едва не в обморок падала от благоговения. Шутка ли, живые старообрядцы (можно подумать, они как мамонты)! Они шли и пели, а Люба думала: Вот все-таки Сенкевич знал, о чем говорил, когда писал о Ченстохове. Так это похоже!       Второе воскресенье после Пасхи — грандиознейший фестиваль. Люба катала свечу из вощины, выдувала бусину из стекла, обжигая пальцы, пыталась ходить на ходулях и с восхищением смотрела на то, как щелкают хлыстом, похожим на змею.       Любин восторг был неподделен. Вот настоящая вера, чистая, правильная! Они и вправду верят, — думала она и вспоминала фотографию, висевшую на стене над Малгожатиной кроватью в их комнате в Колдовстворце. Малгожата тоже верила, как и вся польская диаспора в Колдовстворце и за его пределами. Вера сплачивала, а Любе так этого не хватало. Русская, она пыталась быть полькой — постоянно выпрашивала у Малгожаты книги на польском, впитывала все как губка. — Они и католики.       Люба очень хотела верить. После фестиваля она, одухотворенная, села на скамейку во дворе и принялась набирать сообщение Малгожате. Получив его, Малгожата улыбнулась: Всем нужен Бог, милая моя Люба. Так она и написала в ответ. Люба ответила голосовым сообщением, ее голос срывался. — А если, — она всхлипнула, — если нет ее, нет веры? И никто не верит, а все это лишь оболочка? И старообрядцы не верят, и никто не верит? Малгожата, скажи мне! — Это ничего, — ответила Малгожата. — Я верю, и мои знакомые верят, и ты тоже верь. И не плачь больше.       Люба, сидящая на скамейке во дворе, утирала рукавом слезы. А они все катились и катились…