Надежда обречённой Луны

      Всё, о чём мечтал Ремус, заключалось лишь в возможности перестать чувствовать, что тело ненавидит его на каждом шагу, и иметь счастье быть нормальным. Не монстром, не переломанным, не с особенностями и трудностями, а нормальным. Обычным, свободным и ничем не отличающимся от абсолютного большинства. Но Ремус вынужден просыпаться и терпеть обратное, быть уникальным, как выражаются друзья, быть другим. Больше самого себя Ремус ненавидит только это безмятежное слово «другой». Словно он не обречённый и проклятый, а всего лишь незначительно другой, безобидный, словно у него другого цвета волосы, а не волк где-то на задворках самой души. Словно он не опасный, словно он такой же человек, словно с ним всё в порядке. Но Ремус больше, чем просто «другой», проблема Ремуса тёмная, страшная, отчаянная и наполненная искренней ненавистью и презрением, а не «пушистая», как любит говорить Сириус. Ремус оборотень. И он мечтает никогда не знать этого слова и всего, с чем приходится сталкиваться каждый, проклятая Моргана, день.       Ремуса ужасно раздражает это пренебрежительное «другой», когда как он мечтает просто быть таким же, как и все вокруг. Быть нормальным, ради Мерлина, он что, много просит? Просто стать здоровым, стать человеком, а не страдать от настоящего проклятия каждое полнолуние и неделю до и после. Он просто хочет быть нормальным, как все, не выпадать из жизни и компании, не отличаться. Он хочет смеяться и даже позволяет себе смеяться, как смеются друзья, хочет беспечно не задумываться о будущем и часто во время разговоров с мародёрами прерывает свои тревоги, и хочет плыть по течению. Но никогда его восприятие не светлеет надолго и окончательно. Ремус хочет слиться с обществом, стать с ним одним целым, а не быть чёртовой белой вороной. Быть другим больно, быть другим отвратительно, и никакие слова не могут скрасить это бремя. Серьёзно. Ремус не выносит этого. Он умирает каждое полнолуние, оказывается пожёванным и выплюнутым на произвол судьбы самой смертью, терпит и смиряется со всеми проявлениями ликантропии, когда желает быть здоровым. Он пытается смотреть на жизнь проще, с большим принятием и надеждой на лучшее, искренне и тщательно. Иногда даже получается, и тогда Ремус готов думать, что всё однажды наладится. А иногда его попытки до смешного меркнут на тёмном фоне. Он завидует жизням каждого в своём окружении, потому что их проблемы хотя бы человеческие, в то время, как ему приходится жить переломанным монстром.       Падающие звёзды устали от его просьб вылечиться.       — Рем, ты что удумал вообще, — раздаётся чрезмерно громкий голос Джеймса, звенящий в этой ужасной напряженной тишине и так страшно резонирующий со всем происходящим. — Ты же не становишься непонятно кем только из-за… этого, — Джеймс хлопает невинными глазами и сжимает плечо Ремуса так крепко и нежно, что хочется сломаться прямо здесь и сейчас.       — Нет, вы не понимаете, — начинает было Ремус тихим, но твёрдым голосом, не зная, в чём хочет убедить друзей. В своей нормальности или опасности. — Я оборотень, я жуткое существо, которое не контролирует себя, я… монстр, вот и всё, — ставит он чёткую точку, потому что искренне убеждён, что друзья просто ещё не поняли масштаба катастрофы. Ну, а что с них взять, если они получили подтверждение своей догадки считанные минуты назад. Но они заслуживают знать и понимать, с кем имеют дело.       — Ой, молчи, — громко обрывает его Сириус и закатывает глаза. — Ты не монстр, ты просто немного другой, и ничего страшного. Со своими пушистыми проблемами, — добавляет он с ухмылкой, и Ремус с трудом верит, что перед ним стоит Сириус, который в прошлом году бы показательно сбежал из их спальни и перестал даже смотреть в его сторону, если бы узнал подлинную сущность. — Ты такой же человек.       Иногда он и правда ощущает себя обычным, то есть почти не ощущает себя, своего тела и своих мыслей, воспринимает всё, как должное и привычное. Поистине счастливое чувство. Невероятно лёгкое и совершенно точно недооцененное всеми вокруг. И даже удаётся не обращать внимания на вечно острый слух или обоняние: словно он не слышит, как без видимой причины громко колотится сердце Сириуса, и понятия не имеет, чем полчаса назад занимались Лили и Джеймс в — вообще-то общей — мальчишеской спальне. Словно он человек, а не монстр с совершенно не нормальными способностями. Обычно такие беззаботные моменты выпадают на время через полторы-две недели после полнолуния. И тогда Ремус готов думать, что искренне счастлив. Когда не болят мышцы и суставы, барабанные перепонки не хотят лопнуть во время звона колокола, а тысячи запахов одновременно не вызывают тошноту. Когда Сириус не смотрит на него так жалостливо и снисходительно, и когда голова не кружится от бесконечных мыслей, готовых потопить его в любую секунду. Когда он ощущает себя простым человеком с простыми проблемами. Хотя ничто не способно разрезать его связь с луной и разорвать то, что въелось в него механизмами выживания и функционирования.       Это счастье почти осязаемо, Ремус готов его извечно размазывать меж пальцев, чувствовать кожей и мышцами. Он пытается запомнить каждую секунду этих ощущений, сохранить их где-то внутри и изредка хотя бы пытаться дотронуться в особенно тяжёлые времена.       — О, смотри, я! — тихо тянет Сириус, поднимая руку и указывая пальцем на звёздное небо. На его лице расплывается до ужаса глупая ухмылка, и Ремус не в силах сдержать смех.       — Серьёзно, Сириус? — спрашивает Ремус расслабленно, заставляя Сириуса улыбаться ещё шире из-за извечного каламбура. Ремус приближается к чужому лицу, чтобы оказаться на одном уровне глаз и присматривается к звёздам и кончику пальца. — Да, прям одно лицо, — вздыхает он с улыбкой.       — Вот и я о чём. Хоть где-то родители не облажались, да? — нервно смеётся Сириус, и Ремус почему-то расслабляется полностью, словно мир сошёлся только на Астрономической башне и них. — Хорошо здесь, в Хогвартсе, хотя бы дышать можно, не то что на Гриммо. Ещё и ты под боком.       — Сомнительный плюс, но сочту за комплимент.       — Я серьёзно! — Сириус фыркает, и Ремус еле сдерживает «да что ты, а то я не знал». — Просто хотел сказать, что люблю простую жизнь здесь и вас всех, — он даже не подозревает, насколько Ремус понимает его счастье. Этому чувству нужно до смешного мало, почти поразительно.       В другие же дни у Ремуса бесконечно ноют мышцы и кости, особенно когда луна близится к своей отвратительной полноте. Бессилие переполняет, голова раскалывается, чувства обостряются, всё внутри бьётся через край. И любая капля вот-вот окажется фатальной, последней, взорвёт его и размажет по стенам. А заодно захватит всех кругом, потому что в этом кошмаре он не может тонуть в молчании и одиночестве. Ремус не способен этого выносить с непроницаемым лицом, но ему приходится хотя бы пытаться. Отдавать все силы стараниям держать себя в руках. Собираться по частям после тяжёлых ночей, сдерживать гнев из-за глупых мелочей, с которыми здоровые люди даже не знакомы, идти вперёд и не мочь рухнуть на колени, потому что просто не позволено. Почти пробирает гордость от этой идиотской силы. Он слишком часто проваливается в отчаяние, к общему сожалению.       Наверное, он слишком жалеет себя, слишком упивается ненавистью к своему волку, но что поделать, если ненависть абсолютно точно взаимна? Сириус просит принять себя, не обращать внимания, не уничтожаться миллионами тревог и неприязнью, но Ремус не может. Сириус просто не понимает. Он живёт во лжи и придуманной им же иллюзии, он глубоко заблуждается и, проклятая Моргана, не хочет даже слышать разумные доводы Ремуса! Вернее, хочет слышать и даже слушать, но только не прислушиваться. Ремус убеждён, что Сириусу давно пора разбить розовые очки, желательно, стёклами внутрь, чтобы наверняка. Сириусу необходимо понять это, лучше поздно, чем никогда, иначе он переломает обе судьбы, хотя вина всё ещё будет лежать исключительно на Ремусе. Его борьба противоречива и запутанна, он разрывается между обречённостью и надеждой, и не может постоянно держать лицо. Ему нужно подтверждение, но Ремус сам не понимает, чего именно. Не то своей ценности, не то наоборот.       — Ты нормальный, — в очередной раз бормочет Сириус, выдыхая дым и протягивая сигарету Ремусу. — Подумаешь, превращаешься в волка на одну ночь, ты даже в этой форме довольно милый, — фыркает он, хотя явно говорит абсолютно серьёзно, и у Ремуса перехватывает дыхание.       — Милый? Бродяга, какой, к чёрту, милый? Ты в собачьей шкуре все мозги теряешь, да? — Ремус даже на миг замирает с сигаретой возле рта, потому что слишком изумлён и возможно даже возмущён чужим выбором слов. Это явно последнее, что он готовился услышать после первого полнолуния, которое он провёл бок о бок с мародёрами в обличии животных.       — Это у тебя склонность себя ненавидеть, Луни, а у меня склонность тебя любить, и я считаю себя правым, — беззаботно отвечает Сириус и подмигивает, тут же отворачиваясь к окну башни и подставляя лицо навстречу прохладному ветру. Нет, он слишком идеален, чтобы быть настолько глупым и слепым, видит Мерлин.       — О, когда это ты считал себя неправым.       — И никогда не ошибался в этом мнении.       — Проклятая Моргана, Сири, ты сутки назад наблюдал, как меня разрывало на части, какое существо по итогу вылезло выть на луну и охотиться на белок. У меня если что всё еще их шерсть в зубах, — поджимает губы Ремус, морщится и непроизвольно вздрагивает. На самом деле где-то в глубине души хочется расплыться в улыбке. До ужаса глупо и неправильно, но так мягко и хрупко. И главное, оказывается так нужно и утешительно.       — Говорю же, милый. Ты так за этими белками гонялся…       — Даже слышать не хочу!       Но нет, он же совсем не милый и совсем не нормальный, сколько бы раз не повторяли все вокруг. Сколько бы ему не хотелось в это поверить, а ведь он правда иногда верит, почти сияя от признательности. Но на самом деле хочется, чтобы все замолкли. Вот будет истинное доказательство его нормальности. И ведь многие молчат, возможно даже из-за страха в принципе ворошить всю кошмарную историю, от которой у Ремуса одновременно кровь стынет от ужаса, и в груди разгорается ярость. Мародёры сразу приняли позицию молчания и внешнего забывания, но Ремус не может игнорировать бесконечные взгляды сочувствия, осторожные вопросы, всё в ли в порядке, — у него ничего, Мерлин, не в порядке ещё с четырёх лет, — брошенные якобы случайно бесконечные заверения после полнолуний, что Ремус является в первую очередь человеком. Это нельзя игнорировать, как и чёртовы ощущения в теле и в голове, которые объясняют о сущности волка и монстра уж слишком доходчиво. Все слова, пусть даже если в них искренне хочется верить, больно контрастно диссонируют с реальностью. К сожалению. Ремусу сложно эту несовместимость и нескладность скреплять и вбивать в свою больную голову.       Ремуса разрывает желание, чтобы на него перестали обращать такое внимание, и желание, наконец, утонуть в чужом сочувствии. Потому что уже давно ничего не может вывезти, ему по-человечески сложно, он устал, устал, чёрт возьми. Устал плакать детскими слезами в подушку, устал ненавидеть себя, устал подгонять себя под иллюзию нормальности, устал отличаться, устал прикладывать усилия, чтобы жить терпимой жизнью. Иногда хочется просто сломаться без осуждения. Чтобы можно было услышать чужое утешение и сочувствие, раствориться в нежных успокаивающих руках, а такие руки всегда были только у покойной матери и редко у Мадам Помфри. Он слабый, откровенно слабый, и иногда ему нужно просто эту слабость разделить. Поделиться тем, что болят мышцы, что пугает полная луна, что про оборотней опять написали какие-то ужасы в газетах. Просто и спокойно, получая только тихую солидарность и ободряющую улыбку сочувствия. Так иногда может сделать Сириус, единственное его спасение среди собственного противоречивого хаоса, когда подводит собственная надежда и вера.       — Плюнь на них, — шепчет Сириус, толкая Ремуса в бок, пока солнце слепит глаза. Сверху открывается красивый вид на Хогвартс и лес, но они оба не в состоянии наслаждаться даже несмотря на окончание последнего практического экзамена, — никто ничего не понял, мало ли, какие у подростка страхи.       — У какого подростка будет боггарт полной луны, если он не оборотень? — стонет Ремус в чужое плечо и ощущает поддерживающие хлопки по спине.       — Они пришли принимать СОВ, а не искать оборотней, ради Мерлина, — у Сириуса у самого явно тревога где-то на подсознании, Ремус это отлично чувствует, но они оба делают вид, что это коллективное заблуждение и сбой чувств.       — Я не хочу даже думать, что будет, если кто-то решит разбираться, — хрипит Ремус со страхом и ненавистью, разрешая плечам расслабиться в чужих крепких и неловких объятиях. Становится почти тепло, почти спокойно, хотя живот болезненно скручивается, пытаясь уронить на колени с тихим всхлипом.       — И не думай, потому что так никто не решит.       — Ненавижу это всё. Просто… Просто ненавижу, — Ремус получает ещё несколько хлопков по спине, прежде чем чужие прохладные пальцы не найдут кожу его шеи в какой-то чертовски неправильной для них двоих ласке, хотя довольно действенной и удивительно утешительной.       — Ты справишься.       И Ремус выбирает свой путь борьбы, отдаляясь от принятия ещё сильнее, но и Мерлин с этим. Он строит фасад, возводит стены, маскирует все, что может — и не может — лишь бы внешне показаться человеком. Без особенностей. Он сбегает из больничного крыла с наступлением обеда, не обращая внимание на тяжесть полнолуния, самочувствие и раны. Он уговаривает Мадам Помфри каждый месяц, и она поджимает губы, сопротивляется, но в конце концов всегда уступает. Он продолжает сидеть в общей гостиной со всеми, даже если его голова раскалывается от количества шума и жуткого смешения запахов. Он делает вид, что его жизнь не зависит напрямую от лунного цикла, а иногда и строит планы в разрез своим способностям и луне, чтобы показаться таким же беззаботным мальчишкой. Он бежит к Чёрному озеру наперегонки, не отказываясь от забавы Джеймса, даже когда его мышцы горят, а кости каждый шаг воспринимают, как удары тупых гвоздей. Он отказывается от любых обезболивающих, потому что боли никогда не достаточно, потому что другим людям не нужны зелья, чтобы банально встать с кровати после полнолуния. Он не признаётся другим в своих ощущениях, играет бесконечный театр одного несчастного актёра, пытается поддерживать идеальную картинку. Ему так легче. Так вымученная улыбка обретает другую форму искренности. Так Ремус чувствует себя целым и ценным.       «Этого требует твоё тело». Но Ремусу плевать на то, что его чёртово тело требует. Обойдется, пусть оно обойдётся тем, чем обходятся нормальные и здоровые. Ремус отказывается принимать свои «пушистые особенности» и действовать исходя из того, что дала ему жизнь. Он понимает, что от себя не сбежать, что невероятная и желаемая картинка никогда не будет достигнута. Святой Мерлин, у него не получается даже скрывать трещины на своём фасаде, что уж говорить про его внутренности. Гнилые и уродливые. Он хочет простого человеческого покоя и не знания преодоления самого себя. Пусть хотя бы внешне с ним всё будет хорошо. Может, однажды так станет и внутри.       — Ты должен быть в лазарете, — раздаётся слегка изумлённый, но твёрдый голос, который тут же уносит ветер из башни.       — Ничего я не должен, — в унисон этой твёрдости отвечает Ремус, пока внутри жгучим ядом растекается боль и ярость. Он пытается дышать ровнее, но почти полная луна, сейчас начинающая идти на убыль, мало способствует успокоению. — Мадам Помфри меня отпустила, значит, здоров.       — Мадам Помфри тебя отпустила, потому что ты упрямый идиот. Но даже так, вместо того, чтобы лежать в кровати, ты опять забрался на самую высокую башню покурить. Если что, у нас в спальне тоже окно есть, — ворчит Сириус, приближаясь и останавливаясь совсем рядом, уже почти коснувшись чужого плеча своим. — Хватит мучить себя непонятно чего ради.       — Мне так проще, Сириус, а не сложнее, — жалость и беспокойство почти осязаемо, потому что ничего даже не прикрыто, и это одновременно отдаётся внутри теплом, нежностью и злостью. Ремус сам не знает, чего хочет.       — Да ладно, проще на дрожащих ногах преодолевать эту лестницу, чем спокойно полежать и покурить, но просто из окна спальни? Ты ужасно тасуешь понятия… — в очередной раз начинает читать знакомую лекцию, но Ремус лишь поднимает руку в знак молчания. Сегодня он не в духе слушать и прислушиваться. Возможно, в следующем месяце он поступит, как скажет Сириус, если у того хватит терпения и сил вновь начать уговоры.       — Не вздумай осуждать, иначе вылетишь из того самого окна, — цедит сквозь стиснутые зубы, вместе с этим уже жалея о своих словах.       Иногда он позволяет себе жаловаться и злиться, срывается на окружающих, пьёт зелья, чтобы унять вечную и нескончаемую боль, которая с каждым годом становится всё сильнее и навязчивее. Но каждое его действие навстречу его особенному телу воспринимается слабостью и проигрышем. Ремус облегченно выдыхает, когда после вспышки злости мародёры начинают вести себя тише, — хотя в периоды обострения они и так всегда довольно осторожны, — а потом он не может сдержать сбивающей волны ненависти. Потому что приносит неудобства, потому что позволяет своей животной натуре взять верх. Он не контролирует себя и в полнолуние, и за его пределами, так, может, общество не ошибается, считая его не подходящим для жизни среди людей? Саможалость переплавляется в самоненависть день ото дня, а вместе с этим скачет состояние, как тела, так и души. Контроль сыпется песком сквозь пальцы, и сколько Ремус не пытается, ухватить получается далеко не всегда. Эта слабость прощается редко, становясь почти чертой характера. Ремус монстр, и иногда он с этим смиряется, разрешая отпустить человечность.       Но всё равно почему-то получает поддержку, облегчённые выдохи и понимающие улыбки. Разве заслуживает Ремус этого после всех своих срывов? Пока Магическая Британия готова его клеймить, маленькое общество друзей спокойно понимают и принимают. Нет, он определённо не жалуется и не желает обратного, но просто не понимает, почему все так добры, чем он заслужил и как отплачивать это бесценное добро. Он ценит людей рядом с собой неимоверно, ощущает их тепло и осознаёт, что с этой связью в нём появляется собственное пламя. Они греют друг друга взаимно и безусловно. Ремус боится к такому счастью привыкнуть, и всё ещё относится к друзьям, как хрупкому дару, а не понятной данности. Отчего-то эта мысль согревает ещё сильнее. И потому его вспышки и срывы оказываются ещё больнее, словно он из раза в раз испытывает судьбу и ходит по краю. Однажды его оставят.       — Лунатик, ты бы видел лицо Минни… — начинает было Сириус, но его голос громкий, слишком громкий, чтобы Ремус мог его вынести. Он и так терпел в последние сутки, и так скрывался по углам от всех, и даже сейчас и здесь, в очередной раз в Астрономической башне, он не может найти покоя. Он что, не ясно выразился до этого?       — Да замолчи уже! — взрывается Ремус почти оглушительно для самого себя, впиваясь ногтями в чувствительную кожу ладони. — Не хочу я слушать и видеть, Сириус, я хочу хотя бы минуту покоя, свали уже отсюда к Моргане! — слова летят сами, пока он жмурит глаза, ведь под веками уже теплятся стыдливые слёзы. Мерлин. Он не вывезет этот лунный цикл, определённо.       — Ох, — только и может выдохнуть Сириус так тихо, что его слышат только уши оборотня, и это наконец не раздражает органы чувств и кипящие эмоции в груди. Сердце Сириуса резко ускоряется, отдаётся в унисон с быстрым пульсом Ремуса, и тогда тот чувствует запоздалый наплыв вины. — Прости, я забыл, — почти неразборчивый шёпот, идеальный тон, и от того становится ещё хуже. Повисает несколько минут тяжёлого напряжённого молчания. Очередная падающая звезда уносит с собой желание стать нормальным.       — Прости, — хрипит Ремус и мотает головой, прислоняясь лбом к ледяной стене, — из-за экзаменов волк более чувствительный, чем обычно. Прости, — повторяет он.       — Моя вина. Забудь.       — Не твоя, — в ту же секунду гнев вновь поднимается к горлу с желчью, но Ремус сдерживает его, потому что этот гнев направлен на него самого. — Как ты вообще это терпишь, я в такие дни на человека не похож. По-моему мне давно пора зарядить по лицу, — нервно усмехается он, прикрывая глаза мозолистыми ладонями вместе с тихим стоном разочарования.       — Бред. Всякое бывает, я вот после побега тоже на Джеймса срывался без причины, хотя он меня потом и правда побил, но я понимаю, ладно? Хочешь помолчать или…? — Сириус даже не рассматривает вариант, что ему, возможно, стоит уйти, как и требовал Ремус, потому что слишком хорошо знает его. Отчего-то хочется растаять в чужих руках и признать, наконец, своё бессилие и вину. Сириус его точно однажды оставит, честное слово, и будет, как обычно, прав. Но Ремус об этом будущем даже не может задуматься без ужаса.       — Какое там лицо было у МакГонагалл? И сколько баллов из-за вас с Джеймсом потерял Гриффиндор?       А в будущем одна лишь странная чёткая тьма. Не размытая и неизвестная, как у всех людей, а вполне понятная и предсказанная ещё многими годами раннее. Нет, Магическая война определённо мешает чёткости и уверенности в завтрашнем дне, однако судьба Ремуса ясна и бескомпромиссна. Оборотней магическое сообщество считает по меньшей мере отбросами, для которых два места: Азкабан или эшафот, очевидно. Ремус заранее знает, что станет изгоем, что не найдёт нормальную работу, что здоровье будет ухудшаться с каждым годом, и умрёт он в лучшем случае в возрасте маггла. Ликантропия и ненависть изматывают тело до невозможности и выжимают до последней капли. Ремус хотел бы верить, что что-то можно будет изменить. Например, отмена закона про оборотней, что на самом деле решило бы много проблем. Или появление нового зелья, которое могло бы облегчать муки. Или хотя бы принятие, Ремус даже к нему стремиться, но получается откровенно паршиво. Его ценность определяется через людей и достижения, а он слишком легко может лишиться и того, и другого.       Несмотря на упорные попытки игнорировать ужас и цепляться за банальное «всё будет хорошо», пока ему ничего не хорошего светит. Пока у Ремуса есть расписанная несправедливая жизнь.       Осознание собственной абсолютной обречённости прижимает к земле и томительно душит. Секунда за секундой. Без перерыва. Это уже давно не тревога, не страх, пропитанный надеждой, — нет. Это сухой бесповоротный факт, бесконечное чувство в мышцах и одинокая краткая мысль. Спасения не будет. Он обречён и потерян, и ему никто в этом топком деле не помощник. Он живёт с чётким спокойным знанием, пониманием, однако он никак не сумеет это чертово знание принять и признать. Оно чужеродным телом приросло к нему самому, слилось в одно целое, совершенно неподходящее, болезненное и разодранное где-то в глубине ещё на этапе отвратительной сборки. Он не принял и не смирился. Как будто у него, проклятая Моргана, был выбор. У Ремуса в принципе никогда не было выбора. Он не выбирал своё проклятие, не выбирал ежесекундное напоминание об истинной сущности монстра, не выбирал становится белой вороной в обществе, с которым хотел соединиться и слиться в серости. Он может пытаться обмануть других и себя, но истину не скрыть, она всё равно всплывёт на поверхность и снимет маски.       — Ты эти бумажки скоро взглядом испепелишь, — тянет Сириус наигранно беззаботно, но в его голосе вновь слишком хорошо улавливается беспокойство. В последнее время его много, больше обычного, намного больше. Война, семья, друзья — всё давит.       — Да вот думаю, может с тридцатой попытки там появится сноска «работа для оборотней», — задумчиво и обречённо бормочет Ремус и качает головой с горькой усмешкой.       — Да образуется всё, — Сириус пихает в плечо с умеренной силой, — как-нибудь всё придумается. А может, мы вообще сдохнем, как только покинем Хогвартс, — вновь слишком беззаботно и так искусственно, что у Ремуса сползает даже его горькие частички радости. — Ладно, опять бред какой-то несу. Просто «пророк» опять наполнен нападениями, и… Ты знаешь.       — Знаю, — Ремус вздыхает и замолкает на несколько ударов сердца. — Но вообще не легче с этим выпуском. Мне нужно зарегистрироваться, как оборотень, и тогда любая дорога и место в обществе закрыты, вау, — Ремус роняет лицо в ладони, он чертовски устал от этих бесконечных и обречённых мыслей.       — Не регистрируйся, — легко сказать, конечно. Тишина напряжённо скручивает мышцы.       — Допустим. Мы забудем, что это нарушение закона и всё такое, и что меня за это не погладят. Но это всё равно долго не протянет: меня не будет каждое полнолуние, даже если будет работа, а в мире не дураки живут, Сириус, — Ремус вздыхает от бессилия.       — Всё равно это не значит, что ты умрёшь в бедности от голода и холода, или что ты там себе надумал. Во-первых, есть маггловские районы, у них иногда даже поинтереснее, а во-вторых, если что поделим моё наследство, там на несколько поколений хватит, — смеётся Сириус почти не вымученно, почти искренне, словно и правда видит решение и позволяет себе расслабиться хотя бы немного. — Дядя Альфард позаботился.       — Сири, это глупо, — Ремус позволяет уголкам губ дрогнуть в улыбке. — Нет, я не собираюсь жить у тебя на содержании.       — Многое теряешь, остальные были бы в восторге. Только представь такую жизнь, а, — фыркает Сириус, забирая измученный буклет из чужих рук. — Рем, обещаю, что-нибудь придумается. В какой-то момент Министерство перестанет смотреть на вас, как на преступников, окей?       — Дожить бы.       Нужно жить и бороться, чтобы выстоять в одиночку, чтобы не полагаться ни на кого и ни на что. У Ремуса нет другого пути, как и всех других оборотней. Никогда не знаешь, в какую худшую сторону повернётся судьба, да и как будто у него есть выбор. Как всегда. Всё расписано за него. Ремусу нельзя связываться с людьми, нельзя соединять души нитями дружбы и близости, нельзя даже задумываться об отношениях и тем более семье. Он предаст себя и всех прочих в таком исходе, но проблема лишь в том, что он уже давно предаёт. Это опасно в первую очередь для других. И сердце отчего-то разбивается снова и снова каждую секунду от этого осознания, словно не разбивалось раньше, словно ещё не болело. Но оно болит, не переставая. Человеку нужен человек. Ремус — человек лишь на половину, но такое впечатление, что потребность у него ещё больше. Он не может быть без людей, связей и близости, он и так слишком долго был один, и от мысли, что всё должно было так и остаться, скручивается желудок. Ремус хочет, искренне и до глупой дрожи хочет быть рядом с теми, кто готов ответить на его любовь такой же любовью, кто готов делить с ним улыбки, слёзы, шутки и слишком серьёзные разговоры, кто готов с ним быть и просто дышать в унисон. Но Ремусу нельзя, нельзя, нельзя, это сломает сразу несколько жизней. Ремус никогда не простит себе, если причинит близким боль и вред. А ведь полнолуния всё такие же непредсказуемые, и одна ночь может запросто стать роковой, несмотря на любые предостережения и действия.       Да и кто захочет его обречённую жизнь делить? Оборотни не в силах найти место, где можно было бы безопасно дышать, что уж говорить про людей. Никому не нужны такие проблемы, и Ремус это слишком хорошо понимает. До боли. Правда. Он не посмеет осудить никого за отказ и презрительное отношение, потому что такова его участь, и люди не могут реагировать иначе. У него никогда не будет кого-то, кто сумеет продвинуться дальше статуса друга. Спасибо, что сейчас есть друзья, безусловно, огромное им спасибо. Ремус готов повторять это раз за разом каждому, кто не отвернулся от него. Часто оборотни лишены и такого богатства, он понимает. Но разве можно смириться с тем, что он изначально лишён возможности построить семью, пока это теплится в сознании мягкой и нежной мечтой?       Это глупо, кровавая Моргана, он знает!       И Ремус знает, что мечте суждено остаться мечтой, и знает, что так будет лучше, спокойнее и надёжнее. Меньше вреда, меньше беспокойства, меньше опасности. Лучше одна и без того искалеченная душа, чем две. Может, только потому он душит все чувства ещё на зарождении, отрицает любую случайную мысль и тонет в своём бесконечном «это неправильно».       — Эй, я вообще-то не шучу, — самым наглым образом смеётся Сириус, слишком контрастируя с общим настроением позднего вечера и неприятного разговора. Он прижимается к Ремусу до болезненной нежности близко, даже не обнимая, а просто позволяя на себя опереться. — Рем, хватит себе голову морочить, — добавляет он куда более мягким и тихим голосом, тяжело вздыхая и откидывая голову назад, склоняя её на чужое плечо и встречаясь с пустым взглядом Ремуса.       — Сири… Ты не понимаешь. Мне твои шутки про нашу женитьбу, если бы такое было позволено, вообще лучше не делают, — бормочет Ремус, получая от Сириуса толчок чуть левее солнечного сплетения, мол, «я тебе уже сказал, что это не шутки». Промахнулся, слава Мерлину. Но на самом деле от подобных фраз, брошенных случайно, Ремусу и правда чуть легче дышать. Ну, получить какое-то подтверждение, что с ним можно было бы связать жизнь, пусть даже это ложно, глупо и сделано исключительно забавы и минутной поддержки ради, оказывается весьма утешительно.       — Да ладно тебе, — шепчет Сириус, на этот раз уже самостоятельно опираясь на Ремуса, а не наоборот, — если не я, то кто-нибудь другой, людей много, знаешь ли. А если им мешает твоя ликантропия, то это их проблемы.       — Дело не только… — начинает было Ремус со стоном разочарования и бессилия, но Сириус обрывает его тут же, потому что явно уже выучил все фразы и тревоги наизусть.       — Не смей тут про опасность заикаться, иначе полетишь с Астрономической башни, — говорит он твёрдо и морщится, заставляя Ремуса натянуть слабую улыбку. Сириус близко, чертовски близко, и почему-то хочется, чтобы он стал ещё ближе. Они выдыхают в унисон, устремляя взгляды на яркое закатное солнце. До конца шестого курса осталось так мало.       — Даже если вынести тот факт, что моя ликантропия может загубить несколько жизней… — начинает Ремус с другой стороны, но вновь оказывается перебитым.       — Тебя можно любить, — повисает в воздухе уверенные слова, и Ремус чувствует, как оба сердца, находящиеся до боли близко, начинают колотиться в унисон ещё быстрее. — С тобой можно дружить, общаться и просто быть, Лунатик, не делай из себя великого мученика. Ты… ну, классный, понимаешь? Да, понимаешь, я знаю. Так что хватит этого бреда. Всё наладится и придумается, если что, мы вместе наладим и придумаем. И будет у тебя, у нас, спокойная жизнь. Вернее, насколько спокойна она может быть у мародёров, — смеётся Сириус, почти лая, и изящным движением поворачивается к Ремусу лицом. Ремус изумлённо выдыхает, когда его сжимают в одновременно жутко крепких, больных и странно нежных объятиях.       Да. Определённо. В конце концов, с Сириусом ничего не страшно, как и со всеми друзьями.