Доверяю

Клим мягко снимает чайник с плиты. Тонкая и изящная кривая кипятка струится в ёмкость с заваркой. Прикоснувшись к теплу источающей пар жидкости, букет ароматных засушенных трав внутри раскрылся тёмно-янтарной тучкой, вскоре наполнившей всю ёмкость. — О, зыркнуть можно? — вставляет вопрос Мирон, подошедший сзади. Иссиня-серые глаза бросили любопытный и цепкий взгляд на содержимое заварника. Клим не первый раз замечал, что любую съедобную вещь, будь то еда или напиток, Нагаев рассматривает с особым вниманием и интересом. Прямо мысленно разбирает на составляющие и жадно съедает взглядом каждую деталь. — На вид чифирёк такой себе, но пахнет смачно. — Чифирь из этого и не сделаешь, как ни пытайся, — задумчиво произнёс Авачинский, накрыв керамическую ёмкость крышкой. — Заварка сама по себе довольно лёгкая. В ответ Мирон лишь ухмыльнулся, бросив весёлый прищур на Клима.  — Ты здесь на сколько? — мягко спрашивает Клим, шурша пакетами на одной из полок. — Да я ночь перекантуюсь, мне в администрации бабок на путевку кое-куда к тебе в край всучили, — с размаха падая на стул и закидывая руки за голову, отвечает Магадан. — Да и цены на хаты у тебя конские! Петропавловск коротко улыбается, доставая с полки нарезанный черный хлеб и упаковку печенья. Раскладывает их на столе рядом с остальной едой, и, неспешно усаживаясь рядом, с тихим журчанием наливает Мирону чай. — Даже они не выше цен на огурцы, — обреченно говорит Клим, наигранно вздыхая. — Так что сегодняшний ужин без них. Тебе добавить сахар? О таком, собственно, Мирона можно никогда не спрашивать: он из тех, кто не отказывается ни от какой добавки. И не только не отказывается, а не спеша и тщательно смакует каждый укус, надолго растягивая даже крохотный брикет злакового батончика или подсохшую хлебную корку. Нагаев на помойку не отправит ровным счётом ничего, если это съедобно. Даже если изначально приятный вкус кофе будет обезображен букетом из корицы, гвоздики, кусочков шоколада и нескольких долек лимона, а затем безнадёжно добит дюжиной видов сиропа и молоком, Магадан с удовольствием выпьет и эту адскую смесь, искренне не понимая, чем был вызван ошарашенный взгляд бариста. — Фигачь! — довольно восклицает Мирон, подтягивая на себя хлеб и подкопченную красную рыбку. — Бля-я, вот это королевский хавчик! На нарах о таком балабасе и мечтать не приходилось... Клим коротко и снисходительно улыбается, наблюдая за уплетающим всё со стола Мироном. Слишком уж много этот мальчик увидел. Выдавали его привычки, походка, взгляд, наружность и речь. Последнее, пожалуй, было самым красноречивым описанием не одного десятилетия жизни Нагаева. Речь Мирона не терпела формальностей, задаваемых чисто из уважения пустых вопросов, не допускала двусмысленности и лжи. Она пестрела колкими шутками и была полна крепких ругательств. Она не признавала все существующие в мире табу и швырялась вещами, о которых воспитанному человеку и думать постыдно. Речь Мирона — только что снятая с огня похлёбка из селёдки, разлитая по исцарапанным и изношенным жестяным мискам. Она ошпаривает тюремными поговорками и богатым запасом жаргонов всех, кто пытался завязать даже короткий диалог с Магаданом. То и дело вылезающие воспоминания со времён репрессий и вовсе подобны рыбному смраду, слово за словом въедающемуся в грубую ткань тюремной робы, в коряво сделанные арестантами стежки и загрязнённые поры иссохшей на морозах кожи. Напуганный взгляд беседующих с Магаданом людей чем-то напоминал тяжёлое и опустошённое выражение, непременно искривлявшее лица тех, кто это варево пробовал в первый раз и обжигался им. Мирон не любил напущенную жалость, сквозившую в словах некоторых людей. Пропитанные пустой скорбью монологи и неуклюжие попытки поддержать невольно возвращали его к тем ощущениям, о которых бы хотелось забыть раз и навсегда. Потухшим голосом брошенное «Мне так жаль» мигом выхватывало за шкирку Нагаева из настоящего сытого и сравнительно благополучного времени, швыряло его в темноту и сырость казематов, обливало липким и болезненно-жёлтым светом кабинетов для допросов, оглушало монотонным маршем кирок по стенам золоторудных шахт и обдавало смрадом этой несчастной похлёбки, вкус которой не сходил с языка месяцами и по сей день непроизвольно возникал на нём в моменты воспоминаний. Чувство сострадания вызывало в Мироне отторжение и нежелание поддерживать беседу дальше. Клим не рассыпался словами сочувствия и не пытался пространными, но пустыми речами рассказать Нагаеву то, о чём он и сам знал так, как никто другой. Клим просто слушал. Тактичное молчание не обрывали ни непрошенные советы, ни просьбы рассказать подробности, ни попытки перебить. И Нагаев подсознательно чувствовал что-то комфортное и надежное рядом с ним. Будто ощущал особенно хорошо, что сопли никто разводить не собирается, но и с особо глубоких ран толстую корку не сорвет. Петропавловск негромко пододвигает чашку с чаем поближе к Мирону, ненавязчиво положив рядом с ней и конфеты с печеньем. — Кушай на здоровье.