Lюb0

Саня глазами хлопает ошарашенно, смотрит издалека и ощущает под действием чего-то нереального, что жизнь его скоро кончится. Тусовка у друга, в шикарном банкетном зале, с шикарными видами, шикарными женщинами и компаньонами шла только на руку. Давно пора замаячить в таких кругах, перестать ныкаться по углам и квартирам; оттанцеваться, напиться, наораться кошачьими криками с друзьями под боком. Давно пора, но он только сейчас осознал, что тут привилегия у слова «надо», в смысле «обязательно», то есть «как воздух, блять, необходимо». Поэтому, входя в зал громадный он сразу заявился безобразностью, эпицентром внимания стал лик слегка посеревший. А через пару часов, когда уже нажраться успели все и каждый, он понял, что сам внимание к себе потерял, не то что остальные. Обнаружил себя около стенки у лестницы, держащимся дрожащими пальцами за перила одеревенелые. Перепитый алкоголь давил на мозг, глаза туман застилал: неприятный, грузный, дурманящий. Около него с самого начала девушка крутилась одна, верткая такая, на лису чем-то похожая. Она с ним рядом даже сейчас находится, на ухо что-то шепчет, на его попытки оттолкнуть — смеётся нежно, губами в щеку тыкаясь. Он согнулся в три погибели, она над ним власть имеет: руками сильными вниз тянет, чтоб он на нее смотрел, а сама извивается змеёй, прижимается. Ему от нее тошно, даже в какой-то момент въебать хочется, чтоб поняла состояние его; но на свое горе (несчастье, ужас) обнаруживает, что руки стали стальными, повисли безжизненно, будто все соки выкачали, все его труды в качалке втоптали в грязь. Отчаяние настолько голову дурманит, что Саня, сам про себя смеясь, хочет выть псиной и скулить как укушенный зверь. Он медленный, словно спит, но чужие пальцы его все время в чувства приводят, будь они неладны! Он хочет кричать, но из горла выдаётся только слабое: «Помогите, ебут». Она смеется, шепчет имя «Лена», мурлычет и все тащит его куда-то в сторону. А он только глазами хлопает, ногами еле перебирает, трясется осиновым листком. — Сука. Набирается сил, застилает пеленой глаза. — Чем накачала? Предыхание, вдох, выдох, попытка в себя прийти. Зря он все подряд пил, ох как зря. Себя успокоить пытается, взбодрить, расслышать ответ. Но приближаться к ней не приходится — она сама к нему подаётся. Шепчет ласково, любвеобильно, почти что в комнату затаскивая темную. — Любовью. Смеётся по-девичьи, подростком притворяется, зараза, блять. А потом втягивает его, полудохлого, рыжего, бессознательного, в комнату непристойную. — Любовь Ивановна, ну что за пиздец? Мафаня на кровати разлёгся с девицей пышногрудой, стянуть верх уже успел, прелюдия начал, а тут на-те: гости. Девчонка застеснялась, с колен сползла, глазами блюдцами на ворвавшихся таращится, обратно одежду натягивает, краской заливаясь. — Сань, ты чё? Лена как вкопанная стоит, моргает по-лягушачьи, взгляд от одного к другому переводит. А Мафаня-то во все глаза смотрит, подскакивает, ближе к ним подходит. — Мафа, прикинь… И на колени падает, ладонями глаза закрывая, в космос ушедшие. У него стратосфера под атмосферой с завёрнутой галактикой в голове: все резкое, шумное, странное. Издает звук птицы умирающей, в предсмертной агонии забывшей себя и гордостью свою: кричит вяло, но от души. Кашляет и пытается отхаркиваться, а потом на плече руку чувствует, дёргается, и снова ничком к полу падает. Влад суетился недолго, вытравил из комнаты девичий состав, велел Брамо привести с водой («да, который с нами пришел, плосколицый такой», «чтоб вода нормальная была, а не это пойло, иначе каждой пиздец устрою!»). Саню тормошил, а поняв, что не получится, плюнул на личные границы — подхватил под руки и потащил в ванную. Тот особо-то и не сопротивлялся, бормотал что-то под нос, но так, несуразно. — Мафа, она мне… Любовь… А я… Не хочу… И снова в дрёму какую-то впадал, глаза голубые закрывал и затылком к телу чуждому прижимался, сам себя теряя, не получая ответные сигналы в голове. Саня к унитазу голову прижимает, чувствует отдаленно, что по позвоночнику пальцы проводит кто-то, но не думает, пытается выплюнуть, выкинуть, выкроить гадость, которую выпил. Пальцы в рот сует, но давится только, слезы соленые по щекам пуская и глотку мягкую ощупывая. — Бляха, дурная ты голова. Тебя, обезьяну, кто просил всю алкошню спивать? — Голова. Голова болит сильно, раскалывается настолько, что подошедший Брамо кидает тревожный взгляд и кратко советует позвонить в больничку, потому что травануть могли чем угодно. Влад по лбу стукает, внимает словам, просит позвонить, предложить заплатить больше, но чтоб быстро было, оперативно. Антон послушно кивает, умывает быстро лицо холодной водой, чтоб протрезветь немного, достает телефон и принимается за дело, смотря, как Мафаня ободряюще что-то Сане говорит. Тот скрутился, наконец вызвал облегчение болотное, кудрявой башкой трясет, отхаривается, дрожит. Слезы стекают вслед за содержимым желудка, шмыгает, чувствует неприятный запах, ежиком нос кривит. Глаза закрывает ладонью, опускает крышку унитаза, смывает жижу, но успокоения не чувствует. Ему как будто лёгкие с желудком поменяли местами, и теперь каждый вздох пульсацией в горле отдается. Мафаня на удивление неподалеку, сидит чуть выше, на бортике ванны, стараясь в чувство привести: стакан холодный к голове Саниной прижимает, просит подняться и лицо умыть. Сашка-то и не против был бы, только вот ноги не слушаются, ватой к полу прилипают, и он снова ощущает рвотный позыв, не успев глотка спасения сделать. Брамо на фоне договаривается с отделом скорой помощи, адрес указывает впопыхах, напоминает резво, что «срочно», а потом «пять касарей», а после соединяет «пять касарей за срочность». У него тоже мозги поплыли, но его, кажись, поняли. Потому что тетя у аппарата тараторить начала по делу, живо и без лишних пауз. Вот она, честная помощь! Отряд к ним поднялся быстро, Влад пошел стоять ориентиром и навигатором, оставив на Саню Антона. Тому особо делать было нечего, глазеть да тормошить безобразие ранее указанное. Смотрит песьим взглядом на крысу рыжую, нос да лицо потирающую. Ему бы хвост длинный, тонкий, да выглядеть чуть поулыбчивее, и отлично вписался бы в канализацию американскую. Брамо себя ловит на странной мысли, решает ещё раз умыться, потому что это вообще не дело. Влад с медработниками подтягивается быстро, на нервяке шутки шутит и руки трёт нервозной мухой. Санька все такой же бледный и костлявый на полу лежит, даже сатирического комментария не выскажет, слова против не вымолвит, дохляком к плитке прижат: разогнуться не может. В чувства приводят быстро и без лишних движений, заставляют воды хлебать и таблетки в пасть суют, на что вялую просьбу получают пальцы в рот не пихать, пусть и в перчатках. — А мне можно, Сань? Мафаня так, разогреть ситуацию пытается, на него никакого внимание не обращают, заняты кучерявым происшествием. А за стеной ебашут биты, бас на басе, шумные выкрики и танцы на убой. Обстановка спокойней некуда, хотя с какого ракурса посмотреть. — Его бы нахуй отсюда, — Брамо вмешивается в процессию откачки, потирая подбородок беспокойно. Снова дело говорит, Мафаня его за это потом по плечу похлопает да улыбнется ярким огоньком. А пока безмолвие рыжее смешинкой не покроешь: он скелет под белым светом и выглядит весьма ебано, такого только домой, да побыстрее, чтоб воры музейные не перехватили. Влад суетится над ним долго, когда пакует, когда везёт, когда порхает над ним пчелкой, не переставая нервозно ругаться и бредить от бреда родимого. Да уж, конечно. Любовью накачивать — себе дороже, особенно когда за объектом симпатии стоит Владос с автоматом из мата и угроз наперевес. Ленка слиняла быстро, главное, чтоб про нее не вспомнили днём позднее…