Из разных сервизов

      Лита поднимает на него темные блестящие глаза, и Ньюту кажется, что не было этих прошедших лет. Не было того молчаливого прощания. Не было безжалостно разжатых рук, сомкнутых губ и волос, треплющихся на ветру.       — Надолго в Лондоне? — сдавленно спрашивает Лита и тут же гордо встряхивает смоляной копной.       — Послезавтра уезжаем, — отзывается Ньют, разглядывая ее несколько мгновений, и только потом проходит из прихожей в комнату. — Ты одна живешь?       Губы Литы изгибаются в слабой улыбке.       — Конечно. Чаю?       Ньют бросает взгляд на часы и вздрагивает: три часа ночи. Кто пьет чай в такое время? И резко оборачивается к Лите. Да, ему не показалось: на ней длинное темно-синее платье и белый жемчуг в ушах — совершенно не ночная одежда.       — Ты знала, что я приду, — Ньют хмурится, разглядывая ее бледное лицо.       — Я верила, — произносит она тихо и непривычно покорно. — Слишком много лет ждала. Семь, кажется. Сначала считала дни — так больнее, но однажды утром сбилась со счета. Все смешалось в мельнице рутины.       Ньют растерянно похлопывает по карману, где прячется Пикетт, и переступает с ноги на ногу. Темная комната, едва освещаемая несколькими свечами, Лита — в полумраке, таинственная и неприступная, на расстоянии вытянутой руки, ночь, странное состояние полудремоты, рой мыслей о магических существах — все обрушивается разом.       Ньют машет руками, пытаясь остаться наедине со своим сердцем, но Лита уже улыбается — глазами, Лита уже снова та худая девочка-подросток, чьи волосы пахнут жасмином, чей голос звенит колокольчиком, а горячие пальчики цепляются за его пальцы, и губы говорят что-то быстро-быстро, про птицу-гром или веретенницу… И Ньют зажмуривается, не позволив себе наклониться к ее лицу.       — Порпентина с тобой? — Лита изящно обходит стол и словно делает его препятствием между ними.       Ньют нервно улыбается, засовывает руки в карманы брюк, теребит их и, наконец, прячет их за спину.       — Милое имя, правда? Только откуда ты знаешь, что…       Лита быстро берет со стола «Пророк» и на мгновение закрывает им лицо.       — Тут только о тебе и пишут. И о твоей невесте, Порпентнне Голдштейн. Интересно, чем сейчас занята мисс Голдштейн?       Уши Ньюта бессовестно краснеют.       — Спит.       Лита запрокидывает голову и оглушительно смеется.       — Чаю? — спрашивает она, тяжело дыша, и ее глаза безжалостно блестят. — В самом деле, Ньют, неловко без чая.       Он смотрит, как чайник из белоснежного фарфора щедро наливает напиток в чашку, тоже белоснежную — но с золотым ободком. У чайника такого ободка нет, и Ньют придирчиво присматривается к носику, пытаясь убедиться, что предметы — не из одного сервиза. В жизни, кажется, так часто бывает.       — Работа? — Лита придвигает к себе вазочку с печеньем и, взяв одно, разламывает пополам. — Дамблдор еще не приглашал тебя в Хогвартс?       Ньют трясет головой, смакуя чай. Нигде больше такого не выпьешь — терпкого и дурманящего, с едва ощутимой горчинкой.       — Я не соглашусь. Сейчас я работаю на Министерство, да и Хогвартс — не лучшее место для изучения зверей, мы с тобой оба это знаем.       Лита смешно оттопыривает мизинец и подносит чашку к губам.       — Когда ты ушел, я осталась одна. Я всегда была одна без тебя, но тогда меня просто отрезали. Я словно оглохла: однокурсники молчали, сидя рядом, даже Булстроуд, а преподаватели смотрели исподлобья. Так прошло полгода, наверное. А потом начались экзамены, и Булстроуд понадобилась помощь. Звук вернулся.       Ньют потопал пяткой по половице.       — Чем занимаешься?       Лита со звоном ставит чашку на блюдце и, поднявшись, берет с большого письменного стола книгу в синем переплете.       — Рисую. Губы молчали, а голову и мысли нужно было чем-то занять. Я знала, что мы долго не увидимся. Знала, что ты больше никогда мне не доверишься. Я открыла ту клетку, я предала тебя, Ньют. Ты не прощаешь предательств, не даешь вторых шансов, не оборачиваешься. Не знаю даже, зачем ты пришел.       — Это иллюстрации к сказкам Бидля? — Ньют удивленно перелистывает работы. — Недавно купил их, ведь у нас с Тиной будет… О! Неужели это ты нарисовала? Птица-гром! И веретенница! У тебя настоящий талант, Лита. Я думаю переиздать книгу о магических существах. С момента ее выхода я открыл еще нескольких… Будешь со мной сотрудничать?       Лита закрывает дрожащие губы ладонью и на мгновение отворачивается.       — Пожалуй, соглашусь! — громче, чем следует, заявляет она и вытаскивает из лежащей рядом папки один, совсем небольшой, листок с рисунком. — Пикетт, помнишь?       Ньют приглушенно смеется и достает лукотруса из кармана.       — Что скажешь, друг?       Лита роняет рисунок на ковер, бледнеет и подхватывает Пикетта на руки.       — Он все еще с тобой? С него и началась наша любовь к зверям. Мы прятали его у себя по очереди, кормили всякой ерундой и пытались найти ему подружку. Ньют… зачем ты пришел?       Ньют снова опускает руку в карман.       — Вернуть твой портрет. Ты там улыбаешься — точно такой же улыбкой, ничего не изменилось!.. Нюхлеровы драгоценности, я его в гостинице оставил…       Лита смотрит на него торжествующе и одновременно с отчаянием.       — А Голдштейн?       Ньют встает и с высоты смотрит на сервиз. Да, чайник определенно не отсюда.       — Тина — компаньон, партнер, лучший друг — называй, как угодно. Она безумно легкая, как перышко на ладони, чуткая, добрая и смешная. Есть перо? Я напишу адрес, по которому ты свяжешься с издательством. Хочу, чтобы твои иллюстрации были в моей книге.       Склонившись над желтоватым пергаментом, Ньют слышит в тишине, в полумраке, частое и тяжелое дыхание Литы. Она стоит совсем рядом, хрупкая, гордая и несломленная — но одинокая и потому безжалостная. От знакомого аромата жасмина голова кружится и аккуратно выведенные буквы плывут перед глазами.       — Держи, — Ньют улыбается и протягивает ей пергамент. — Еще увидимся, надеюсь.       Лита проводит рукой по горлу.       — Почему? Мы вместе можем горы свернуть, мы добьемся всего, чего захотим.       — Именно, — Ньют сажает Пикетта на рукав. — Или взлетим слишком высоко, или упадем в пропасть. Мне и зверям нужно спокойствие.       — Но это не любовь. То, что ты чувствуешь к Голдштейн — не любовь! — Лита, топнув ногой, яростно сжимает кулаки. — Так нельзя жить. Я бы не смогла.       Ньют качает головой и берет несколько рисунков из папки, с интересом рассматривая каждый из них.       — Надо же, как тебе удались здесь перья… Откуда ты знаешь, что они отливают сиреневым? А этот клюв! И шерсть у пятинога…       — Ньют! — восклицает Лита громко и, резко взмахнув руками, обнимает его за шею, внезапно оказываясь слишком близко. — Ньют!       Глаза у нее блестят от слез, и в их темной манящей глубине мерцают огоньки вопроса, отчаяния, мольбы и надежды. И жар, и аромат ее тела на мгновение захватывают его, уносят и вдруг вышвыривают в реальность.       — Великое в жизни может быть только одно, — Ньют отстраняется и кладет рисунки на стол. — Рядом с тобой я не могу выбирать, Лита. Но я должен. Помнишь, как мы мечтали о правах, о защите, которую могут получить ни в чем неповинные зверушки? Я близок к этому, близок, как никогда! Моя жизнь, мое отчисление из школы будет иметь смысл, только если я принесу пользу многим. Не одному… не двоим.       Лита медленно идет за ним к дверям, теребя платье.       — Ты замечала, что твой чайник из совершенно другого сервиза? Кажется, что идеально подходит, но ободка нет, — Ньют берет с вешалки серую мантию. — И чай у тебя со знакомым привкусом.       — Лист дурман-травы, — Лита свирепо сверкает глазами. — Для настроения.       — Напишешь редактору? — Ньют проверяет, удобно ли Пикетту в кармане, и выпрямляется. — Прямо утром?       Лита отчаянно кусает губы, приподнимается на цыпочки, опускается вниз и тяжело выдыхает.       — Зачем ты пришел на самом деле?       Ньют улыбается и приглаживает непослушные рыжие волосы.       — Чтобы каждый из нас мог жить дальше.