Ланселот

Он в глухую ночь оседлал коня, Он покинул замок тайком, Он помчался по улицам городским, Ненасытной страстью влеком. Там жила она, его тайный клад, Наслажденье его и позор, И он отдал бы замок и цепь свою За улыбку и нежный взор.

Лу уже и не помнил, откуда у него взялась эта книга. То ли из библиотеки отца, где он отыскал ее между скучными историческими трактатами, то ли ее принесла Нанетта, со своим талантом находить редкости. Но, как бы то ни было, том лежал перед ним: стоило лишь протянуть руку, и он сам раскрывался на нужной странице. Чуть загнутый угол, шероховатая бумага, выцветшая от времени иллюстрация. Королева Джиневра смотрела на него с листа куда-то сквозь: рука судорожно стиснула подол тяжелого платья, губы сжались в суровую нитку, медно-рыжие волосы кольцами упали на плечи. Леди в ожидании своего рыцаря. Лу и не думал, что подобное возможно — влюбиться в образ, в бестелесный дух, но вот же — она прямо перед ним, и вместе с тем недосягаема, стоит, опёршись о спинку стула, и не знает о нем, Лу. Он нежно проводит подушечкой пальца по корешку книги, счищая невидимые глазу пылинки, гладит обложку, любуясь причудливой вязью букв. Рыцари круглого стола. Полузабытые уже теперь легенды о бесстрашных мужах и прекрасных дамах, чью честь требовалось защищать. Что осталось от того времени помимо куртуазных манер? Лу отнюдь не считал себя романтиком, но сожаление об утраченном благородстве и чести жило в нем, обернувшись непонятной, ничем не объяснимой, тоской по прошедшей эпохе. Его чувства едва ли можно было назвать здоровыми, поделись он с кем-нибудь, наверняка получил бы обвинение в не стоящей внимания слезливой сентиментальности или, что еще хуже, пожелание посетить придворного лекаря. Стоило закрыть глаза и Лу тут же слышал голос отца: «Коль тебе нужен объект любви, то и найди себе настоящую даму, из плоти и крови, а не какую-то бесплотную мечту. А лучше выкинь эту чепуху из головы, оно все пустое». Лу вздохнул, привычно тряхнув рыжими кудрями, привычно же и согласился с голосом разума. Пустое-то оно пустое, но на душе и без того тоскливо, а на дворе весна — и на осеннюю хандру уже не сошлешься, со счетов не спишешь. Давит, выкручивает, хоть и правда бросай все и несись очертя голову не пойми куда и зачем, совершай подвиги во имя призрачной прекрасной дамы. Лу не рыцарь, у него и меча-то нет, одна только шпага, и имя у него совсем не рыцарское, а так, насмешка какая-то, обрубок от величия прошлых лет. Будто его предки взяли топор да и рубанули по-живому, оставив от звучного Ланселота лишь жалкую горсточку букв, а после кинули ему как собаке — вот тебе, не проси о большем. И тут же следом другая мысль: «Предки! Какие такие предки». Ланселот-то был англичанином, одним из тех, что презрительно зовут таких как он, Лу, лягушатниками. Нет, нет, все и правда чепуха. Нанетта бы сказала, что он совсем умом тронулся, а после обняла бы покрепче, чтобы не обидеть. В этом суть Нанетты — всех утешать и любить весь мир, ему бы так. «Хватит, — решает Лу, — с него довольно». Книга закинута на верхнюю полку библиотечного шкафа, чтобы если и достать, то только с лестницей. Леди Джиневра заперта в чулане памяти, на дверь навешен амбарный замок. Лу теперь великий ловчий, ему не пристало думать о каких-то глупостях. Лу и не думает, идет себе с псарни, насвистывая нехитрый мотивчик. Моя ты красотка, Юна и нежна. Вот все для тебя — молока и шелка… И видит ее. Нет, не Джиневру, конечно, откуда ей взяться здесь, в Версале, среди залитых блеском спален и коридоров. Она дитя иного толка, порождение пустошей и холмов, что обитает в замке из серого камня, к которому ведет зеленая тропа. Он видит Моргану. Злую волшебницу с глазами цвета болотной топи, стоит взглянуть хоть раз и уже не спастись — зачарует, приворожит — не выпутаешься, не сбежишь. — Франсуаза-Атенаис, маркиза де Монтеспан, — объявляет Лу король, и дама чуть наклоняет голову. Рыжие кудри Лу бледнеют на фоне ее смоляных завитков. — Герцог де Роган, — говорит маркиза, и голос у нее тоже колдовской: низкий, с легкой хрипотцой. Лу уже тогда ясно, что он погиб, пропал безвозвратно. Картины одна другой ярче мелькают в его воспаленном мозгу. Мадам де Монтеспан вихрем проносится по его жизни, попутно выедая душу, и Лу невольно заходит на второй круг персонального ада. — Моргане… Франсуазе, – поправляет он сам себя, — Франсуазе не к лицу простое голубое платье, ей бы шелка и бархат. Закутать ее в расшитый камнями саван, украсить бледную тонкую шею блеском бриллиантов, изящные длинные руки перстнями и браслетами, а после терзать ее губы до рассвета в надежде услышать приглушенный страстный вздох. Маркиза все понимает по мелкой дрожи голоса великого ловчего, насмешливо изгибает черную бровь, вынося приговор. — Вы можете меня обожать, — угадывает Лу с содроганием, — я разрешаю вам. На псарню возвратился совсем другой Роган, от прежнего остались одни ошметки. Новому Лу не петь песен о зеленых тропках, что ведут к Камелоту, тот Камелот давно лежит в руинах. Новый Лу засыпает и слышит чарующий голос Морганы: «Вот тебе свеча, чтоб спальню осветить, А вот тебе палач, чтоб голову срубить».

***

Дофину никто не причинит вреда, дофину не будет страшно. Слова тихо шелестят в вечерней прохладе, падают в траву каплями дождя. Франсуаза проводит рукой по щеке Лу, едва касаясь пальцами, и тот, как щенок, послушно тыкается носом в ее ладонь. — Не причинит вреда, — повторяет он сонно. Франсуаза кивает, шепчет почти нежно: «Спи», и Лу послушно закрывает глаза. Он и не просыпался, все дни бегут перед ним в колдовском мареве, где нет ничего кроме смоляных завитков и болотной топи ведьминских глаз. Король должен быть милосердным к своим подданным, но забылся, увлекся, ему теперь только золото нужно, все ради зрелищ, но о каких зрелищах говорить, когда людям не хватает хлеба? У Лу манжеты на рукавах неприлично истрепаны и еле держатся, да и камзол ему бы новый — негоже носить один и тот же, пусть честь и не позволяет оскорбиться, а гордость признаться в нужде. Что уж говорить о ней? Франсуаза поджимает губы, теребит кольцо на пальце. — Мой муж, — вздох летит по комнате, взгляд с поволокой устремляется вдаль, слова обрываются не произнесенным до конца заклинанием, и праведный гнев охватывает все существо Лу. Как смеет тот не понимать, как смеет король… Рука сжимается в кулак, ищет заколдованный Эскалибур. Он, Лу, все исправит. Напомнит своему Артуру о горящем Камелоте. Ну а дофину… Дофину никто не причинит вреда.

***

– Что ж ты, братец, мой не весел? — Нанетта перебирает рыжие кудри, пропуская меж пальцев. Голова Лу покоится на ее коленях. Привычка из детства, с тех пор многое ушло, а вот это осталось — прижаться друг к другу потеснее и делиться секретами в загадочной полутьме. С годами и сами секреты темнеют, тяжелеет, давят грузом на сердце. — Я яблоко взяла без спроса, — в неярком свете свечи волосы Нанетты отливают позолотой, — никто не видел. Прямо со стола. Король отвернулся, и я… Лу ласково смотрит на сестру. — Зачем, Нетти? — Хотелось почувствовать, — шепчет Нанетта, — каково это — сделать что-то запретное. Франсуаза говорит, что в желаниях нет ничего дурного, если они никому не принесут вреда. У Его Величества еще много яблок, что ему одно… Лу молчит, и тишина из уютной вдруг становится вязкой, душит. Рука сама тянется к ненавистному жабо. — Я очень дурно поступила, да? — в глазах сестры стоят слезы, еще минута — и прольются спасительной влагой, облегчая совесть. Видеть ее такой Лу невыносимо. — Нет, Нетти, — его ладонь ловит ее руки, — нет в том большого вреда. Вкусное оно было, яблоко? — Не припомню слаще, — тихий вздох облегчения срывается с ее уст, — вот сказала, и сразу лучше стало. Но что я, почему ты так печален, братец? Что тебя гложет? Лу молчит, наблюдая как огонек свечи танцует по поверхности стола. Дофину никто не причинит вреда. Не причинит ли?

***

От Нетти-то он впервые и слышит о мадемуазель де Ноай. Сестра щебечет беспечной ласточкой: Франсуаза сказала о том-то, и засмеялась над тем-то, но впервые в ее речь вклинивается незнакомое имя. Вместо привычной маркизы Морганы Нанетта упоминает прогулку по галерее: «Мы прошли мимо грота Тетиса, ну знаешь, там где Катерина де Грамон недавно оконфузилась, явив миру свою нижнюю юбку, когда так некстати поскользнулась на апельсиновой корке, и мадемуазель де Ноай заметила, что…» — Кто? — перебивает Лу. Что-то знакомое волчком вертится в памяти, никак не желая всплывать на поверхность. Де Ноай. Отец упоминал Жана-Рене де Ноай, какая-то скверная история с участием фрондеров. Не тот ли Жан-Рене стоял во главе заговора, не его ли голова кочаном капусты слетела с плахи лет десять тому назад? Кто ему эта мадемуазель: дочь, племянница? — Рене де Ноай дочь маркиза де Лафайет, — частит между тем Нанетта, — совершенно очаровательная дама. Она почти так же красива, как мадам де Монтеспан, а еще остроумна, добра и деятельна. Она предложила… Лу слушает вполуха — для Нанетты весь мир воплощение добродетелей, пороков в ее картине мира просто не существует. И все же, есть ли связь между некоей Рене и казненным бунтовщиком?

***

Она рыжая. Это первое, что замечает Лу, когда видит мадемуазель де Ноай. Поставь их рядом, и вполне можно будет принять за брата с сестрой. Его мысленно передергивает. Ну уж нет, ему довольно Нанетты. Бледную кожу Рене облюбовали веснушки: темные точки кружевным ожерельем рассыпались по плечам и чуть вздернутому носу. Лу ловит себя на том, что невольно любуется девушкой, хоть они не сказали друг другу и слова. Вездесущий Александр представляет его: «Герцог Лу де Роган, великий ловчий», и он невольно вытягивается в струнку, распрямляет затекшие плечи, оправляет манжеты. — Мадемуазель, — голос ему изменяет, вместо привычного раскатистого баса шуршит травой на слабом ветру. Лу и сам поражен, тем неприятнее получить удивленный взгляд Александра: мол, ты чего разнервничался, Роган, перед тобой не королевская особа. Мадемуазель де Ноай скользит по нему крыжовенно-зелеными глазами, в которых одно вежливое любопытство и сосредоточенность: так смотрят на вещь, что собираются положить в дамскую сумочку — пригодится или нет? Лу охватывает гнев, что одновременно и пугает и удивляет — а чего он ожидал? Губернатор Бонтан отводит Рене в сторону и что-то тихо ей выговаривает, а та оживленно кивает, рассыпая рыжие кудряшки по его плечу. Рядом с Александром Рене кажется маленькой и хрупкой. Требующей защиты. «Уж не ты ли, Роган, собрался стать ее рыцарем», — шепчет Лу насмешливый голос разума. Образ мадам де Монтеспан возникает в памяти и тут же тает, словно он ее никогда и не знал. -Угодил ты в переделку, Лу, — думает он огорченно, — так, что и не выпутаешься. Ночью ему снится мадемуазель де Ноай с ожерельем веснушек на изящной шее, что кружится под звуки старинной баллады. Не говори мне нет, не говори мне нет, Ведь радуги моей так ненадежен свет, А мне еще идти, теряя светлый след, И снова молча ждать, не говори мне нет.

***

— Вам все ясно, Бошан? — здесь, в коридоре, освещаемом одним только неверным огоньком свечи, его голос звучит уверенно и зловеще. — Ребенок не должен пострадать. Тот, кого Лу называет Бошаном, хотя едва ли это его настоящее имя, испуганно кивает и трясется мелкой дрожью, то и дело оглядываясь по сторонам. Подбородок так и ходит ходуном, и Лу кажется, что перед ним и не человек вовсе, а большая толстая жаба с отвислым брюшком: вот-вот изловчится да и прыгнет за мошкой, высунув склизкий язык. Англичанин. Неужели вот это существо, готовое подвергнуть себя риску за пригоршню монет — потомок благородного Ланселота и короля Артура? — Оплата? — хрипит Бошан нетерпеливо, выставляет вперед покрытую бородавками руку — как есть болотная жаба. Лу кидает мешочек в протянутую ладонь англичанина. — Мерзость, — шепчет совесть, — какая же это мерзость. О да, он сам себе противен, но отступать уже поздно. У Лу в сердце шипит свернувшаяся кольцом змея Моргана, что незаметно заползла под ребра. Мадам де Монтеспан, одетая в шелка и бархат, целует Лу в своем будуаре, обдавая удушливым запахом миртовых духов, подставляет шею с бьющейся жилкой под кожей, ластится к нему, играя рыжими кудрями. В последний раз он пообещал исполнить любое желание своей королевы без королевства с храброй горячностью рыцаря, готового служить даме сердца. Старина Шекспир не преминул бы заметить, что главное достоинство храбрости — благоразумие, а вовсе не безрассудство и горячность. Но рыцари не отступают от своих слов, иначе грош им цена, разве что о цене совести говорить не пристало, а потому Лу здесь, в продуваемом насквозь коридоре, где ветер лижет хладом колени, приказывает похитить дофина. Ребенку не причинят вреда. Он, Лу, этого не допустит.

***

Она его погубит. Нет, не Франсуаза, та всего лишь искалечила его, раздробила кости и истерла в пыль, — эту боль он мог вынести. Но Рене оказалась куда опасней — ей понадобилась его душа. Сама того не подозревая, мадемуазель де Ноай взяла и вывернула ее наизнанку, нутром наружу, и та, вконец измочаленная, истекла кровью. Рене убивает его каждый день одним своим равнодушием. Пытаясь постичь ее натуру, Лу провел несколько дней наблюдая за мадемуазель де Ноай издалека, и все, что он заметил, тяжким бременем легло под сердцем. Франсуаза жила амбициями, понять ее было несложно. Она могла очаровывать, и он, Лу, с размаху угодил в ее нехитрые ловушки. Рене ловушек не расставляла. Поначалу Лу и вовсе не смог разобраться, живет ли кто-то в ее мыслях, чье имя она шепчет в минуты грусти и надежды. Пока однажды утром не застал отъезд одной из хорошо знакомых черных карет, и Рене, с напряжением смотрящую той вслед. Но стонет север, кличет юг, и вновь колес прощальный стук, и вот судьба разбита вдруг… Бонтан. Так вот, о ком она мечтает. Ненависть подступает к горлу и оседает накипью на связках.

***

Были вещи и похуже душевных ран — Рене могла догадаться о том, кто стоял за похищением дофина. Маленький негодник с каждым днем вел себя все капризнее, отказывался есть молоко и требовал пирожные, вконец измучив сторожей капризами. Прятать его на мельнице казалось опасным. Запутывать следы стало сложнее, когда один из гвардейцев заметил, что собаки след постоянно теряют. Как же его звали? Оливье. Оливье Пелисье — один из тех, кого постоянно хвалил и Жюль, и Александр. Этот-то Оливье и встал в горле костью. Нет, он пока не дерзил, и беспрекословно выполнял приказы, но все в его поведении кричало о сомнении, что с каждым днем разгоралось все жарче. Ведомый подспудным страхом, и, он тщетно пытается убедить себя, что только им и ничем иначе, Лу стучит в дверь комнаты мадемуазель де Ноай. Соврать. Отвести внимание. Сбить со следа. Ложь выглядит вполне достоверно, пусть сквозь нее и пробивается жалобное и просящее: просто увидеть ее. Клочок ткани от собственного камзола дрожит в руке, того и гляди выскользнет из ладони на пол, и Лу стискивает его все судорожнее — еще немного, и разойдется клубком спутанных ниток. Она открывает дверь, поджимает губы. Веснушки вспыхивают золотой россыпью звезд на ключицах. — Вы, — голос Рене рассекает воздух треснувшим ломким льдом, — мадам де Монтеспан подослала вас еще сильнее очернить мою репутацию? Пустые слухи о ее беременности от Лу — дело рук Франсуазы, еще одно свидетельство их ничтожности и трусости. Он невольно вздрагивает. Лунный свет ложится неровными полосами на лицо мадемуазель де Ноай, дробя его на отдельные квадраты — каждый очерчивает кусочек красоты — капризный изгиб верхней губы, крыло носа, высокие заостренные скулы. Профиль вспыхивает вдруг серебром. Давний замок срывается с подвала памяти, ударяет штормовой волной. Джиневра. Как есть Джиневра из далеких забытых легенд стоит прямо перед ним, собираясь отчитать как последнего мальчишку. Отнять бы ее у Александра, у Людовика, у всего мира отнять, сделать своей. Переписать легенду, где Джиневре не выпало остаться с Ланселотом. Два мертвых рыцаря в ночи Достали острые мечи, Друг к другу наклонились И оба зарубились. Хотя Людовик сражаться, понятно, не станет — отправит Александра. — Я не посмел разбудить короля, — говорит Лу, — я надеялся, — и слова обрываются, не проступают ни в мыслях, ни на языке. Он молча протягивает Рене кусок ткани, и та вздрагивает, меняется в лице, теперь в ее голосе не лед, но мольба: «Скажите, что вы были близки к тому, чтобы найти дофина. Пожалуйста, скажите». А он иное слышит: «Спасите, спасите и его, и меня». Королева, упрашивающая рыцаря. — Мои собаки взяли след, — ложь, бессмысленная и беспощадная, ручьем течет из его уст, — они жаждут крови этих негодяев. Рене улыбается, и улыбка эта, полная надежды и облегчения, вспарывает Лу сердце, оставляя рваную рану. — Пусть Господь их накажет, — шепчет она с истовостью настоящей галльской католички, — вы верите в Бога, Лу? Он что-то бессвязно бормочет, не решаясь сказать Рене, что в вопросах веры придерживается пари Паскаля. Вряд ли это то, что мечтает услышать королева от ревностно служащего ей рыцаря.

***

Бошан мертв. Найден в петле: лицо распухло, жабий язык высунулся наружу. Лу бы волноваться, или страшиться, или просто молиться за отлетевшую к богу душу. Все что угодно, кроме мертвецкого, сковавшего члены, спокойствия, словно кто-то высосал из него все чувства, ничего не оставив. Нанетта по-совиному округляет глаза, услышав новость, шепчет: «Как же жутко, братец», и пару минут спустя уже сопит у него на плече — горе или радость для нее неотделимы, а чувства хоть и ярки, но поверхностны. Бошан мертв, а дофин надежно спрятан в деревне, никто не найдет, пусть себе ищут. Мадемуазель де Ноай выходит в сад в окружении стайки фрейлин, и Лу любуется игрой света в ее рыжих — зеркальном отражении его собственных — волосах. Разведка, если так можно назвать тех проходимцев, что делают черную работу по его указу, доносит — перед смертью Бошана посещала одна дама. Дурно одетая, простоволосая, должно быть, какая-нибудь крестьянка. Приехала одна, в черной карете. И дня не прошло, как англичанишка дал дуба. — Часто ли крестьянки разъезжают по городу в каретах? — интересуется Лу. Информатор делано пожимает плечами: мол, думайте сами, месье, это уже не моя задача. Машет заскорузлой рукой — пожалуйте оплату, у меня дома семь голодных ртов. Стоит ему исчезнуть, как Лу слышит смех мадемуазель де Ноай. Ее платье желтым пятном мелькает между кустами — они с фрейлинами затеяли игру в салки. При дворе вся свита в страхе: ведь король-то без рубахи! Семь да восемь, пык да мык — ты большой упрямый бык! На последних словах Рене с повязкой на глазах вылетает из-за деревьев прямо Лу в руки, обнимает ладошками за талию. — Попалась, Жюльетт, — хохочет она, — теперь тебе водить! Лу затаил дыхание. Рене пахнет цитрусами и жасмином — настоящей весной — и сердце Лу стучит часто-часто, ритмом захлебывающейся соловьиной трели, что звучит где-то за сотни лье от Версаля. — Я не угадала? — озадаченно спрашивает она, пальчиками ощупывая манжеты и жабо.— Жюльетт? — Боюсь, что нет, мадемуазель, — едва дыша, шепчет Лу. — Герцог де Роган? — она не отстраняется, только спускает с глаз повязку. — Ой. — А сама смеется, прикусывает пухлые губы, стреляет зелеными крыжовенными глазами. — Прошу меня простить, месье, — изящный реверанс, — я обозналась. — И хитро подмигивает, шепчет, — ты большой упрямый быыык. Геракл. Лу от изумления разводит руки, и Рене тут же речной нимфой ускользает из его объятий. Тень невидимого лезвия опускается прямо ему на голову. Лу погиб. Погиб окончательно и бесповоротно.

***

Нанетта любовно выкладывает перед Рене стопку томов: некоторые потемнели от времени, переплёт совсем рассохся. — Разбирала отцовскую библиотеку, — с нежностью говорит она, — из нас двоих Лу читает больше меня. Он пытался меня приохотить, правда пока ничего не вышло. Смотрите, правда, красиво? У книги, что лежит перед Рене, оклад из слоновой кости, с приподнятыми над поверхностью и закрепленными на специальных лапках полудрагоценными камнями. Свет проникает под них, усиливая блеск камней, и, кажется, сама книга пылает в рассеянном вечернем свете. — Евангелие? — с благоговейным шепотом спрашивает Рене, но Нанетта трясет кудряшками. — Нет-нет, взгляните. — На полустертых страницах рыцари в доспехах скрестили мечи за честь прекрасной дамы. — Одно из первых изданий легенд о короле Артуре и рыцарях круглого стола. Вот, видите, Ланселот, — читает Нанетта, указывая на иллюстрацию — вы не находите, что он похож на моего брата? Рене вздрагивает. Со страницы на нее смотрит Лу. Небрежные штрихи черного на белом фоне едва очерчивают силуэт, но Рене тут же узнает герцога де Рогана — и манеру стоять, облокотившись о спинку стула (книжный Лу использует для опоры меч), и лукавый прищур глаз, и непослушный завиток над высоким лбом. — Немыслимо, — вырывается у нее, — как подобное возможно? Нанетта смеется. — Мадам де Монтеспан говорит, что это магия. — Магия, — задумчиво повторяет Рене, — возможно, так оно и есть.

***

Она находит дофина. Рене де Ноай шествует по тронному залу с сонным и грязным ребенком на руках, и лицо ее сияет торжеством. Все взгляды прикованы к хрупкой фигурке в тяжелом платье: подол нещадно измят и изгваздан грязью, кружево порвано, прическа растрепана, и все же в комнате нет никого прекрасней мадемуазель де Ноай. — Ваш сын возвратился с охоты, мой король, — ее голос колокольчиком звенит по залу, — он очень скучал без вас. Ложь Рене на удивление безыскусна, но Лу ловит себя на том, что и сам почти верит, да и как не поверить этой отважной деве, словно сошедшей со страниц какой-нибудь легенды о воительницах, не хватает лишь меча и ножен. Мадам де Монтеспан рядом приглушенно ахает, цепляется длинными ногтями за манжеты камзола Лу. — Что делать? — шипит она. — Что же теперь делать? Он бы сказал, да и сам не знает. Что сталось с охраной? Не Рене же их убила в самом деле? Наверняка позорно сбежали, заслышав шаги или надрались как последние свиньи в таверне, заснув мертвецки крепким сном. Выдадут ли его за горсть луидоров королю или ему, не дожидаясь, самому явиться с повинной? Неужели Рене одна отправилась в тот дом и в одиночку расправилась с проходимцами? Дрожь пробегает по спине Лу. Отчаянная мадемуазель де Ноай, его любовь, его погибель. Словно услышав, Рене оборачивается и смотрит прямо на него. — Герцог де Роган, — знакомый изящный реверанс, — не уделите мне пару минут?

***

— Полагаю, это ваше. — Рене протягивает ему знакомый клочок ткани, и горло тут же сводит противной судорогой. Лу подспудно ждет расспросов: каковы ваши мотивы, месье? Чего вы добивались? Зачем вы предали короля? Но Рене молчит, сверля взглядом стену напротив, и он понимает — она все знает. О нем и Франсуазе. Он попался, глупо и нелепо, но страха нет, будто кто-то натянул занавеску между Лу и остальным миром, вообще ничего нет, кроме облегчения. Весь яд, весь дурман, что клубился по венам, словно испарился. Лу готов сам сунуть голову в петлю да затянуть покрепче, если раскаиваться — так уж целиком, если умирать — так от руки своей королевы, она ему и бог, и судья. — Вы желали ее, а она требовала денег. — И вновь Рене не спрашивает, а утверждает — Вы похитили дофина. Вы это знаете. Знаю и я. — До вас. — хочется крикнуть ему. — Все это было до вас. Если бы я знал, что вы появитесь в моей жизни, я бы никогда… Рене дотрагивается пальцем до подбородка Лу, проводит пальцем по губам, очерчивая контур. — У вас нет доказательств, — лепечет он, — я не стану писать признание… — Не убирайте руку, — стучит в висках, — только не убирайте руку. — Я могу заплатить вам. Боже, как же он жалок. Лицо Рене освещает улыбка. Новая, незнакомая ему. Хищная. — Вы принадлежите мне, Лу. — медленно выдыхает Рене ему в лицо. — Теперь вы мой. Сердце сжимается в сладкой агонии. Он подается вперед, чуть ли не падая ей под ноги — жалкая пародия, а не рыцарь, преклоняющий колено, и Рене зло смеется, от такого смеха треснет любой, самый прочный доспех. — Вы будете делать все, что я скажу, — Рене прижимается к его губам своими и почти сразу отстраняется, отирая руку о платье, — ваша гвардия — теперь моя, Ланселот. Слова похоронным звоном отдаются в ушах — Лу чувствует, как невидимый Эскалибур входит в грудину по рукоятку. И пал он от меча, что восхищал его когда-то. И умирая, не мог не восхититься этим. Не стоило злить свою королеву.

***

— Ваше задание выполнено, мадемуазель. Она вздрагивает, едва заметно кивает. —Никто ничего не видел? — Нет, мадемуазель. — Спасибо, — Рене вздыхает, — обратитесь к месье Бонтану, он щедро вас наградит. Благодарю вас за службу, Оливье. Вид у нее задумчивый. Оливье мнется у двери, не решаясь спросить. — Да? — Рене поднимает на него глаза. В апельсиновом закатном свете мадемуазель де Ноай напоминает Оливье сытую лисицу. — Пустить слух о…пропаже? — Не стоит. — рука Рене задумчиво сжимает листья лежащих на столе асфоделий. — Всему свое время.

***

— От моего брата нет вестей уже неделю, — жалуется Нанетта, — что могло с ним случиться? Вдруг он в беде? Как вы считаете, мадемуазель? Рене де Ноай ласково проводит рукой по рыжим кудряшкам подруги, тепло смотрит: — У вас же скоро день рождения, дружочек, возможно, он готовит вам подарок, потому и поехал в Париж тайно, никого не предупредив? — Вы думаете? — Нанетта радостно хлопает в ладоши. — Ну конечно! Вот я глупая! Мне бы ваш острый ум, мадемуазель. — Ум, говорите? — лицо Рене омрачает тень. — Порой это не благо, но бремя. Руки ее мнут ткань платья, оставляя некрасивые заломы. Нанетте кажется, что еще немного, и мадемуазель де Ноай расплачется, до того та вдруг делается тихой и печальной. — Что с вами? Вас что-то огорчило? — Нет-нет, — и тень исчезает, уступая место привычному лукавому огоньку в крыжовенно-зеленых глазах, — так, пустое. Идемте, покажете мне новые книги.

***

Когда темная вода смыкается над головой, он не успевает ни крикнуть, ни испугаться. Лишь понять: он ошибся. Рене никогда, никогда не была Джиневрой. Моргана, еще одна ее ипостась, более хитрая и коварная, вот кто она такая. Ему предупредить бы Нанетту, чтобы остерегалась мадемуазель де Ноай, но уже поздно — доспехи намокли и заржавели, меч опутали водоросли, дорога к Камелоту заросла сорной травой. Лу де Роган опускается на дно Сены, и волны поют ему колыбельную: Храбрые рыцари жили давно, Их доспехи на солнце блестели, А теперь лишь луна им светит в окно И пижамы их ждут в постели.

***

На набережной останавливается черная карета. — Это крайне неосмотрительно, — слышит Рене недовольный голос своего спутника, — здесь слишком людно. Кто-то может связать наше появление и найденное тело. — Оставьте, Александр, — резко перебивает она, — не утруждайте себя лишними словами. Удивительно, но он подчиняется, обиженно замолкает, разглядывая обшивку кареты. Дверца хлопает, Рене ступает на мостовую. Сена лениво катит свои мутные воды, стуча пенным кружевом волн по парапету. В монотонном плеске мадемуазель де Ноай слышит тихое «все пустое». С губ срывается непрошеный прерывистый вздох. Рене разжимает пальцы. Мгновение — и букет белых асфоделий плывет по воде, подхваченный течением. Рене стоит и смотрит, смотрит, смотрит до рези в глазах, пока волна не уносит его прочь. Горящий Камелот всполохами солнечного света отражается в зрачках.