Незрячее солнце

      Он родился во тьме. Возник сияющей золотой искоркой меж шелестящих волн. Во тьме не существовало время, но искра превратилась в пламя, разлетелась золотой пыльцой и густым медовым ароматом. Искра превратилась в солнце, и тьма перестала существовать. Над миром занимался рассвет.       — Что чувствует лишившееся глаз солнце? — голос темноты — шелест мягкой шерсти и перестук чешуи. Она вилась вокруг, скользила между пальцев, расчерчивала знаками лицо и ложилась на грудь мягкой урчащей тяжестью. У темноты было имя, но даже он не произносил его — ни словами, ни в мыслях.       — Рассвет разгорается, — тот, кого сотворенные им нарекли Таном, улыбнулся. Он не мог видеть — но чувствовал каждый обнимающий мир луч. Они падали вниз, преломлялись в сияющих витражах храмов и танцевали на городских шпилях. Касались сотворенных им — и они поднимали глаза к небу, а с губ срывались приветственные молитвы. И в миг, когда они звали его по имени, когда их глаза обращались к нему — он видел открытый их глазам сотворенный мир.       — Всего лишь мгновение и жалкий фрагмент, — темнота вздыбилась шипением. Мягкая шерсть под пальцами застывала мертвенно холодной сталью.       — Тебе не хватило вечности и всего мира.       Темнота отступила, но она никогда не оставляла его надолго.       Солнце поднималось выше, и все больше голосов вплеталось в его лучи. Тан слушал их, касался каждого — и вместе они плели для него огромный и многоцветный мир. Они просили о попутных ветрах — и он узнавал, что над морем штиль, слушал о бойко идущей торговле и хмурился рассказам о постигших неудачах. Он любил каждое обращенное к нему слово, каждую крупинку мира, к которой удавалось прикоснуться, но более всех других Тан ждал слова, зовущие его. С самой первой вспышки, ожегшей его дыханием мир.       Благословенные его дыханием — они не нуждались в словах и молитвах, легко открывались льющейся с небес силе и открывали для нее мир. И Тан шел по высокой колкой траве, чувствовал пальцами густое гудение струн, тек прохладными каплями с тряпиц, исцеляя раны, и рвался белыми вспышками с копейных наконечников.       Темнота смеялась и говорила, что он не знает, кому дарит свет и против кого обращает гнев. Слепец, не ведающий, куда приведет каждый следующий шаг. Темнота не лгала: и не раз его поднятая для защиты ладонь сталкивалась с зажатым в другой руке лезвием. Но так же часто ладони соединялись, простертые в едином порыве. И мир лился в него и сквозь него, а Тан чувствовал себя почти прозревшим. Он верил, что однажды увидит весь мир целиком, лучше и отчетливей, чем смог бы собственными глазами.       Солнце клонилось к горизонту, и темнота возвращалась. Смолкали голоса, и ее объятия становились теснее и холоднее. Темнота была с ним всегда — и та, первая, что возникла, когда он наполнил погасшее солнце светом собственных глаз, и другая, что свивалась вокруг тысячей обличий, шипела и вгрызалась в пальцы, но не оставляла ни на миг, с тех пор как вытащил ее из клетки, разменяв на собственную творящую руку.       Тан не мог больше творить, но сотворенные им раньше — могли, и он ждал, пока они покажут, каким стал измененный их общей волей мир.