на больничной койке четвёртого числа четвёртого месяца

      Я уделяю много внимания песням. Песням, созданным человеческими руками, но в большей степени — песням природы. Шуршание хвойной листвы, мелкое постукивание гравия на дороге, затухание пламени тонкой свечи — так в моей голове звучит песня ветра. Далёкие писки чаек, ускользающая в сток раковины мыльная пена, нагревающиеся батареи зимой — так звучит пение воды. Песни «рукотворные», назовём их таким красивым словом, вызывают с недавних пор у меня лишь мелкую дрожь во всём теле, тремор и ощущение небезопасности. Свист скользящих по асфальту шин, пронзительный крик ребёнка на заднем сиденье, по сей день леденящий душу треск стекла и скрежет металла — так для меня теперь звучит песня дня, который я бы не хотел проживать.       И сейчас за окном я слышу песни жизни. Мир не изменился, и всё идёт своим чередом: дети растут, взрослые решают свои взрослые проблемы (большинство из которых, конечно, сейчас мне кажутся намного мелочнее, чем хотя бы месяц назад), старики умирают. Справедливости ради, жизнь моего тела претерпела немного изменений, с которыми мой мозг уже смирился, но в то, что я когда-либо смирюсь с теми потерями, которые повлекла за собой авария, я поверить не могу до сих пор. И так начались мои первые осознанные сутки на больничной койке четвёртого числа четвёртого месяца.       Моя милая жена сидела рядом, открыв потрёпанную маленькую книжечку и одну за одной читая молитвы. Свободной рукой она прикасалась к моей изрубцованной груди, явно старясь поймать подушечками тощих пальцев слабые удары моего сердца. И я старался вложить в эти удары всю свою любовь, трепетную, нежную, чистую, какой она была на протяжении без пары месяцев тридцати лет нашей совместной жизни. Тридцать лет, и ни дня без поцелуя в её бархатные кисти, которыми, казалось, она могла выполнить самую разную работу так легко, быстро и безупречно. В её руках сосредоточено всё завораживающее волшебство, изящество и последний источник моего света, и изо дня в день я стоял перед Богом на коленях, за всё время так и не сумев подобрать ни единого слова, чтобы выразить свою благодарность за нашу судьбоносную встречу. И сейчас я бы всё отдал, чтобы вновь почувствовать её прикосновения.       В палате нас лежало четверо. За сутки мне удалось увидеть лишь один раз, когда мужчина, моложе меня лет на пятнадцать, не без помощи худенькой медсестры, ростом в половину его самого, смог сесть на кровать. Слово «сесть», конечно, здесь не очень уместно — опершись на девочку, он медленно огляделся, закашлялся и рухнул обратно на кровать, корчась. Сажать пациентов, вообще-то, не принято. Не по каким-то медицинским соображениям — они сами не могли об этом попросить, а, как известно, если не просят — значит, не требуется. Можно ли однозначно назвать этот тезис правдой или нет — пусть решит каждый сам для себя. Я же со своей стороны склонен считать, что слова не всегда нужны для определения потребностей человека, другой вопрос — какой человек в нужный момент сможет понять твоё молчание.       Помимо прочего, много чего в отделении делать было не принято. Одной из главных вещей из этого списка, конец которого можно было лишь теоретически предположить, было выражение сочувствия. У медсестёр и врачей не хватало времени на это сочувствие, у верхушки — денег на содержание. Наше отделение своеобразное, весьма безнадёжное, кто-то назовёт его домом престарелых, кто-то — живым моргом. По большому счёту, и те, и другие будут правы, хотя в отчётах и другой документации сорок коек, один пост, один процедурный и один перевязочный кабинеты носили гордое звание «Отделение паллиативной помощи». Всегда с припиской: «Без боли, без страха, без одиночества». Хотя одиночество не испытывал, пожалуй, только я один.       Посещения тоже были не приняты, но и не запрещены. Моя избранница в очередной раз стала единственной; на этот раз единственной, кого знал весь персонал отделения. Условия погоды, приезд родственников из Беларуси, боевые действия на территории страны — неизменно, каждый день моя милая жена приезжала ко мне ровно в десять часов утра и уезжала только после ужина, и сейчас, и раньше, за много дней до. В палате, прямо рядом со мной она вязала, молилась, шёпотом перечитывала старые повести и романы Акунина и Булгакова, оставляла вместо закладок застиранные носовые платочки, аккуратно сложив их прямоугольником, и клала книги мне под подушку — я так делал дома — дожидаться следующего дня. Перед тем, как покинуть меня до завтра, она бережно обрабатывала кожу вокруг стомы, заклеивала своими пластырями, промывала трахеостому, зачёсывала мою седину, прятала ненавистный мною пробор и поправляла одеяло. Затем она немного вытягивала вперёд белоснежный платок, который я ей дарил на одну из годовщин, и который с тех самых пор она всегда носила на улицу, будь то зима или лето, отряхивала длинную пёструю юбку от невидимой пыли, целовала меня в висок и молча уходила. И ни разу я не усомнился в том, что на следующий день она придёт снова.       С моей милой Татьяной нас разделяли десять лет возраста. Подобной проблемы в разнице в нашей истории любви не было никогда — я всегда был глупее, чем она. Этот факт всегда ярко отслеживался в любых бытовых ссорах, но никогда ею не подмечался. Вместо этого она брала меня за руку, вспыльчивого и импульсивного, сажала на стул рядом с собой, тепло улыбалась, смотря мне в глаза, и с этой улыбкой уже ничто не могло справиться. Никакая злость, никакая обида и ненависть не могли противостоять той искренности, той душевности и милосердию, которые так и искрились из её утончённой, женственной фигурки, сидящей передо мной. Её голубые глаза лучились самым ярким солнцем, способным затмить любую грусть. Так звучала и до сих пор звучит для меня любовь. И я бы отдал всё, чтобы ещё хоть раз почувствовать тепло её рук на своём теле.       Но жизнь такова — забирать у меня больше нечего. К тому, что моя единственная дочь умрёт раньше меня, я был не готов. Не был готов ни в день аварии, ни сейчас, ни ближайшее никогда. И это именно то, за что я буду винить себя до последней секунды жизни — я не уберёг свою маленькую надежду на будущее, свою маленькую Екатерину. Катя…       Екатерина стала самой желанной из всех детей на планете. «Стала» (но не «была») — только потому, что врачи разводили руками из консультации в консультацию, не давая никаких надежд на беременность. У моей милой жены, в чём я её не виню ни в коем случае, тяжёлая генетика, и, хотя по анализам всё граничило в пределах нормы, три попытки выносить ребёнка оказались безуспешны. Три попытки за девять лет. Я могу только представить, насколько сильны были её переживания по поводу судьбы нашей семьи, — для неё ребёнок был необходимым этапом развития прежде всего наших с ней отношений. С каждым днём она становилась мрачнее, мрачнее самой грозной тучи, но каждый раз, когда я смотрел на неё, ища в её глазах поддержку и утешение, всякие мои сомнения таяли, а вера — укреплялась. Вера в нас.       Екатерина родилась, когда моей Татьяне было без году сорок лет. Малышка родилась недоношенной, со стола её сразу увезли в кувезе в палату интенсивной терапии. И пока я, совершенно растерянный, не знающий, куда бежать, за что хвататься, моя милая жена плакала на операционном столе, взывая к Богу, молясь, умоляя, чтобы он забрал её вместо нашей дочери. И в очередной раз её светлая вера, чистые мысли и душа помогли нам справиться и с этим этапом жизни. Через две недели мы забрали Екатерину домой и больше с ней не расставались. Так для меня звучала песня счастья.       Екатерине удалось перенять лучшие качества своей милой матери. Жили мы втроём, и эти двадцать два года для меня оказались самым настоящим раем. Мои хорошие девочки наполняли наш дом тихим, спокойным словно море в ясный солнечный день уютом, блистающей красотой и по-семейному комфортным бытом. Ни один час на работе — пока я ещё работал — не был для меня отягощающим, поскольку каждый час приближал меня к возвращению в мою отдушину, в наш прекрасный уголок понимания, тепла и света. И ничего не могло заставить меня задержаться хоть одну лишнюю секунду где-то кроме нашей квартиры, нашего маленького мира, в котором существовала лишь моя семья, моя всегда маленькая Екатерина и моя бесконечно любимая Татьяна.       Но даже если бы нашлось хоть что-то соразмерное — медицина не способна вернуть мне самого себя. В результате аварии врачам пришлось оставить моё тело без ног, а верхнюю часть тела полностью парализовало. От меня осталось лишь моё сознание, моя вина перед самим собой и способность испытывать самые чистые чувства к той единственной, кто у меня осталась, — моей милой жене.       Ужин раздали. " — Моя милая Татьяна, — обратился я к ней сердцем, которое она чувствовала своими нежными пальчиками сквозь выступавшие полоски ребёр. Не было сил сказать ни слова, губы словно онемели, налились свинцом, и мне ничего не оставалось, кроме как вкладывать свои вялотекущие мысли в кровь, остатки мышц, органы и кости, — я виноват перед тобой всем, что у меня осталось. Я не могу представить, сколько всего ты мне не рассказываешь. Я боюсь не выдержать, если узнаю даже самую малую часть твоих переживаний. Ты научила меня жить, надеяться и верить во всё самое незначительное, самое невозможное, что только можно придумать, приучила меня к мысли о длинном пути, и мне страшно, насколько сильно я разочаровал тебя, оборвав этот длинный путь одной секундой.»       И она мне об этом ни за что не скажет.       Моя милая жена отняла руку от моей груди, словно почуяв паузу, и тепло улыбнулась, смотря в мои пустые глаза. Лишь сейчас я смог рассмотреть, как сильно она изменилась за эти несколько недель. Буквально недавно сияющие изнутри волосы, всегда аккуратно собранные в пучок, поразила глубокая седина, лицо опустилось, глаза опухли, но одежда по-прежнему оставалась бережно отглаженной, пахнущей чистотой и свежестью. Лишь сейчас я заметил столько боли в её глазах, сколько не видел ни в одной живой душе за всю свою жизнь. Её потемневшие мешки под глазами, морщинки и пятна на коже мне рассказали обо всём, что она успевала пережить, находясь дома, отдельно от меня, отдельно ото всех. Время, которое она не проводила у моей койки, она проводила в том самом месте, том самом мире, когда-то бывшим для меня раем. Мой рай обернулся для неё пучиной животного страха и одиночества, которые ей было не с кем разделить, и она старалась сбежать оттуда как можно дальше. И моя милая Татьяна не сдержалась. Я впервые увидел её хрустально чистые слёзы, которые она тщательно скрывала с первого дня нашей встречи. Вместе с неумолимым потоком её горя я увидел, как пропадает её последняя улыбка и надежда, и моя Татьяна вмиг сгорела до тла, вместе с маленькой Екатериной, вместе с нашим счастьем, вместе с песнями любой жизни.       Её плечи тряслись в немом плаче. Она привычным движением оставила под подушкой недочитанный роман Акунина, подтянула платок, опустив глаза в пол, отряхнулась и поцеловала меня. Солёными от слёз губами она поцеловала меня, но не в висок, а в мои приоткрытые сухие губы, из которых доносились лишь тяжёлые хрипы. Моя милая жена выпрямилась и привычно молча вышла из палаты, доверив мне всю свою любовь.       Но я чувствовал, что на следующий день она ко мне не вернётся. В десять часов утра я всё еще лежал один, «без боли, без страха, без…», а она осталась недвижимо покоиться в нашей застеленной бархатными ручками постели. Так прозвучали мои последние сутки на больничной койке четвёртого числа четвёртого месяца.