Недоступное

      Время разбивается о стену времен. Для них двоих времени вовсе не осталось — собирали по жалким крупицам, только по делу и, наверное, в последний раз.              — Полагаешь, он тебя любил?              Это знает, что все еще любит. Любит настолько, что готов принять смерть только от его рук.              — Он подкладывал закладки между страниц книг и убирал их на полки, когда я засыпал, — щурит левый глаз Кишо. Лучше любых признаний.              — Но ты украл его свободу. А взамен подарил книги, куинке и покой. Это ценно — покой… Малыш потерялся. Он собирается убить себя, — лилейно доносит она, хихикая про себя. Идеалистическая картинка воспитательного процесса: ласковая мать пытается повлиять на сына через более строгого отца. Она уверена, что окружила Канеки любовью, но твердая рука Аримы здесь будет уместней. В конце концов, с ним Кен всегда был более близок. — Вправь нашему сыночку мозги и запрети отдавать концы без нашего разрешения.              Она подпирает руками подбородок, сплетая пальцы и плутовато щурится из-под спадающей челки. Дует на прядку. Глупый, глупый Канеки собрался умереть так же, как его никчемные родители, и родители собираются его предсмертному походу основательно помешать.              — Я разберусь с ним.              — Правильно, правильно, Кишо!              У Аримы едва заметная мимическая морщинка, по которой Это читает его как облупленного, препарированного и досконально изученного. Любит. Любит Кена так же, как сама Это его любит. Они двое привязались к Канеки своей изломанно-неправильной любовью, изливая на него свое представление заботы. Даже если их забота — разобрать его по кусочкам, собрать заново, принести свои жизни на его алтарь и воссадить готового наследника на незримый престол.              Это — сука, бессердечная мразь. Но даже она едва не попискивает от восторга осознания наличия наследия. Способность привнести в мир не только кровь и руины, что она всегда оставляла за собой. Способность оставить что-то хорошее и сглаживающее, решающее и целеуказывающие. Канеки — их любимая надежда. Канеки — отражение их влияния. Канеки — их дитя, по идее и миссии.              — Кишо, — щебечет Это, по-птичьи наклоняя голову. Щёлкает имя как орех. — Не бойся, не бойся! Он обязательно оправдает ожидания и спасет наши души! Или ты все еще сожалеешь? Точно, сожалеешь! Почему же?              Издержки писательства — она все понимает. Иногда даже слишком хорошо читает самых важных и единственно любимых мужчин своей жизни. Канеки не выглядел счастливым — он уже усмотрел для себя изящный выход в свете траурных фанфар. Хайсе — передышка посреди пучины, поглощающей его с головой и когда она его утопит, когда накинет петлю на шею, он будет рад. Кишо не выглядит счастливым. Он уже вознес для себя жертвенный крест. Тень вечной скорби, что в дни существования Хайсе, давала просвет, наконец накрыла его с головой, словно погружая в бездну. Хайсе — последний светлый луч темного человека Аримы, нашедшего в нем свою отраду, успокоение и оазис в вечно бушующем кровавом море. С уходом Хайсе, казалось бы, незыблемый и невозмутимый бог смерти дрогнул, состарился и иссох — как засыхает любой родитель, переживший свое дитя. Арима больше не читал ее книги, потому что обсуждать, учить и направлять стало некого — Канеки сторонился его как чумы, с каждым днем закапывая воспоминания о непорочном Хайсе все глубже.              Это не жаль, что пришлось выдернуть цыпленка из скорлупы. Почти не жаль. Потому что Кен — ее сын тоже, потому что в его возрождении она тоже нашла саму себя. Потому что ее время, время Кишо, на исходе, и им придется пожертвовать счастьем ради дела всей жизни. Потому что других вариантов нет, потому что жизнь утекала песком меж пальцев, потому что неоперившийся птенец Канеки уже готов взлететь и мечтает о смерти.              — Он был моим ребёнком, — голос Кишо шпарит не хуже паяльника. Его скорбь хуже плача тысячи, хуже бездны ада. И смех Это ранит разбитым стеклом.              Они двое безусловно мечтали о лучших днях. Они хотели жизни, а не ее замены. Они хотели семьи, а не ее подобия, собранного нелепо и отчаянно, на подожженном костре надвигающейся революции. Это и Кишо хотели обычной жизни. Хотели быть нормальными настолько, насколько понимали — ведь их никогда не учили. Это и Кишо хотели путешествовать, хотели увидеть мир за пределами птичьей клетки Токио. Сложись все иначе, они бы уехали далеко на юг, к золотым пескам и гамакам. И Канеки был бы с ними, обязательно. Потому что быть нормальными родителями их не научили тоже — они оставили наследнику пожар и корону, вместо мира, древа и дома.              Где-то в другом месте, осколке, варианте, ему бы нашлось место в их нормальном мире. Разбитая чашка Хайсе вновь бы склеилась по частям, позволяя наполнять себя кофе. По вкусовым предпочтениям Аримы. Это бы читала им свои книги в слух, выслушивая замечания, похвалу и критику. Арима бы нашел себя в чем-нибудь помимо убийств, но неизменно продолжал бы их тренировать — для душевного спокойствия. Канеки бы радовал их своим мирным взрослением, без венца короля и кровавого престола — нет, только так, как ребенок радует отца и мать. Этот мир — недостижимый, как ускользающее в небо яркокрылое насекомое, — был бы прекраснее всего на свете.              — Он и мое любимое дитя, — отвечает Это соприкасаясь лбом ко лбу с Кишо, хоть и огороженные стеклом. Получается символически холодно и недоступно. Близко и далеко друг от друга сейчас и по жизни. Телом ли, мыслями ли. Когда хотелось быть ближе, вместе, дольше и всегда. — Мой возлюбленный сын.              Она пробует слово на вкус, задыхаясь, смеясь, и торжествуя в агонии невозможного.              — Наш, — вдруг утверждает Это и Кишо не спорит. Потому что принимает их союз и плод их союза. Как нормальные люди вдвоем создают жизнь, так и они создали жизнь — так, как умели, потому что нормальными их быть не научили.              Все изломано, все криво, некрасиво, извращенно и болезненно, от оторванных рук, до глубоких дыр на месте глазниц, до крови и криков. Неестественная любовь не людей, а богов, что недоступна чужому пониманию, что дойдет лишь до сердца Канеки (что их общий больше, чем кого-либо другого), но когда-нибудь потом. Для них — все, что есть, что было позволено. Их продолжение, их надежда, их будущее, их создание и единственный сын, всецело и до самого конца времен.              Умереть на руках своего наследия — лучший исход. Утешенный и успокоенный Арима может плакать так, как не проливал слезы никогда. Умереть с осознанием собственной борьбы за будущее своего наследия — лучший исход. Это, с задушенным пламенем своего болезненного безумия, может умиротворенно заснуть.              Канеки, с их бесконечной, разрушительной, исцеляющей, дарующей и всецелой любовью в сердце, может двигаться дальше.